ВЕРА ФИГНЕР

Полное собрание сочинений в семи томах

Том шестой

ПИСЬМА

ПРЕДИСЛОВИЕ

Боюсь, что этот VI том, заключающий мои письма за 1883—1916 гг., не будет интересен для широкого круга читателей.

И это потому, что они писались не так, как обыкновенно письма пишут: когда вздумается, свободно и непринужденно, о том, что радует, огорчает, волнует, и чем хочется поделиться с другими.

Письма из Петропавловской крепости до суда и из Шлиссельбурга после осуждения проходили целый ряд инстанций, начиная со смотрителя и коменданта, через прокуроров и департамент государственной полиции. Много чужих, любопытно-враждебных глаз пробегали по их строкам, стараясь уловить смысл и значение слов и фраз, в поисках какого-нибудь намека на запретные темы или проявления того или иного душевного настроения. А самодисциплина и без полицейской цензуры подавляла всякий порыв к откровенности и целомудренно прятала всю интенсивную внутреннюю жизнь.

...Ни потрясения предварительного дознания, ни трагедия Шлиссельбурга не могли отразиться в этих официально посланных письмах. Все интимное было впоследствии включено в мои книги 1.

1 «Запечатленный труд», I и II томы Собрания сочинений.

В Петропавловской крепости, в узких рамках тюремных условий, в тупом однообразии тюремных дней, единственным занятием было чтение, и единственной нейтральной темой для писем—книги. О них только я и писала.

Моя мать жила в Петербурге, и при ней оставалась только младшая сестра моя—Ольга 1, бывшая как раз в том возрасте, когда решения всех вопросов ищут в книгах. Ей я писала, и то, что я сообщала о книгах, имело для нее интерес и известное  значение.

В Шлиссельбурге ко всем прежним внешним и внутренним стеснениям прибавилось новое.

Переписку с родными— два письма в год—разрешили в 1897 году, через 13 лет после того, как нас привезли в крепость. Тринадцать лет в наших условиях были вечностью, беспросветной и безнадежной. В этой вечности родственные чувства в нас как бы иссякли; теплые воспоминания, дорогие образы, постоянно подавляемые, чтоб не причинять боли, спрятались, ушли куда-то в сумеречную глубь сознания... За чем было уж и будить их...

Дна письма в г о д! Как сжать себя в два письма? ч т о высказать, что сказать? как сказать? Могли ли эти жалкие, после 13-летнего отчуждения, вымученные письма быть не натянутыми, не надуманными?..

..............................................................................................................

Наконец—я на свободе: в ссылке, сначала в Архангельской, потом в Казанской губерниях. Личное общение с сестрами обогревает меня 2; порыв всей России к свободе обвевает меня. Я оттаиваю. Письма идут без какой бы то ни было цензуры: они живые, непринужденные. Так проходят два года, когда я уезжаю за границу и восемь лет остаюсь вне России 3.

1 Сестры Лидия и Евгения были и Сибири; брат- Петр, инженер,  на Урале; брат Николай, певец, за границей.

2 Лидия, Евгения, вернувшиеся из Сибири в половине 90-х годов, и Ольга жили по очереди со мной, чтоб облегчить мне первые шаги в новой жизни.

3 1907— 1915 гг.

За границей все мои интересы—в области общественно-политической; все знакомства, личные связи -почти исключительно с людьми опальными, вольными и невольными изгнанниками, с людьми скомпрометированными, с членами революционных партий; моя деятельность—антиправительственная: организация групп помощи политическим каторжанам, агитация против тюремных репрессий и зверств в России, возбуждение общественного мнения в пользу жертв реакции, выступления с докладами и в печати в Англии, Бельгии, в Париже и Швейцарии.

Можно ли было писать обо всем этом в Россию с ее «черными кабинетами», с системой перлюстрации писем?

Все общественное содержание моей жизни за этот период м о г л о найти и нашло себе место опять-таки лишь впоследствии, в книге 1... Что же в итоге?

Я пробыла в заключении почти 22 года непрерывно2. Моя тюремная переписка—из Петропавловской крепости и Шлиссельбурга—относится к длительному периоду моей жизни: с этой стороны это своего рода уникум. Другой подобной коллекции писем—насколько я знаю—нет; не сохранилось!.. Но она не рисует ни внешней, ни внутренней моей жизни и может показать одно: о чем и как мог писать человек в многолетнем заточении.

Мои письма на свободе к родным, к товарищам и друзьям носят исключительно личный характер. Но они собраны далеко не полностью3.

Те, кто получал их или частично знакомился с ними, радовались им, находили интересными. Но книги издаются не для друзей и знакомых— и я не без колебаний выпускаю их в свет...

1. «После Шлиссельбурга»,—том III Собр. соч.

2 С 10 февраля 1883 г. по 18 ноября 1904 г.

3 Письма, очень многочисленные, к сестре Ольге из-за границы пропали на ее квартире во время отсутствия из Петербурга; письма к Лидии и Евгении не собирались; нет писем к Суровцеву, Ашенбреннеру, Карповичу; Морозов, на мою просьбу, мог прислать лишь только девять и т. д. Не говорю уже о великом множестве писем различным лицам, с которыми приходилось так или иначе соприкасаться и иметь те или другие отношения.

Как-никак, том, заключающий их, прибавляет нечто к тому, что содержат пять предыдущих томов: он дает какой-то, трудно дли меня определимый, штрих, дополняющий содержание их.

10 сентября 1929 г.

Вера Фигнер.

Письмам из Петропавловской крепости я предпосылаю дни последних письма на свободе 1. Они и единственные, сохранившиеся от того времени.

Первое, обращенное к сестре Ольге, учившейся тогда на Бестужевских курсах в Петербурге, написано, как видно из текста, перед разъездом учащихся на лето 1882 г. По стечению обстоятельств оно вышло как бы напутственным словом для нее.

Второе, позднейшее 2, к ней же и к матери, характеризует мое настроение перед арестом.

1 Из Харькова, где я была арестована 10 февраля 1883 г.

2 Ноябрь—декабрь, того же года.

Милый и дорогой друг. Наконец-то выдался случай написать тебе, поговорить с тобой так, как хочется. Прежде всего о твоем положении: оно очень и очень не казистое; судя по последнему письму матери, ты для нее, действительно, единственная опора в жизни, потерять которую для нее равносильно нравственной смерти,— и без того ее жизнь за последнее время не сладка. Но, мне кажется, опасность потерять тебя совсем не велика, так как твое дело впереди; гораздо больше можно бояться нравственного разъединения, которое отчасти существует и зависит оттого, что молодая жизнь кипит и хочет пробы своих сил, а голос матери, вечно опасающийся, гнетет, раздражает. Но, я думаю, дело можно было бы уладить: ведь мамочка такая умная женщина, что с ней можно сговориться, и я предложила бы тебе такой план, чтобы ты лето провела где-нибудь в ином месте, чем наше старое пепелище; полагаю, что для тебя это было бы в высшей степени полезно, и ехать надо куда-нибудь не без дела, напр., к какому-нибудь земскому врачу, чтобы заняться практически фельдшерством. Ты пожила бы своим умом, среди чужих людей, не под крылышком родительским и могла бы присмотреться к жизни и людям. Ты писала, что тебя одолевает тоска и пр. Думаю, что это происходит именно оттого, что ты вращаешься в среде людей, уровень которых равен твоему, что тебе было бы теперь как нельзя более кстати искать общества людей,- превышающих тебя и умственно, и своим нравственным закалом. Для этого тебе необходимо сойтись ближе Со студенчеством, а столичная жизнь дает такую массу случаев для столкновения с ним, что стоит только захотеть, чтобы приобрести обширное знакомство; за случаями гоняться не придется, а затем отбрось ты надежды на нечто необычайное, высокое в жизни; надо смотреть на вещи реальнее и не предъявлять бог знает каких запросов.

Всего больше надо иметь в виду личную свою выработку и надеяться главным образом на себя. Другая личность, какое-нибудь событие, какое-нибудь жизненное обстоятельство дает толчок человеку, но чтобы из хорошего порыва вышло что-нибудь определенное, цельное - этому другие не помогут. Мне кажется, из таких ожиданий чего-то в будущем и постоянной неудовлетворенности в настоящем может вырасти только пассивность, инертность, а самое существенное, cтоит только захотеть, чтобы приобрести обширное знакомство; за случаями гоняться не придется, а затем отбрось ты надежды на нечто необычайное, высокое в жизни; надо смотреть на вещи реальнее и не предъявлять бог знает каких запросов.

Всего больше надо иметь в виду личную свою выработку « надеяться главным образок на себя. Другая личность, какое-нибудь событие, какое-нибудь жизненное обстоятельство дает толчок человеку, но чтобы из хорошего порыва вышло что-нибудь определенное, цельное,— этому другие не помогут. Мне кажется, из таких ожиданий чего-то в будущем и постоянной неудовлетворенности в в настоящей может выработаться только пассивность, инертность, а самое существенное, что надо для жизни, понимаемой в нашем смысле, это инициатива, почин. А между тем, как мало подобных людей. Большинство при всей хорошей натуре своей ждет непременно предводителя, указчика, голову, за которой он мог бы итти, который постоянно воодушевлял бы и, так сказать, опоэтизировал бы обыденную прозу.

Как ни грустно сознаться, между великими идеями и идеалами, которые живут в душе, и жизненной действительностью такая страшная пропасть, такое колоссальное несоответствие цепей с результатами, грандиозности задач с мизерностью выполнимости, что истинное величие в том-то и состоит, по-моему, чтобы твои глаза не перестали гореть энтузиазмом, а руки не лежали сложенными в бессилии при вполне критическом отношении к себе, к другим, к обстоятельствам, к постановке и обстановке дела, ко всей жизни, , словом. Делать кропотливое дело, медленно подвигаться вперед, иногда совершать работу Данаид, имея утешение лишь в перспективе, в истории, и сохранить при этом бескорыстную преданность идее, не поступиться идеалом, не изменить друзьям, нести жизнь, как крест, испытывать больше неудач, чем удач, много терять и остаться верным себе, не отступить,—вот что надо иметь в виду и нравственно к чему приготовлять себя.

