201

III

И так было не только там, где речь шла о смертной казни. Так было решительно везде. Толстой говорит:

«Собственность,  это — фикция, которая существует  только  для тех, кто верит Мамону и потому служит ему.

«Верующий в учение Христа освобождается от собственности не ка­ким-нибудь поступком, не передачей собственности сразу или понемногу в другие руки (не признавая значения собственности для себя, он не может признавать значения ее и для других), а христианин освобож­дается от нее внутренне, сознанием того, что ее нет и не может быть,

202             

главным же образом тем, что она ему не нужна ни для себя, ни для других» 1).

Когда не признаешь значения собственности для себя, нельзя, оста­ваясь последовательным, признавать ее значение для других. Это пра­вильно. А если это правильно, то правилен и тот вывод, что христианин должен освободиться от собственности «внутренне», а не каким-нибудь «поступком», — например, не передать собственности в другие руки. Обладая изумительным художественным талантом, гр. Толстой далеко не отличался силой логики. Он очень часто себе противоречил. Но здесь его логика безупречна; здесь его вывод неоспорим.

Теперь я спрашиваю вас, читатель: что же нам думать о тех лю­дях, — может быть, и вы были в их числе, — которые не переставали требовать от гр. Толстого «поступка», вроде передачи им своей земли яснополянским крестьянам, и которые весьма огорчались тем, что он так и не совершил подобного «поступка»?

По-моему, о таких людях можно — извините! — сказать только одно: они добры, но неумны. И во всяком случае, они совсем не поняли гр. Толстого.

В той же книге «Спелые Колосья», в которой находится только что приведенное место о собственности, мы находим еще вот какое рассу­ждение:

«Если бы вы свою собственность просто бросили, не давая никому (разумеется, не соблазняя людей тем, чтобы избыть ее нарочно), и по­казали бы, что вы не только так же, но еще более радостны, спокойны, добры и счастливы без собственности, как с нею, то вы гораздо более подействовали бы на людей и сделали бы им больше добра, чем если бы вы приманивали их дележом своего избытка».

Кажется, ясно! А дальше еще яснее, если только можно выражаться яснее:

«Я не говорю, что не надо действовать на других, помогать им, напротив, я считаю, что в этом жизнь. Но помогать надо чистым сред­ством, а не нечистым — собственностью. Для того, чтобы быть в со­стоянии помогать, главное дело, пока мы сами «е чисты, — очищать себя» 2).

Гр. Толстой усердно «очищал себя». Это представлялось и должно было представляться ему «главным делом». А от него ждали и требовали.

1) Там же, стр. 153.

2) Там же, стр. 159.                                                      

203

«поступка», совершив который, он изменил бы самому себе. Где же тут логика?

Я знаю: мне возразят, что гр. Толстой не «просто бросил» свою землю, а совершил «поступок», отдав ее своей семье, и что последствия этого «поступка» заставляли сильно страдать его самого.

Еще недавно г. Буланже следующим образом подкреплял свой проект организации фонда для выкупа в пользу крестьян яснополянской земли.

«Всякий, кому приходилось сталкиваться со Львом Николаевичем, мог заметить, какое страдание доставляло ему то сознание, что имение, в котором он жил, он закрепил много лет тому назад за своими наслед­никами, и оно принадлежит людям, которые будут в той или иной форме эксплуатировать трудящихся на них крестьян. Трудно представить, ка­кую каторгу представляла для него в этом отношении жизнь в Ясной Поляне: черкес, охранявший барское добро и не стеснявшийся распра­вой с крестьянами, поимка баб, собирающих траву, приказчиком, сдача в аренду земли крестьянам Ясной Поляны».

Все это так. Я понимаю, разумеется, что «черкес» должен был сильно мучить Толстого. Еще бы! Но это обстоятельство нисколько не изменяет внутренней логики толстовского учения. Мы уже видели, какова эта логика.

Данный человек живет в роскоши. По учению Толстого, это значит, что у него много собственности, основанной на чужом труде и защищае­мой с помощью насилия. Это — зло. Что же делать? Что предпринять по отношению к этому человеку?

Толстой отвечает: «Я могу, по грубости своей, отнять у него воз­можность роскоши и заставить его работать. Если я сделаю это, я ни на волос «е подвину дело божие — не двину душу этого человека».