Разве этому может научить какой-нибудь человек? Рази. может он преподать это? Своим личным примером—да, но это и есть жизнь, одно из проявлений ее в личности; таким образом, количество наблюдений, столкновений, разнообразие их влияет на образование характера. Чем более замкнуто живешь, чем уже интересы, среди которых вращаешься, тем неблагоприятнее условия для выработки его.

Вот теперь, напр., ты слишком ударяешься в науку, понимаемую в чисто школьном смысле. Во-первых, к чему тебе оставаться на том же курсе, если ты думаешь заняться больше чтением, пополнением своего образования. И когда же ты начнешь изучение специальности—медицины? Или ты передумала вовсе заниматься ею? В таком случае—жаль. Педагогическая деятельность для тебя закрыта; не приготовляешь же ты из себя будущую образованную жену и мать. А в таком разе надо иметь профессию, дающую возможность вступить на путь общественной деятельности. Если тебя тяготит жизнь на готовых харчах, вечно за спиной другого, то ты должна поспешить встать на свои ноги, а при твоих теперешних планах это не осуществится ранее семи лет, если ты будешь переходить с курса на курс непрерывно. Поэтому я настоятельно советовала бы тебе осенью перейти на медицину. Подумай, ведь она займет у тебя целых шесть лет. Срок слишком продолжительный однообразной жизни. Я нахожу это чересчур роскошным. За такой период можно совсем втянуться в известную атмосферу, в известную обстановку; столичный мир чересчур узок и своеобразен; он не дает понятия о жизненных условиях вообще.

В предыдущем, я думаю, ты найдешь ответ на вопрос о необходимости подготовки себя. Конечно, голубчик, она нужна, нужна и нужна. И с знанием, образованием мало сделаешь, а без оного и совсем плохо. Чтобы других вести за собою, надо иметь и энергическую волю, и развитой ум, чтобы производить на других обаяние. Только мое мнение было всегда против лиц, исключительно занимающихся своей подготовкой и потому отвертывающихся от случаев быть полезным, бегающих жизни; такие обыкновенно за средством забывают цель.

Надо делать посильное дело, вмешиваться в жизнь, сталкиваться с людьми, чтобы болеть их болезнями, страдать их страданиями и делить их радости, чтобы постоянно чувствовать, что для них, для людей, для известной жизни подготовляешь себя. А у многих эгоизм и трусость скрыты под маской того, что они сначала якобы подготовят себя, а потом уж будут искать дела. Но ты, конечно, не принадлежишь ни к последним, ни к тем, кто искренно, но близоруко думает, что то и другое несовместимо, и изменяют цели, сами того не замечая. Учись, милая, развивайся и иди нам на смену.

В последнем письме ты говорила о своем неудовольствии на известную осторожность, но я думаю, что ты горячилась главным образом потому, что тебе это было неприятно, и забывала, что она была временной, и что лицо, которое должно было сноситься с некоторыми их твоих товарок, в силу своего исключительного положения, имело право указать условия, на которых оно согласно поддерживать сношения; друзья вольны принять или нет эти условия, смотря по тому, чему они придают наибольшую важность. Сплошь и рядом полезность какой-нибудь меры противоречит личному удовлетворению. А если принять, во внимание тяжесть условий, среди которых приходилось жить, так несмотря на жестокость, быть может, это было практично в деловом смысле.

 Ну, милочка моя, целую тебя крепко-накрепко и желаю всего хорошего—быть любящей, честной и умной. Обнимаю тебя.

Относительно присылки в деревню условься с кем-нибудь из остающихся в Петербурге (впрочем, это без различно), что ты пришлешь точные адреса, а там уже исполнят.

Не имея же их, нельзя ничего сделать1.

1 Речь идет, вероятно, о какой-нибудь литературе. (1929 г.)

.

* * *

Милые, дорогие мои. Письмо ваше получила—оно тронуло меня до глубины души, до слез. Право, я не заслуживаю ни такой любви, как ваша, ни такого уважения, которое высказываешь ты, дорогая Оля. Среди всех несчастий, которые так и сыплются на мою долю, потому что тяжелый, страшно тяжелый период переживает наша партия,—отрадно хоть на минуту забыть все тяжелое и мрачное и быть растроганной любовью. Я не могу и не должна вам говорить о том, что я испытывала, переживала и переживаю вот уже год. Вся моя энергия уходит на то, чтобы скрыть свое внутреннее состояние и быть бодрой для других. Есть стороны общественной жизни, которые еще тяжелее простых неудач— это то психическое состояние, которое создается в обществе вследствие этих неудач и которое наполняет душу то ужасом, то отчаянием, то гневом... Я чувствую себя несчастной, глубоко несчастной. Не подумайте, что меня одолевают какие-нибудь сомнения, разочарования. Нет. Я твердо убеждена и в правоте идеи, и в правильной постановке нашего дела, в неизбежности именно того пути, которым мы идем; с этой точки зрения не даром была пролита кровь стольких мучеников. Эта кровавая полоса установила твердо, незыблемо цель и средства, незыблемо до тех пор, пока не изменятся коренным образом условия жизни и нашей деятельности. Но в жизни каждой партии, каждой организации были кризисы, переживать которые мучительно. Такие кризисы были в истории всех заговоров, всех движений к свободе. К сожалению, .для переживания таких периодов надо иметь особые личные свойства: тяжесть их Прямо пропорциональна чувствительности, нервозности, измученности субъекта. Я видела в прошлом и в настоящем людей, которые отступали под напором обстоятельств и убегали от всех и всего в такие тяжкие времена, другие гибли, исчезали со сцены. Я же существую, как вечный жид, и бежать не хочу. Если вы хотите добра мне, то пожелайте мужества и силы, чтобы с пользой прожить до момента, когда, приспособившись к условиям, воспользовавшись всеми уроками прошлого и на основании всего раньше сделанного, партии снова начнет свое шествие вперед. Тогда можно с улыбкой итти и на эшафот.

Обнимаю вас, мои дорогие, до первого объятия в тюрьме- лишь бы при лучших условиях для партии.

ПИСЬМА ИЗ ПЕТРОПАВЛОВСКОЙ КРЕПОСТИ

1. Матери и сестре Ольге1.

4 апреля 1883 года.

Вы совсем меня забыли, мои дорогие, вот уже целая неделя, как я не имею от вас ни одного письма—это в высшей степени печально для меня, да и скучно писать, когда не знаешь, получены ли предыдущие письма. Я послала вам предлинное послание в прошлое воскресенье, на другой же день после свиданья. Книг я до сих пор еще не получила: говорят, их надо много чистить; уж, вы в следующие разы позаботьтесь об этом сами, чтобы не было никаких помарок ни карандашом, ни чернилами, особенно последними, потому что все это выскабливается самым радикальным образом, и книга может сделаться совсем негодной—таких лучше совсем не приносите.

1 Первые письма из Петропавловской крепости, невидимому, не сохранились, потому что я была арестована 10 февраля 1883 г., на другой же день отправлена из Харькова в Петербург, в помещение департамента государственной полиции (см. соответствующую главу в I т. «Запечатленного труда»), и дня через четыре заключена в Петропавловскую крепость вплоть до суда в сентябре 1884 г. В феврале и марте, после ареста, я уже переписывалась с матерью и сестрой Ольгой, жившими в Петербурге.

Письма е 4 апреля 1883 г. по 11 сентября 1884 г., в количестве 56, я получила в Париже через Рубановича, представителя партии социалистов-революционеров во II Интернационале. Они хранились и архиве П. Л. Лаврова,—все в копиях, за исключением № 20 и № 27— и были переданы в свое время моей сестрой Ольгой, жившей после суда надо мной некоторое время за границей.

Что касается платья, то оно мне нравится, только юбка делает меня совсем сфероидальной, так она безобразно широка и, кроме того, сшита чересчур небрежно—топорной работы: делала ее уж, вероятно, не моя любимая mademoiselle Nadine 1

1.Портниха.

Все это время я усердно занималась чтением,—-правда, что и делать здесь, как не читать. Прочла "Историю торговых кризисов" Макса Вирта, вещь довольно интересная, но утомительная по крайнему однообразию сообщаемых фактов; конечно, одни и те же причины должны были вызывать одни и те же следствия: однообразие и периодичность кризисов как нельзя лучше доказывают известный экономический закон, управляющий современной промышленностью, но поневоле осовеешь, когда не не отрывая головы, прочтешь 400— 500 страниц немецкого  гелертера, описывающего ажиотаж и крахи, начиная с XIV столетия и кончая венским кризисом 73 года. Тем не менее поучительно, что страсть к легкой наживе проявлялась во все эпохи в одинаковом ослеплении и легковерии публики, которая увлекалась то луковицами (во время тюльпаномании в Нидерландах), то акциями Джона Лоу во Франции, то железнодорожными предприятиями в новейшее время. Прочла Жуковского «Политические и общественные теории XVI века» и осталась недовольна: хуже его темного слога трудно что-либо найти; уж вот, мне кажется, напрасно взялся за писательство, да еще о таком интересном предмете; прочла также Головачева "Вопросы государственного хозяйства», а теперь упиваюсь Васильчиковым «О самоуправлении». Когда-то я начинала читать эту книгу, но она показалась мне крайне скучной; теперь же я читаю ее с величайшим интересом; потом думаю засесть за «Русскую историю» Соловьева, если бы только вы поискали у букинистов третью часть, недостающую в здешней библиотеке. К сожалению, нельзя для памяти делать заметок и выписок, совершенно необходимых, чтоб удержать в голове все, что найдешь важным. Если в водевиле есть возглас—хочу быть актрисой, то я провозглашаю—хочу быть ученой, но только где взять материала для удовлетворения этого благочестивого  желания,— быть может, на два-три года. Что вы не пишете мне «литературных заметок» и рецензий о вновь выходящих книгах? Кроме отзыва о статье Успенского я пока ничего еще не получала; Что касается последней, то изображение Успенского относится положительно не к одному русскому народу, а ко всякому: городская жизнь, с ее неотъемлемым, специфическим характером—конкуренцией, развращала все народы—англичан, французов, как и русских; подтверждение этому можно найти в массе сочинений многих авторов; уравнивающая сила солнца, всем посылающая урожай или недород, изобилие или голод, служила во всех странах естественной, всепокоряющей силой, смягчавшей антагонизм и взаимное соперничество, и нет никаких оснований для нас ждать от нашего народа большей устойчивости и нравственной крепости, чем при тех же обстоятельствах выказывали другие национальности. Тема Успенского—тема общечеловечная, а не специально русская.

Пиши мне, милая Олечка, еще и еще, в особенности, если нам редко придется видеться; пусть хоть письма, хоть отчасти, заменяют мне твое личное присутствие. Я ужасно соскучилась о вас, не получая вестей: в прошлые две недели вы меня избаловали ими; тем чувствительнее теперь отсутствие их. Целую вас, мои милые, крепко, крепко. Не получали ли писем от Лидии и Евгении1? Надеюсь лицезреть вас обеих на этот раз—до этого удовольствия еще остается 4 дня. Жму вам руки.

1 Мои сестры.

Ваша Вера.

2. Матери и сестре Ольге.

19 апреля 1883 г.

Хочу продолжать беседу с вами, дорогая мамочка: надоело все читать да читать—этим я занимаюсь последние 10 дней без перерыва, не поднимая, что называется, головы, и на мое счастье за это время не случилось ни разу задержек при обмене книг, которые таким образом появлялись на моем столе вместе с чаем. Надо вам заметить, я приучилась елико возможно больше спать, в чем начальство мне не препятствует: ко мне в камеру являются в половине девятого, а не на рассвете, как это было вначале; это обстоятельство я нахожу наилучшим изо всего, что есть в тюрьме,—именно, что можно долго пролежать и получить все-таки горячий чай. Таким образом, я надеюсь мало-по-малу достигнуть того, чтобы проводить во сне minimum двенадцать часов, не столько потому, что, когда спишь, то не грешишь, сколько потому, что в это время не думаешь, что в высшей степени способствует душевному равновесию и укреплению нервов. Поэтому же я читаю запоем, и напрасно вы нападаете на мое серьезное чтение и советуете разнообразить его романами и повестями: я сколько раз наблюдала—нет хуже настроения у человека из нашей братии, если он засаживается за легкое чтение: если он может читать только беллетристику, значит у него на сердце скребут кошки; я так очень рада, что могу, отложив мирские попечения, погрузиться в какую-нибудь сухую материю. Теперь я взялась за «Историю средних веков» Стасюлевича, три тома, из которых 2-й заключает тысячу страниц; так как первый том мне очень понравился, то пышка в тысячу страниц была встречена мной с энтузиазмом. Этот труд оригинален тем, что весь состоит из отрывков писателей разных эпох, представляющих в целом связный рассказ, но рисующих каждый исторический период устами современников: философское значите выдающихся моментов, критическая оценка крупных явлений делается современными историками. Благодаря этому, лица и события ярко рисуются в воображении и запечатлеваются в памяти. Мне всего больше понравилось время нашествия варваров и переселения народов (в первом томе). Так ярко нарисована картина падения западно-римской империи со всей ее цивилизацией, -разрушение всех основ государственной, общественной и частной жизни под напором свежих и диких масс новой расы, что невольно переносишься в этот мир общего распадения и вместе с тем обновления; и несмотря на необузданность и свирепость нового, отдаешь ему предпочтение пред одряхлевшим и развращенным Римом, «бичу божию» Аттиле пред утонченными цезарями. Я никогда себе не представляла, чтобы эта эпоха была до такой степени интересна: все последующие движения отдельных народов кажутся микроскопичными в сравнении с этим колоссальным потоком, не оставившим камня на камне на своем пути.

Следуя вашему совету, я взяла Zola «La curee» и раскаялась; после него всегда делается тяжело: он рисует только одну сторону нравов и, как мне кажется, повторяется в своих типах. Кроме «La curee», в здешней библиотеке нет еще никаких романов этого представителя «научного реализма» в беллетристике. В следующий раз возьму для развлечения Шпильгагена на немецком языке.—Я все забывала сказать тебе, Ольга, по поводу того, что в рассказе «Две правды» ты находишь противоречие во взгляде мужика на роль учителя. Мне кажется, что ты ошибаешься: ведь ты сама приводишь дальше слова мальчика о значении учителя между раскольниками; оно велико потому, что его роль жизненна, не ограничивается формальной стороной дела, механическим обучением грамоте; он—представитель идеи, проповедник и руководитель и, конечно, не малолетних, а людей взрослых, могущих устраивать свою жизнь так, как им кажется наилучшим. Где же ты видела что-либо подобное между «казенными» учителями? Где их влияние на жизнь, их проповедь, их воздействие на среду, взрослую и правоспособную? Чем он с ней связан и участвует ли хоть сколько-нибудь в ее повседневных заботах и огорчениях? И потом, не ложна ли такая постановка дела, что героине—Лиле—нужны непременно люди, которые бы оценили ее жертвы? Мне кажется, плохо дело, если личность смотрит на свою деятельность, как на жертвоприношение; ведь, наверное, ни один раскольничий учитель не смотрел на себя таким образом, а плавал, как рыба в воде, а мы хотим непременно, чтоб народ смотрел на нас с особенно возвышенной точки зрения, как на соблаговоливших снизойти до него. Я согласилась бы, что есть противоречие, если бы существовала совершенно свободная школа, и учитель, не оторванный от деревни и ее жизни, но прилагающий свое развитие и свои знания к ней,—если бы такой учитель был отвергнут народом. А пока он имеет полное право смотреть на современную школу, как на средство к механическому заучиванию грамоты.

Спасибо, голубчик, за принесенный цветок, который, однако, мне не позволили взять. Ты точно по сродству душ угадала, что я всю страстную неделю думала о гиацинте... Неужели ты вспомнила, что я ужасно люблю его аромат, или случайно захотела меня порадовать именно цветком? Целую тебя крепко за то, что угадала мое желанье. Твои предположения не сбылись, но напиши мне, окончательно или нет. Ты знаешь, как мне близко все, касающееся любимых лиц; нот почему я прошу тебя написать. Это и для меня лично имеет некоторое значение, так как я себя не отделяю от милых. Увидимся ли в субботу? Если да, то письмо еще не успеет дойти до вас по нашей черепашьей Почте. Впрочем, она стала действовать быстрее. Вы на свиданьях мне не рассказывайте того, что содержится в письмах, чтобы побольше успеть сообщить нового в тот краткий промежуток времени, который нам предоставлен для беседы. Пишите мне, дорогие мои, хотя бы то были сущие пустяки. Сообразите, мамочка, и сообщите в Письме, куда писать, чтобы мои письма скорее доходили до вас в деревне. Обнимаю вас крепкой целую. Посылаю привет всем присным.

Вера Фигнер.

3. Матери.

11 мая 1883 г.

Милая и дорогая мамочка. Пишу вам, не дождавшись вашего письма от 2 мая, в котором вы, вероятно, думали прислать точный адрес дяди1. Я так и знала, что дело затянется надолго, потому заранее и просила вас дать мне точные указания, куда вам писать в течение этих месяцев, так как вы будете, вероятно, кочевать из одного места в другое. От Ольги тоже не получила ни одной строчки, и свиданья ей во вторник не дали; впрочем, она, конечно, сама вам отрапортовала об этом, так как, должно быть, разогорчена и нуждается в излиянии. Как-то вы доехали? (сведения об этом вами уже посланы по обещанию). Теперь вы отдыхаете и находитесь в том приятном расположении духа, в которое приходит приезжий, когда его встречают с разверстыми объятиями и стараются ублажить всеми способами. Я тоже бы не прочь явиться дня на три к дядюшкам и тетушкам, чтобы насладиться их радушием и гостеприимством и вспомнить Каргалу и Христофоровку а, но, к сожалению, департамент государственной полиции не принимает во внимание никаких сантиментов и не дозволит этого посещения, хотя я теперь человек совсем легальный и могу иметь семейство и домашнее хозяйство. Мне так жалко, что последнее лето я провела самым жалким образом, не видав деревни, без зелени и чистого воздуха, кроме того, была больна и огорчена июльским несчастьем в Петербурге. Вы не поверите, что за отвратительный город Харьков: пыльный до невозможности, без воды; две речки, на которых он расположен, имеют воду только весной и то вследствие запруд; тогда можно кататься на лодке—единственное удовольствие, кроме прекрасной загородной рощи «Основа», сосновой, где воздух и сосны очаровательны и где можно в будни забыть о городе, его жителях, о его трескотне, жаре и пыли.

1 Дядя—Петр Христофорович Куприянов.

2 Селения, где жили родственники.

Летом реки высыхают, цветут, испускают зловоние, купаться негде; единственное купанье у шлюзов, куда попадаешь чрез обширное пустое пространство, покрытое на четверть пылью; но и там на воде какой-то налет, словом, отвращение даже и для тех, кто не купался в море. Я вообще любительница природы и еще избалована тем, что во все предыдущие годы проводила лето в местностях, отличающихся красотой, обилием воды и зелени, хоть и не... в деревне.