Это уже знакомое нам противопоставление интересов «души» инте­ресам «тела», «вечного» — «временному». Поведшие Толстого опреде­ляется интересами «души», требованиями «вечного». «Я не буду, — рас­суждает он, — ничего делать, ни говорить для того, чтобы заставить этого человека делать дело божье, а буду только жить с ним в обще­нии, отыскивая и усиливая все то, что нас соединяет, и отстраняясь от всего того, что мне чуждо. Это — единственное средство исправления чело­века, широко пользующегося собственностью, основанной на чужом тру­де. Но это верное средство: и если я сам делаю дело божье и живу им, я вернее смерти привлеку человека к богу и заставлю делать дело его» 1).

1) Там же, стр. 32.

204

Мы не обязаны разделять оптимизм Толстого: грешник, живущий в роскоши, т. е. эксплуатирующий чужой труд, может остаться нераска­янным. И все-таки мы должны признать, что Толстой изменил бы себе, если бы отнесся иначе к грешнику, эксплуатирующему чужой труд. Ло­гика имеет свои ненарушимые права. Но если это так, то очень плохо усвоили себе логику учения Толстого люди, огорчавшиеся тем, что он передал Ясную Поляну в собственность своей семье.

Он мог бы, «по грубости своей», отдать свою землю крестьянам, отнявши этим у своей семьи возможность роскоши и заставив ее рабо­тать. Но если бы он сделал это, он ни на волос не подвинул бы «дела божия», как он его понимал; он не двинул бы душ членов своей семьи. И вот, дорожа божьим делом, он повел себя иначе. Он сохранил за своей семьей материальную возможность роскошной и праздной жизни и про­должал пребывать с нею в общении, отыскивая и усиливая все то, что его с нею соединяло, и стараясь отстраниться от всего, что было ему чуждо.

Если судить по известному выступлению гр. Л. Л. Толстого в «Новом Времени», тактика эта показала себя не весьма плодотворной, но это нас здесь не касается.

Я вообще думаю, что толстовская тактика борьбы со злом неиз­лечимо бесплодна. И все-таки я вижу, что в данном случае его поведение нимало не противоречило его учению. Напротив, совершенно гармони­ровало с ним.

Толстой писал: «Дело христианина не в каком-нибудь известном по­ложении, а в исполнении воли бога. Воля же бога в том, чтобы на тре­бования жизни отвечать так, как того требует любовь к богу и людям; и потому определять близость или отдаленность себя и других от идеала Христа никак нельзя по тому положению, в котором находится человек, или по тем поступкам, которые он совершает» 1).

A от него требовали определенного «поступка», хотели, чтобы он поставил себя именно в то, а не в другое положение. Кто же был непо­следователен?

Он всячески старался образумить упрекавших. Он говорил им: «Один человек, оставив жену или мать, или отца, огорчив и озлобив их, этим делом не совершает почти дурного поступка, потому что он не чувствует причиняемой боли; другой же, сделав тот же поступок, сделал бы посту­пок гадкий, потому что он чувствует вполне боль, которую причиняет» 2)

1) Там же, стр.   98.

2) Там же, стр. 99.

205

Толстой находил, что, уйдя из Ясной Поляны, он совершил бы дур­ной поступок, так как его уход причинил бы боль его близким и озлобил бы их. И он не уходил. Против этого решительно ничего нельзя было воз­разить с точки зрения его проповеди. Напротив! Надо было признать, что его поведение безупречно. А ему писали нелепые письма, к нему при­ставали с бессмысленными упреками в непоследовательности! Где же справедливость?

Подумайте только! Человек проповедует, что не следует проти­виться кровожадному «Зулу», пожирающему беззащитного ребенка: противление было бы грехом, потому что еще более озлобило бы людо­еда. Ему, — т. е. проповеднику, а не людоеду, — сперва возражают (Ми­хайловский и др., а потом перестают возражать и ограничиваются ру­коплесканиями. Он, — т. е. опять-таки проповедник, а не людоед, — учит, что если мать засекает своего ребенка, то единственное, что мы имеем право позволить себе, это подставить разгневанной мегере свою собственную спину. Слушатели не смеются, а продолжают рукоплескать. Наконец, он учит, что не следует «противиться» даже бешеным соба­кам. Его аудитория провозглашает его совестью России. А вот когда он отказывается озлобить свою собственную семью, когда он не ре­шается огорчить женщину, которая в продолжение целых десятков лет была его другом, которая ему самоотверженно помогала в его великом литературном труде, разделяя с ним святые восторги его несравненного художественного творчества, тогда его чувствительная аудитория на­чинает конфузиться за него и назойливо приставать к нему с вопросом: когда же ты перестанешь себе противоречить? О, мудрецы!