А как раз последнее свободное лето почти не видала чистого неба, полей и лесов. Сами по себе Саратов, Тамбов и Воронеж тоже мерзки, но из них легко вырваться на простор, на Волгу, на Хопер; и под Тамбовом, и под Воронежем есть места, откуда трудно оторваться—так они волшебно хороши. В Харькове же в хорошую местность не попадешь иначе, как поехав по железной дороге или пройдя пешком 7 верст. Есть, например, знаменитый для туземцев монастырь Куришь с озерами, холмами и т. д., но я так и не собралась туда, потому что это целая экспедиция, надо затратить на нее по крайней мере целый день и, если хочешь отправиться компанией, то сборов, опаздываний и пр. не оберешься, и всякая охота пропадет к наслаждению природой. Что касается нынешнего лета, то относительно него в своем жизнеописании придется написать под 83 годом: лета не было, потому что вообще в Петербурге лето ни на что не похоже, а в каменных стенах стоит постоянная зима; солнце проглядывает ко мне в 9 часов утра па короткое время, а потом нельзя определенно сказать, какая на дворе погода— все кажется хмуро, так что иногда и высшей степени удивляешься, выходя на прогулку, что на небе оказывается солнце и нет ни одного облачка; немудрено, что стараешься простоять свои 12 минут под теплыми лучами благодетельного светила. Кажется, я понапрасну вас и беспокоила просьбой о летнем платье, едва ли его наденешь; вероятно, у меня было разгорячено воображение, когда я просила о нем, теперь же мне все холодно, и я готова бы завернуться в мех или вату. Когда вам будет очень жарко, то утешайтесь тем, что есть и прохлада, не совсем приятная, и что все на свете распределено неравномерно. Целую вас, моя дорогая, пейте свой карлсбад и поправляйтесь на славу. Передайте мои приветы всем родичам. Ваши письма до 2 мая я получила. Пишите почаще, вы этим косвенно будете напоминать о шей доставке нашей корреспонденции. Учебника я до сих пор еще не видала. Еще раз целую вас. Если бы вы знали цель, с которой я хочу изучить итальянский язык, то вы бы рассмеялись, потому что он мне может совсем не понадобиться или же окажет услугу на полчаса.

Ваша Вера.

4. Сестре Ольге.

2 июня 1883 года.

Вероятно, ты уже не раз бегала, милая Ольга, чтобы узнать, нет ли писем, и, если другие твои корреспонденты так же исправны, как я, то много раз уже пришлось тебе скорчить недовольную мину, возвращаясь с пустыми руками. А когда я вспомню, что это мое письмо дойдет к тебе только с пароходом, отходящим в пятницу отсюда, то мне становится даже досадно, что я не подумала раньше послать тебе хотя бы маленькое письмецо. В свое оправдание могу сказать, что уже четыре дня, как собираюсь тебе писать; но так как мы не господа себе здесь, то пишу при открывшейся возможности, быть может, в ущерб содержанию, так как, ты сама знаешь, большая разница—писать, когда хочешь, или совершать ту же процедуру, когда можешь. А собралась я тогда писать тебе «в минуту трудную», когда мне вместо требуемой мной интересной книги принесли сочинение Араго: о дожде, граде и других метеорологических явлениях. Представь мою досаду. Ведь это значило остаться без впечатлений почти двое суток и в это время перевариваться, так сказать, в своем собственном соку. Не подумай, чтобы моя голова и сердце были так пусты, нечем было себя занять—главное тут в принуждении и необходимости, в неизбежности, обязательности: думай о чем-нибудь, да и конец. И подобные маленькие неприятности, являющиеся здесь громадными, за исключением иного прочего, случаются нередко, потому что и каталогах есть ошибки или в него вносится новая нумерация, или некоторые томы перепутаны, или ошибается дежурный. Понятно, все это невзначай, потому что едва ли кто о нас думает, что мы похожи на Петрушку незабвенного Чичикова, и что вес равно, что нам ни подсунешь, лишь бы только читать для процесса чтения. К тому же отверстие в двери, через которое, ведутся наши сношения с миром внешним (по отношению к нам), разверзается столь редко и на столь краткий момент, что толковать долго твое требование некогда, а если ты замедлишь, то, пожалуй, по неосторожности и неопытности (для не рецидивистов) кончик твоего мизинца или носа потерпит маленькую trauma 1, говоря на языке хирургии.

1.Поранение.

Но все же, смотря на это благодетельное отверстие, я удивляюсь и благословляю прогресс цивилизации, ибо еще и конце прошлого столетия известный граф Каллиостро сидел в Италии в замке св. Льва в келье, высеченной в целой неприступной скале, и пищу ему не подавали, как нам, руками, а спускали на веревке, horribile dictu! Как подумаю об этом, то и возрадуюсь, что мы в XIX столетии и не в Италии, что у нас, таких скал для одиночных келий нет. Поистине, нет худа без добра. И наша "равнина безлесная" имеет свои преимущества. Но тем не менее - revenons a nos moutons— обидно, когда иной раз, дважды подряд, тебе преподносится не то, что следует. Представь себе, что ошибутся в роде следующего: ты думаешь хорошо пообедать и спрашиваешь супу, тебе подают котлету, потом спрашиваешь цыпленка, тебе подают опять котлету; наконец, ты спрашиваешь мороженое, и тебе подают опять котлету. Не правда ли, после этого можно на свободе закричать: караул. А ведь здесь и этого нельзя—можешь, если хочешь, только вздохнуть и зашагать по камере. Я потому выбрала котлету, что это единственное почти кушанье, которым меня снабжает здешний повар, и со мной повторяется почти то же, что и в вышеприведенном примере. Так-то, милая Ольга, желаю тебе от души получить то, что требуешь, и наслаждаться таким чудесным порядком вещей. То, что ты принесла, я еще не получила: оказывается, относительно аспидной доски нужно разрешение коменданта, и я должна буду подать прошение о сем предмете. Если бы мы с тобой знали, то ты бы сбегала к нему лично, и дело было бы тогда же в шляпе; а доска была мне так нужна для заметок из Соловьева: наша древняя хронология так запутана, что Мстиславы, Изяславы, Ярославы и Святополки прыгают в памяти, как одержимые пляской св. Витта, и никак их не пригвоздишь к надлежащему месту. Я прочла два тома; к сожалению, первого нет (в здешней библиотеке под I переплетен III том), ты его прикупи как-нибудь у букиниста осенью. Вообще прошу тебя, записывай в отдельный реестр недостающие здесь томы и книги, о которых я тебе при случае буду упоминать, с тем, чтобы постепенно их пополнять. Между прочим, «История XIX столетия» Гервинуса здесь не вся — только II том и введение есть. Этот II том заключает в себе историю редакции 1815—20 гг. и начинается событиями после венского конгресса, так что составляет естественное и как бы непрерывное продолжение последнего VIII тома Шлоссера «Истории XVIII века». Я не знаю, до какого времени доведена история Гервинуса, и сколько томов переведено на русский язык. Ты потом узнай и напиши мне; также о том, нет ли еще IV тома Стасюлевича «История средних веков», потому что я остановилась на III томе и событиях конца XIII в., царствования Людовика Св. во Франции и Фридриха II германского. Принеси мне как-нибудь каталог библиотеки Черкесова или Макалинского, а также календарь Суворина за 82 год.

Целую тебя, милая, и прошу писать. От мамочки получила письмо от 20 числа, писанное при выезде из Никифорова. Ей очень скучно, о здоровье не пишет ничего, должно быть, перемен, по крайней мере к худшему, нет. Addio, mia carissima.

Вера Фигнер.

5. Матери.

7 швня 188S г»да.

Милая п дорогая мамочка. Письмо ваше от 20-го получила и выражаю неудовольствие, что вы так редко пишете, забывая, должно быть, что письма наши идут бесконечно долго: minimum 8 дней. От Ольги последнее письмо было еще писанное здесь накануне отъезда, сопряженного со столькими неудачами, хлопотами и пертурбациями. Из Аренсбурга я еще не получала от вас ни одного, а сама отправила туда послание на днях. Вы, я думаю, по приезде из деревни нашли целых два от меня—теперь ваша письма, верно, будут расходиться, так что нечего ждать ответов на свои; взяв это за правило, я и потребовала сегодня бумаги. Что сказать вам, тихое мое пристанище? Сижу, терпеливо перенося бедствия настоящего и ожидая благ будущего, как Щедрин охарактеризовал в ином смысле одну группу россиян. Лежу по целым дням, как барыня, если не на пуховиках, то на двух тюфяках, если не с французским романом или изданием Ахматовой в руках, то с русской историей Костомарова или Соловьева; имею возможность выпивать 6 кружек, не маленьких, чаю; словом, покой, праздность, dolce far niente составляют мой ежедневный обиход, при котором можно удивляться, что не расплываешься в тяжеловесную русскую купчиху. Надо полагать, это происходит от того, что еще в голове, иногда самопроизвольно, порождаются разные фантомы из действительной жизни, которые мучат сомненьем, терзают неизвестностью, или спокойствие созерцательного жития нарушается каким-нибудь чуждым появлением, всегда связанным с напоминанием самого горчайшего, что можно встретить на свете. Как ни уверяешь себя, что глупа птица страус, прячущая свою голову в песок и воображающая, что если она не видит неприятеля, то и он не видит ее, но, кажется, не отвертишься от некоторого сходства с ней склонностью предпочитать незнание некоторых вещей знанию их, если это даже заставляет шлепнуться по уши в лужу.

Впрочем, пользительнее обратиться в другую область, именно—«просить о вас, вместо того, чтобы говорить о себе. Приобрели ли вы, наконец, оседлость? Пьете ли воды и отдохнули ли от своих путешествий? Положительно, вас следует бранить, что вы сами себя не бережете: с какой стати было, например, ехать тотчас же из Казани в деревню, не оправившись как следует. Никакого здоровья не хватит на подобные разъезды, всегда сопряженные с неудобствами. Пусть хоть дядя, столь славный своим методическим благоразумием и основательностью, поутишит ваши порывы, хозяйственные и родственные (потому что ведь вы собираетесь опять скоро в путь). Напишите, кончается ли у вас дело нижегородское, т.-е. развязываетесь ли окончательно с ним? Это ведь было бы вам кстати, если у нас опять неурожай. Милая мамочка, у меня к вам есть просьба: при случае узнайте, не осталось ли после Влад. Никол., (покойника)1 немецких книг, которые могли бы пойти сюда.

1 Касьянов—знакомый в Казани.

Я ведь брала у него, по выходе из института, Гете, Шиллера и др. и знаю, что у него было множество разных журналов, романов и пр. Классические произведения, как Гете и Шиллер, вероятно, пригодятся и ценятся его племянниками, а, быть может, и сестрой; но без сомненья есть и такие книги, которыми они, . если не теперь, то несколько позже, начнут растапливать печки и которые лежат, как хлам. Так. вы узнайте об этом и, если такие найдутся, то привезите, но только, конечно, чтоб отдали их совсем, иначе не стоит., Я попросила бы только на время Гейне и Берне, если они у него были; сомневаюсь, потому что он, кажется, любил больше поэзию, чем публицистику. Да еще вот что: существует или нет Карамазин «История государства российского», которая была у нас в библиотеке, или мы ее уже отдали? Если существует, то привезите ее. Да еще напишите мне, купили ли вы только первую часть учебника итальянского, или и вторую и принесли ли ее? Жаль, если только первую, потому что я с ней уже ознакомилась и в приложении прочла те статейки, которые помещены. Это интереснее— чтение a livre ouvert— чем ученические переводы; только в первой статье много слов, которые в предшествующем не встречаются, а потому первая статья осталась для меня terra incognita, по крайней мере, местами. Остальные же перевела хорошо. Если бы была вторая часть, то в ней был бы новый запас слов и новые статьи, а то скучно сидеть на рассказе о персидском султане Махмуде и его визире. Упомянутые статьи имеют сюжетом описание морских купаний и Италии и рисуют очаровательную природу, прекрасных синьорин, прелестную музыку и любовь, любовь и любовь. Бедный Коля 1. Сколько ему предстоит искушений. Когда читаешь итальянца, то кажется, что нигде нет, кроме Италии, истинной музыки, любви и красоты, и можно вообразить, чти там нет ни нищеты, ни горя, ни людской подлости.

1 Брат—певец.

Целую вас, моя дорогая, пишите, пишите и пишите мне.

Всем родным привет.

Фигнер.

У нас теперь душно, жарко, даже прогулки неприятна. Но сейчас собирается дождь, и так приятно были бы пройтись, подышать воздухом, наполненным грозой, но за мной что-то нейдут, вероятно, что-то служит препятствием.

6. Сестре Ольге.

15 июня 1883 года.

Представь себе, милая Олечка, твое письмо от 31 мая получила только вчера, 14 июня. То же самое случилось и с письмом мамаши от 28-го, принесенным вместе с твоим. Так как по моим расчетам вы обе давным-давно должны были написать мне, то я уже решила было писать письмо к прокурору или к какому [-нибудь] другому подлежащему начальству, чтобй они вспомнили о необходимости залежавшиеся письма. С тех пор, как вы уехали, ваши письма—единственное явление (приятное), нарушающее, однообразие,—не жизни, а мысли; собственно письма дана больше дают, чем свиданья, на которых представляешь ил себя пытливый и молчаливый знак вопроса, в ответ на который видишь многоточие... Кроме того, над письмом сидишь без свидетелей и думаешь о том и ком тебе хочется. Потом, когда видишь ваши почерки, то разве не видишь отчасти и вас самих? По крайней мере мамочкины старинные литеры у меня неразрывно связаны с ее собственным лицом: при всех усилиях фантазии я не могла бы вызвать ничьего другого образа, кроме ее, при взгляде на них. Потому-то у меня всегда рассчитано, когда вы Должны писать мне и когда я должна получить ваши письма, при чем я кладу 5 дней на канцелярию, но больше этого я уже никак не согласна положить и в определенные дни с нетерпением бросаюсь к форточке, ожидая вместо прозаического чайника или тяжелой оловянной чашки предмета более одухотворенного. Вместо того, чтобы думать о приезде ко мне и тем волновать мамашу (она мне пишет, что ты сообщила ей об этом проекте)/ ты лучше почаще пиши мне, по разу в неделю, что мне заменит твою собственную персону; по крайней мере я не замечаю, чтобы мне стало скучнее от отсутствия свиданья с вами, что, конечно, не означает, чтобы я была равнодушна к тому, чтобы видеть или не видеть вас, раз вы были бы здесь. Теперь же мне нужны только электрические токи чрез посредство писем и больше ничего. Твое последнее письмо напомнило мне одно место из Виктора Гюго «Les miserables», которое всегда возникало в моей памяти, когда мне приходилось быть в открытом море. Это—глава, изображающая борьбу утопающего с, волнами, его мысли и чувства, надежды то на собственные силы, то на людскую помощь, то на спасительное вмешательство бога. А в конце, когда силы ослабевают, крик не достигает человеческого уха, а небо остается холодным и безучастным, наступает агония, смесь отчаяния и ярости, тоски и бессильной злобы, когда у человека угасла и вера, и надежда. Эту сцену Гюго приводит только для сравнения с тем душевным настроением, которое было и душе одного каторжника, отбывшего 20 лет на галерах, настроением, за которым последовал перелом в его жизни. Но, несмотря на то, что существует пословица: comparaison n'est pas raison, она производит громадное впечатление и говорит красноречивее, быть может, чем искусный психологический анализ человека, потерявшего веру в себя, и людей и в бога под влиянием обстоятельств, бывших для него сплошной жестокостью и несправедливостью. Ты, вероятно, не читала этого романа, потому что он на русском языке вышел только и прошлом году, да и то, по всей вероятности, с большими выпусками; не знаю, каков перевод, но подлинник я не могу достаточно рекомендовать тебе; редко случалось мне читать что-нибудь лучшее, и часто я не могла целую ночь оторваться от чтения; мне бы очень хотелось, чтобы ты прочла его и испытала то же наслаждение; боюсь, что по-русски некоторые, сцены ходульны, неестественны, но, так как на русском легче достать эту книгу, да и прочтешь ты ее скорее, если пне привыкла читать по-французски без словаря, то достань по-русски. Герой романа, каторжник Jean Valjean, ведет со 2-й или 3-й книги жизнь нелегального, быть может, потому он действовал на мои нервы особенно сочувственно; но едва ли кто-нибудь может остаться равнодушным, читая преследования его сыщиками и шпионами. Зная кое-что по этой части из нашей русской жизни, можно допустить и те приключения Jean Valjean, которые с первого взгляда могут показаться неправдоподобными. Однако, бумага подходит к концу, и я надеюсь, что двух страниц достаточно, чтобы возбудить в тебе непременное желание прочесть прелестное произведение поэта. Быть может, в Аренсбурге есть библиотека. Еще уж, кстати, позволь отрекомендовать тебе, если ты не читала (что будет довольно удивительно, так как этот роман печатался в «Деле» и обратил общее внимание молодежи), это—-«Спартак», который вызвал горячую похвалу энтузиаста  Гарибальди. Если ты его не читала, то прочти. Потому что произведение холодное, бездушное не могло бы  понравиться Гарибальди.

Целую тебя, милая девочка, желаю всего лучшего, в которое входит и получение «Спартака» и многое другое.

Фигнер.

Что касается вопроса о рыбьем жире, то мне известно лишь одно противопоказание—катар желудка и кишек и еще то, что летом он легко портится и его надо держать в холодке. Но всего лучше будет, если ты обратишься к тому, кто тебя лечит, и спросишь Мержеевского. Напрасно ты думаешь так скоро отправиться в море. Это будет зависеть от него. Целую тебя. Насчет глаз не беспокойся, потому что это не важно; болят немного веки, но это было и прежде, и я только хотела продолжить лечение. Ничего не получала: ни доски, ни книг, ничего. Что ты не писала о судьбе «бедного семейства»? Если барышня и не принесет денег, то ты не хлопочи, мне хватит до твоего приезда; я бы сказала тебе, если бы было надобно.

7. Матери.

17 июня.

Милая и дорогая мамочка. Только еще 14-го получила я наше письмо от 28-го; пишите, по крайней мере, почаще ввиду такого долгого. пути. Это мое письмо будет тоже долго путешествовать, да притом вы не написали, продолжать ли мне писать на дядюшку, или к вам в деревню. Я сочла за лучшее последнее, так как, если вы и выедете из Никифорова, то собранная вами искусственная семья догадается прислать вам, куда следует, мою цидулку. Пожалуйста, не думайте, моя милая, чтобы я желала приезда Ольги, я на последних свиданьях ей об этом много говорила, находя, что хлопоты и потеря времени не вознаградятся мимолетным удовольствием, да и нахожу это чистейшим баловством себя или меня,—все равно, быть может, обеих вместе, а я, кажется, никогда не отличалась стремлением баловать себя в чем бы то ни было, кроме одной специальной сферы, безобидной для всех тех, с кем непосредственно соприкасалась. Верно Ольга вам писала об этом давно, потому что при отъезде она уже больше не говорила об этом. Одновременно с вашим письмом я получила и от нее с адресом. По-моему, они устроились замечательно дешево; она не пишет, вдвоем или втроем они будут жить. В последнем случае в двух комнатах будет порядочная толкотня, которая с хозяйством и кушаньем отнимет и, возможность читать во время лета. Очень досадно, что Ольга набрала себе книг, какие попала под руку, в то время, как многое, совершенно необходимое, остается у нее совершенно непрочитанным. Я не сообщила вам ее адреса, так как по вашим собственный словам, она одна из ваших наиболее аккуратных корреспонденток. Так как такая похвала возбуждает во мне соревнование, то я прошу вас относительно меня всегда помнить умаляющие вину обстоятельства, именно не от меня происходящие задержки, которые вместе с однообразием жизни, а иногда с чересчур большим разнообразием мысли и чувства отбивают охоту от писательства. Что вы не пишете, мамочка, о вашем здравии? Находится ли оно в вожделенном состоянии, и есть ли надежда, что вы увеличитесь к концу лета в весе, необходимом для зимних трат в Петербурге? Да, мамочка, напишите мне, не имеете ли вы каких-нибудь безумных мечтаний урвать для ваших сибирячек кусочек амнистии. Мне интересно знать ваше мнение, хотя я надеюсь, что вы ни на что не надеетесь и не измените вашему пессимизму. А я так нахожу, что, если бы вы стали как-нибудь хлопотать о них, то это им было бы на погибель. Я на их месте и охотою не вернулась бы, если бы не имела в виду в ближайшем будущем попасться или же немедленно выехать вон из любезного отечества. Но так как многие, как и я, например, не могут жить «без горькою дыма отечества», не могут переносить заграничной жизни, а, с другой стороны, не всякий способен на возобновление uilto mortale при условиях, худших прежнего, то уже лучше жить, поживать, да детей наживать в Сибири, которая представляет что-то среднее: и отечество, и заграницу. Ольга говорила на этот счет об Евгении, но я желала бы посмотреть, что бы она стала делать, если бы вдруг очутилась здесь. Я нахожу для нее одно только занятие—петь, но сак как это в силу человеческих способностей не может наполнить жизни, если ее не скомкают обстоятельства, то уж лучше пусть завернется теплее в свой плед, чтобы согреться от сибирского холода, и пусть поет свои романсы нескольким товарищам, чтобы немножко обогреть их. Если у вас цело ее письмо, пришлите мне, потому что она мне, дрянная, не пишет, не хочет обнять меня заочно, как бывало прежде, когда она заключала меня в свои мощные объятия, которые мне всегда доказывали ее любовь и вместе с тем домашнее воспитание, не развившее институтской тщедушности. Ну, достаточно, мамочка. По содержанию письма вы можете видеть, что все прекрасно в этом лучшем из миров, почему не могу не привести стишков блаженной памяти Третьяковского, перефразируя их немного:

Ходит птичка весело

По тропинке следствий

И предвидит от сего

Много, много бедствий.

Обнимаю вас и целую. Вера.

8.Сестре Ольге.

20 июня.

Третьего дня получила твои письма, милая Ольга: заказное и простое пришли с одним пароходом. Твое беспокойство обо мне, надеюсь, прекратилось, потому что ты уже успела получить мое по сообщенному тобой адресу. Ты, ленивица, вероятно, перестала путешествовать на почту за письмами до востребования, и поэтому сама виновата, если не выручила оттуда моего послания. На этот раз твои письма попали, должно быть, под тяжелую руку, не рассеяли меня, не рассмешили и не затронули меня, как это постоянно бывает, когда получаешь от вас забавное известие или нежную строчку. Полагаю, что в этом виновато не содержание твоих писем, а некоторый стих, который невольно навязывается, когда чувствуешь себя вещью, когда с тобой обращаются, как с вещью. Быть может, это по новости положения, потом все будет трын-трава. Вырасти же, милая, дорогая травка, поскорее, чтобы благополучно, равнодушно пройдя маленький искус, главный актер траги-комедии вышел на сцену, как быть следует, как-будто он и не жил долго, много, много лет одними нервами и нервами, а разыгрывал с тупым самодовольством оффенбаховскую оперетку. Да здравствует же Оффенбах и оперетка! Только будем лучше говорить о чем-нибудь другом, хоть о гороховой колбасе-немце, в области которого ты находишься. Читала ли ты Берне, Гейне? Вот где нарисован настоящий немец: истинная, неподдельная гороховая колбаса. С болью, с криком прямо из сердца топчет он ногами своих соотечественников, изощряя свое едкое остроумие. При случае возьми парижские письма Берне и французские письма Гейне, найдешь в них интересные подробности о французской революции 30-го года и в параллель умственное состояние Германии за тот же период; в одной стране баррикады, в другой—сон непробудный, из которого, увы, не пробуждает самая беспощадная ирония, и идет Гейне в сапогах-скороходах из города в город, расталкивая в бозе спящего Михеля и кричит ему в уши: «В Париже пропел петух». А Михель всхрапывает и всхрапывает. Оно несколько утешительно с известной точки зрения, что в каждой стране есть либо Джой-Буль, либо Ганс Вурст, или попросту Иванушка-дурачок, и  что всем сестрам по серьгам, чтобы не думалось ни одной,  что она одна урод в семье и что нетерпеливым людям  в ней исключительно худо. При таком взгляде не кажется, что там хорошо, где нас нет, и при неудачах и видимой безрезультатности не теряешь надежды на лучшее будущее и не оставляя цели, будешь искать новых средств. Не знаю где брали себе другие щит, чтобы отражать удары судьбы. но я искала и находила его в книгах, в описании превратностей других лиц, партий, в истории заговоров других времен, стран. История отношений Ирландии к Англии, история заговоров фениев могут научить терпению и выносливости. Читала ли ты в «Русской Мысли» записки Сулливана о фенианском движении под заглавием «Новая Ирландия»? Очень  и очень интересно и поучительно. Мамочка, верно, не пропустила этих статей. Здесь я скоро очучусь при печальном интересе, потому что Соловьев очень тяжеловесен, Костомарова я перечитываю и затем, затем мне нечего больше читать, особенно если иметь в виду необходимость некоторого разнообразия, в чем я уже имею потребность: увесистые томы сухого изложения совсем парализуют бедные мозги. Впрочем, пока все-таки могу заниматься ими три дня сряду, не более, а потом начинают бегать зайцы в голове, но тогда развлечения-то хочешь хорошего, чтоб тебя действительно забрало новизной, свежестью, силой. А толстую беллетристику я так не люблю. Перечитываешь Теккерея, Диккенса, Вальтер-Скотта, которыми зачитывалась я в детстве: едва ли зачитаешься ими теперь, и досадно топтаться все на одном месте, особенно, когда привык во всем бежать стремглав вперед. Впрочем, недавно, я прочла прекрасный роман Додэ «Набоб». Очень, очень хорош. Хорош Набоб, хороша Фелиция, хороша мать Набоба; живо схвачены нравы, выведены характеры, вообще мне понравился этот роман, тогда как повесть Шпильгагена «О чем пела ласточка» не понравилась, как вещь сантиментальная в чисто немецком духе; герой—бледная копия с Лео, с Мюнцера, героев романа, создавших славу Шпильгагена.

Ты, милая Олечка, не смущайся тем, что я написала в начале письма—я известная ворчунья, поэтому пиши, что вздумается, и чем чаще, тем лучше. Жаль, что доселе еще ничего неизвестно о твоих денежных расчетах. Чтобы не забыть, merci тебе за принесенные деньги, хотя я тебе несколько раз повторяла, что не нужно больше до твоего приезда. Но ты, всегда такая аккуратная и внимательная, ни разу не сказала и не написала мне, будешь ли ты и летом так мила и любезна в исполнении моих поручений, как исполняла все, что заключали моя письма, пока ты была в Петербурге. Теперь, быть может, я на все лето осуждена быть гласом вопиющего в пустыне. Опять отвратительное перо-мазилка. Но, кажется, и бумаге конец. Прощай, целую тебя; прошу писать, не забывать и исполнять мои пожеланья, как подобает младшей и любящей сестре. Матери писала недавно, ты ее встревожила своим проектом приехать летом сюда. Успокой ее, что этого не будет. Прощай. Еще раз обнимаю. У нас в садике тоже было благоухание везде: цвела сирень и многие другие кусты и деревья, но я должна была придерживаться правила: хоть видит око, да зуб неймет, что мне было крайне трудно, так как люблю цветы до-смерти, так трудно, как трудно не украсть кассиру русского банка. У тебя, верно, были целые букеты... В ожидании от тебя приятных известий кончаю. Дорогая, отвечай сейчас же.

9. Матери.

27 июня.

Милая и дорогая мамочка. Письмо ваше от 11-го получила и очень рада, что адресовала свое предыдущее письмо в Тетюши, а не в Казань, так что теперь пишу второе. Не рада только тому, что вы себя чувствуете нехорошо, тем более, что знаешь, какое значение имеет при этом ваше психическое состояние, и на улучшение этого последнего не имеешь никакой надежды. Недаром Литтре указывает, что большая или меньшая смертность между ранеными на баррикадах зависит от успеха или поражения движения, в котором они принимали участие... А вот уже девять лет, как  вы получаете раны и терпите поражения. Вечный страх, опасения, беспокойства и огорчения. Вы никогда не поправитесь, не можете поправиться, потому что, как говорит поэт про матерей вообще,—

Им не забыть своих детей,

Как не поднять плакучей иве

Своих поникнувших ветвей.

Мне очень грустно, что наша троица играла главную роль в плохом повороте вашей жизни. Можно сказать только одно, что это было неизбежно, потому что иначе мы были бы не мы, а для этого надо было бы изменить и законы наследственности, и условия воспитания, и все разнообразные влияния жизни, под действием которых мы складывались. Поэтому-то мне и кажутся смешными те предохранительные меры, которые предпринимают наши родственники в отношении своих детей—они берут во внимание один фактор, как будто он определяет все, и забывают пословицу: вытолкните природу в дверь, она влетит в окно. А они хотят вытолкнуть не только природные склонности человека, но самую жизнь, мысли и идеи, которые носятся в воздухе и которые так же неуловимы и вездесущи, как и он.

Напишите мне, милая моя, кто теперь в нашем уезде земским врачом? Хорош ли он? А также, кто в земстве воротилами и чем отличается теперешнее земство? В каком положении школы, и кто учителем у нас в имении? Жив ли Панфид, наш обычный возница, attache нашего дома? По-прежнему ли горят Атряси, Алабердино и Байряшево? Вообще, обо всем, обо всем, что делается у нас в уезде и в деревне. Когда я получаю ваши письма из Тетюш, то мне всегда приходит на ум смешная мысль, что адрес, по которому вы мне пишете, должен приводить в смущение наших провинциальных почтмейстера и его коллег, и хорошо, если они еще не вскрывают писем, воображая открыть какого-нибудь доносчика... Оказывается, милая мамочка, что следствие по всем делам, где фигурирует ваша покорная слуга и дочь, поручено вести по высочайшему повелению начальнику Московского губернского жандармского управления, генералу Середе, который имеет теперь особую канцелярию в здании департамента государственной полиции. Туда следует адресовать и мои письма и обращаться вам по приезде {т.-е. в канцелярию генерала Середы), а не в Петербургское жандармское управление: я больше не нахожусь в его ведении. Я думаю, что это в отношении скорости делопроизводства лучше. На адресе надписывайте для такой-то. По этому адресу письма будут доходить скорее, потому что уничтожится лишняя пересылка. Я здорова, как всегда, и живу попрежнему . Вы, вероятно, теперь еще кипятитесь, что Олъгина поездка не принесет должной пользы, и, пожалуй, пребывание в Казанской губернии и купанье в нашей реке было бы полезнее, чем сиденье в Аренсбурге; уж подлинно: сидеть у моря и ждать погоды. Целую вас, моя дорогая, а также Верочку1.

1 Одна дальняя родственница.

Хоть бы вы уговорили ее сделать операцию: как-то жутко, что человек относится так равнодушно к неизбежности умереть от рака. Мне кажется, что, хотя ее жизнь нехороша, тяжела, но бывает и в тысячу раз хуже. Впрочем, я не убеждена, что она не думает умирать оттого, что не стоит жить. Если это причина, а не боязнь или упрямство,—то я молчу. Еще раз обнимаю вас и желаю всего лучшего. Куда вы двинетесь в августе?

Вера Фигнер.

10. Сестре Ольге.

3 июля.

Все твои письма получила, моя дорогая Олечка, и номер четвертый и номер пятый. Что касается меня, то совсем не могу принять на свой счет упрека, делаемого тобой, будто я редко пишу. Я знаю наверное, что за июнь послала в Аренсбург три письма, стало быть, каждые десять дней давала весть о себе. Право, это не редко, особенно если принять во внимание, что я посылала столько же и мамаше, посему вооружись терпением и не вини меня. От мамочки получаю известия реже, чем от тебя, и все неутешительны -так как она не поправляется в деревне; значит, зима для нее будет тяжелая. До сих пор ее только и поддерживало то здоровье, которое приобреталось за лето, а то, что она уж начала страдать отеком, показывает на значительное развитие болезни и не предвещает ничего хорошего в будущем. А очень хотела бы знать мнение ее врача и прочесть историю ее болезни. Когда ты вернешься, я попрошу тебя сходить к нему и узнать, как он смотрит на ее теперешнее состояние. Только не говори об этом ни под каким видом мамочке, чтобы не подать ей виду, что я боюсь за ее жизнь, и, если будешь здесь одновременно с ней, то известишь меня письменно, а не при свидании . Что касается твоего предложения приехать раньше, то отвергаю его решительно, как уже несколько раз писала раньше. Об этом и не думай: я мамочка не хочет, и мне не нужно это. Ты доставишь мне истинное удовольствие, если перестанешь пугать меня своим приездом, будешь сообразовать его с желаньем матери и с собственной пользой и удовольствием, исключая меня из тех предметов, которые могут тебе доставлять последнее. Еще будет впереди много, случаев, когда мне придется заявлять по необходимости притязание на твою любовь и отрывать от занятий, книги, для хлопот скучных и подчас неприятных. Боюсь даже надоесть тебе когда-нибудь. Уж лучше не черпать теперь чересчур щедрой рукой, чтобы в случае нужды смелее обратиться с просьбой об услуге. Уж мамочку совестно беспокоить, столько пришлось ей принять из-за нас разного рода мытарств -.для этого нужны нервы более крепкие или более молодые .

Ты спрашиваешь, чем я теперь занимаюсь. Все историей да историей. Читаю параллельно Соловьева и Костомарова. Последнюю неделю читала о смутном времени, которое Костомаров описывает, как настоящий роман — не потому, чтобы он искажал исторические факты или придавал, этой эпохе характер, ей по свойственный, по потому, что она была действительно удивительной и фантастической и вместе трагической. Таким же является paccказ о Лжедимитриях и у Соловьева. Вообще, последний делается живее и интереснее по мере приближении к ноной истории. Это, по крайней мере отчасти, вполне понятно и по большему количеству материала, которым располагает историк, и по большему интересу, который возбуждается в читателе по мере приближения к современности.

Итальянским языком теперь занимаюсь мало, потому что доски не имею; что было в приложении, все статейки прочла, второй части учебника нет, посему пришлось поневоле сказать: стоп, машина. А за английский не хочется приниматься, пока не укрепится как следует в памяти то, что недавно приобретено: боюсь, чтобы не образовалась в голове невообразимая каша. Еще так много пустого пространства впереди, что, если не умереть нечаянно, то можно будет изучить и санскритский, и китайский со всеми десятью тысячами церемоний. И представить себе только, что, может статься, будешь читать в подлиннике Конфуция. Фирдусси и повесть о Наль и Дамаянти. А, быть может, уподобиться рабу божию Симеону Столпнику. Ох, уж лучше Конфуций: последнее горше первого. Но оставим это будущее. И что это за манера у человека смотреть и вперед, и назад, не забывая и настоящего. Противный двуликий Янус мифологии. Лучше буду спрашивать о тебе. Ты купаешься и ни слова еще не сказала, находишь ли разницу между барахтаньем в деревенской нашей речке и купаньем в море. И хорош ли морской песок в Аренсбурге? На берегу Черного моря это настоящий бисер. Ежедневно омываемый волной, он чист до такой степени, что его можно горстями сыпать себе на голову, не боясь выпачкать волосы. Пиши же мне обо всем; обо всех пустяках твоей повседневной жизни. Как проводите день? Занимаетесь ли немецким языком? Верно, очень долго спите и сидите бесконечно за троекратным самоваром. Это-то, верно, и составляет главную помеху для занятий теми пудами книжной премудрости, которые им повезли с столь благими намерениями. Поэтому, думаю, будет всего приличнее пожелать на прощанье тебе и прекрасным незнакомкам, с тобой обитающим,—приятного сна и приятного аппетита. Целую тебя, мою милую, дорогую, прошу писать, любить, помнить, теперь и впредь. От меня жди писем каждые семь или десять дней, или знай по крайности, что я тебе пишу.

Твоя Вера Фигнер.

Писала и вспомнила, что ты мне говорила о моем почерке. Так ли ты обо мне помнишь, как я—что ни одного твоего слова, а тем паче твоего желанья, или того, что тебе дорого, не могла бы забыть. Когда получаешь известия матери, то сообщай мне: этим заместишь промежутки между ее письмами. А от меня передай привет присным по принадлежности.

11. Матери.

7 июля.

Несносная родительница. Что это вы молчите? Скоро месяц, как вами было написано письмо, полученное мной в последний раз. Сегодня 7 июля, а ваше письмо было от 11 нюня. Уж не расхворались ли вы? Да и в этом случае при вас есть грамотеи, которые могли бы известить о случившемся. В канцелярии письма также не лежат, потому что в последнее время довольно часто присылались Ольгины письма, конечно, прислали бы и ваши, если бы они были. В конце концов не на кого жаловаться, кроме как на вас. Вероятнее всего, что вы опять в отъезде и писали мне из каких-нибудь Клярей, и письмо пошло трястись по всему уезду, чтобы добраться до Тетюшей и выйти на прямой путь. Итак, приходится еще ждать как обещанного вами описания вашей жизни, так и ответа на мои многочисленные запросы. Чтобы не забыть, должна теперь же заметить вам, что км ни разу не написали мне, каковы мои кузены, старший и трое младших. Напишите же мне подробно о каждом из них. Можно подумать, что вы отдаете предпочтение девочкам, потому что о них только и упоминаете. Что пишут вам сестры1? Отчего не пересылаете мне их письма? Мне так хочется знать их настроение и всякие житейские обстоятельства, хотя бы и пришлось воскликнуть: «Марфа, Марфа!» Но знаешь, что это не сущность жизни, поэтому и блинами и пеленками их можно интересоваться: вы сделаете мне удовольствие, присылая даже так называемые бессодержательные письма. По поводу последних не далее, как вчера, меня насмешила Ольга весьма комическим, но милым по наивности признанием, руководствуясь которым, до меня не должны доходить известен ни о пеленках, ни о блинах.

Но вы уж, пожалуйста, удовлетворяйте моему разностороннему любопытству, не различая предметов  высших и низших. Ольга пишет, что у них наступили, наконец, жары, и началось купанье. Здесь же вот уже почти неделя, как идут дожди:  темно и холодно, будто осень; словом, настоящее петербургское лето, от которого бегут все, кто может. Вообще же жизнь здесь идет по-старому, о ней нечего и сообщать официально. Могу только закидывать вас вопросами и чаять ответа через бесконечно долгое время. Повторяю просьбу писать почаще, чаще, чем остальным (кроме Ольги), потому что у них у всех есть, кроме вас, близкие люди, и ни Коле, ни Петруше 2 не нужны так вести о вас, как мне; и если вы нас всех равняете, то ваше обычное родительское беспристрастие становится пристрастным. Целую ваши ручки и прошу еще раз сноситься с Петербургом не в пример чаще чем с Миланом и Феррарой или странами зауральскими. Передайте привет всем любящим меня. Еще обнимаю, Будьте здоровы.

Вера Фигнер.

1 Лидия и Евгения, находившиеся в Сибири в ссылке по суду.

2 Братья.

12. Сестре Ольге.

11 июля.

Письмо твое от 29 июня (№ 6) получила, дорогая Ольга, и, помня твою заповедь, пишу как раз в день твоих именин. Ты меня насмешила в высшей степени твоими милыми словами о моей серьезности, так что одно воспоминание об этом проясняет хмурый вид и заставляет улыбаться (на удивление постороннему наблюдению, конечно). Сейчас получила письмо от мамочки с вложением Колиного, который пожинает первые лавры и пышит надеждами и радостью, так что весело читать. При этом жаль стало, что на этом пути не Евгения.

Как хорошо бы было, если бы такие радужные мечты носились теперь перед ней, и мы бы тогда торжествовали, не правда ли? Все это было бы впрок. Представь себе, что мамочка до 18-го имела одно письмо от 30 мая. Удивительное дело, как все идет медленно в этом худшем, т:-е. лучшем из миров. Ты наказываешь мне строго-настрого отвечать на твои запросы аккуратно, но это затруднительно, потому что я отвечаю тебе - не тотчас же, а письма ведь от меня по прочтении отбираются, так немудрено, что кое о чем и забудешь. Только не беспокойся, милая, насчет моего физического и умственного пропитания. До твоего возвращения у меня еще будет что читать: Соловьева я кончила, но думаю еще перечитать некоторых» темы, кроме того, Шлоссера я хочу еще раз прочесть. Это я тебе пожаловалась, когда одну неделю у меня были неприятности, а тогда я не могу читать ничего строго научного, теперь же я давно уже опять в самом историческом настроении и могу поглощать какую угодно сушь и зарываться в глубь времен. Что касается вообще желательных книг, то об этом успеем еще поговорить, скажу теперь толь ко то, что здесь очень многого нет и легче перечислить, что есть, чем сочинения отсутствующие; но я очень xoтела бы иметь Шлоссера «Всеобщую историю», этим бы ты мне очень угодила, потому что Шлоссер составляет теперь для меня бальзам души; и еще надо купить будет Беляева; в прошлом году вышло новое издание, а то он становится уже библиографической редкостью. Относительно статей, о которых ты мне писала, сказать ничего не могу, потому что все, касавшееся их из твоих писем вырвано; так я не узнала даже, какое сочинение ты написала в гимназии. Как раз те письма (№ 4 и 5), о которых ты заявляла, что они вышли длинны, для меня оказались невероятно короткими, из 5-го только конец остался , а  из предыдущего— первый полулист и с прощаньем. В последнем ты пишешь, что читаешь по-немецки Берне в плохо понимаешь. Мой совет: взять что-нибудь легкое — повесть или роман; вероятно, ты сможешь достать что-нибудь легкое у барышень-хозяек; без подготовки мудрено отыскивать смысл в каком-нибудь сочинении при посредстве лексикона, как ты теперь делаешь. Говоришь, что нет практики. Отчего не заведешь какого-нибудь знакомства с иноземщиной? Ходила бы гулять и на купанье с какими-нибудь немками. Вы мне говорили, что старая тетка 1 думала заехать на некоторое время в какие-то дебри; надеюсь, что это не препятствует переписке, и ты передаешь приветствия, заключавшиеся в предшествующих письмах от 20-го и 3-го. Очень рада финансовым оборотам, только неизвестно, какое время это продолжится. Пиши мне, дорогая моя, твоим письмам я всегда рада. Отвечай. Обнимаю тебя.

Твоя В. Фигнер.

12 июля. Письма адресуйте на Пантелеймоновскую, в здание департамента государственной полиции, в канцелярию генерала Середы, такой-то. Он ведет следствие по моему делу.

1 Под старой теткой я разумела Ек. Ив. Долгову, тетку Н. Тютчева, собиравшуюся к нему в Сибирь.

Вчера, 15-го июля, получила, дорогая мамочка, ваше письмо от 7-го. На прошлой неделе я отправила к вам челобитную — писать почаще, а теперь могу повторить то же, потому что предыдущее письмо ваше было помечено 18 июня; итого вы молчали целые 19 дней, это очень большой промежуток. Если ваши глаза затрудняют вас при письме, отчего бы вам, в самом деле, не диктовать их вашему секретарю. Вообразите, что у вас болит палец и вы не имеете физической возможности держать перо в руках — да и диктуйте. Письмо Евгении тоже получила и благодарю; жаль только. что вы ни разу не прислали мне ни одного письма Лидии, я и почерка ее уже не помню хорошо. А Коля-то наш на небесах, хотя только еще в своем воображении, конечно. Хотя мне и пришло на память изречение: «всегда доволен сам собой, своим обедом и женой» при чтении его письма, но его довольство пока не противного свойства. Видно, что ему в голову бросаются первые рукоплескания публики, в думаю, что он в них не слышит звука франков, как его противная Луиза1 . Очень бы хотела услышать его на сцене, собственно для того, чтобы убедиться, играет ли он с чувством; мне все кажется, что его игра должна быть деланной, искусственной, по крайней мере прежде его пение производило на меня нехорошее впечатление, именно по отсутствию увлечения в самом певце, без чего я не думаю, чтобы можно было тронуть других. Пришлите мне как-нибудь письмо Насти2 или Петра, чтобы составить семейную хронику Фигнеров.

1 Луиза--первая жена, брата-певца.

2. Настя—первая жена брата Петра.

Ей-ей, мамочка, вам надо быть веселой, а не скучной. Во-первых, вас так все любят. Я даже становлюсь снисходительнее к эпикурейцу Коле, когда вспомню его теплое обращение к вам. Мне стало даже жаль, что он от всех нас отщепенец, никто из нас с ним не дружен, и я думаю, что он сам сознает, что из всей семьи только вы искренно любите его.

По крайней мере, и в письме обо всех нас нет ни слова. Он сознает, что для нас всех все равно, существует ли он или нет, потому что ни единой нравственной связи между нами нет, и вы одна только—посредствующее звено между ним и нами. Итак, продолжаю, все вас любят нежно, сильно и почтительно. Во-вторых, сыновья ваши имеют более или менее определенное положение с изобильными надеждами в будущем в имеют семьи; две дочери имеют хоть и неопределенные положения, но любят своих мужей и будут находить утешение в детях; наконец, ваша Ольга—прелестное, милейшее существо, и для меня все равно, что дочь, так что положительно, как истинная христианка, вы, кроме благодарности, не должны ничего воссылать к небесам, а червяку достаточно места на ваших озимых и яровых полях—он не должен глодать сердце самой владетельницы. А между тем во всех ваших письмах меланхолия да меланхолия. Хорошо, что утешили вестью, что чувствуете себя хорошо. Теперь у вас, пожалуй, как раз оживление: сбор родственников. Поцелуйте хорошенько тетю Лизу1 и дядю 2. Мечислав Фелицианович 3, наверно, не приедет к вам, чтобы не оторваться от работы.

1 Тетя Лиза—сестра матери, Елизавета Христофоровна Головюя.

2 Дядя—Куприянов.

3 Головня—муж Елизаветы Хрнстофоровны.

Верно, теперь он стал весь серебристый. Каков его младший сын? Целую вас крепко, милая и бесценная. Поправляйтесь, как можно больше. Занимались ли вы это лето цветниками? Были ли у вас цветы, до которых вы такая охотница? Да вот еще что: не советую ездить в Казань в августе с тем, чтобы не заезжать после, а лучше, когда будете совсем выбираться, сдайте весь багаж и на пристани не берите его, он может пролежать в конторе несколько дней; а потом зайдете за ним. А то эти разъезды туда и сюда не дают вам покоя, и плохой расчет хлопотать, везти коробки и чемоданы с пристани в Казань в обратно, или передвигать свою персону из деревни в тряской тележке до Тетюш с тамошней горой. Право, не делайте этого. Обнимаю вас, привет вам, пишите скорей. После того письма, что вы получили 4-го июля, это с моей стороны третье, Видите, как часто я пишу вам, верно, начальству надоедает даже перечитывать и пересматривать.

Ваша В. Фигнер.

14. Сестре Ольге.

Получая некоторое время довольно часто от тебя письма, милая Ольга, я избаловалась, и мне кажется теперь, что ты что-то долго не пишешь. Твое письмо от 6 июля (№ 1) я получила, но, когда именно, не помню. Тебе же я писала 3-го и 11-го и на оба еще не излучала ответа. Хотела дождаться, да, чтобы не проволочить понапрасну времени, взялась за перо, потому что условленные 10 дней прошли. Мамочка писала мне 4-е письмо и прислала еще письмо от Генички 1, продолжающей витать в надзвездных краях, это, впрочем, не мешает ей сажать картофель в огороде. То, что она сообщает о Sophie (Бардиной), порадовало меня: счастье в любви, как видно, не изменяет ей. Хотела бы я очень знать, продолжается ли теперь та романическая переписка, которою она так дорожила и которая, надо полагать, нечто большее, чем простая сантиментальность 2.

1 Сестра Евгения.

2 У Бардиной был жених—француз, студент, который влюбился в нее, когда она училась в университете в Париже одновременно

Ты пишешь о Шлоссере. Я как раз писала о нем в последнем письме (по петербургскому адресу), которое ты не получила оттого, что переехала на другую квартиру. Перед отъездом ты говорила, что берешь с собой некоторые томы его «Всеобщей истории», а я из нее читала только историю Греции и Рима. Относительно же истории XVIII столетия, которой соответствуют по содержанию взятые тобой томы, я не нахожу того, что ты пишешь. Если и видно, что автор—немец, то не потому, чтобы он восхвалял свое немецкое, а потому, что он очень страстно нападает на свои немецкие учреждения, строй жизни, нравы; его горячий патриотизм выражается жалобой и сатирой на тогдашнее внутреннее и внешнее положение Германского Союза. Он не щадит красок, изображая директорию, а Наполеона I изображает гениальным разбойником, но отдает полную справедливость величию переворота, совершившегося перед тем во Франции, и признает его неизбежным, законным и благодетельным для всего человечества. Если иногда, при описании 90-х годов, у него встречаются выражения, очень резкие по отношению к демагогам, то ведь не все божественно, что делается народом, толпой; в период общего возбуждения как в отдельных личностях, так и в массе должны были развиться и проявиться инстинкты и страсти, которые вели к преступлениям и могли бы казаться отвратительными, если бы не было понятно состояние умов и чувств в эту эпоху. Единственное, что мне показалось странным, - это суровое отношение к французским  энциклопедистам. Начитавшись Луи-Блана, я привыкла им приписывать гораздо большее влияние, чем то, которое уделяет им Шлоссер, Когда прочтешь - наряду с критикой значения литературы XVIII века во Франции - описание литературного возрождения в Германии, тут действительно можно подумать, не погрешает ли он; на последнем он останавливается с видимой любовью, так что по прочтении впечатление о последнем ярче и осязательнее, чем о первом. Меня очень забавляло преследование Шлоссером m-me Сталь: он костит ее на каждом шагу. Это тоже один из тех авторитетов, о избиении которых говорится в предисловии. Помнишь, милая моя, я как-то писала тебе, чтобы ты записывала мои просьбы на отдельный листок,—так вот еще одна. Узнай, по приезде, из скольких томов состоит «История России» Cоловьева. Здесь их 12 (недостает 1-го, который я просила тебя поискать у букинистов). 12-й том заканчивается царствованием Алексея Михайловича, но без общего обзора внутреннего состояния России за все 35-летие, что автор обещает в следующей части.
Так как Соловьев умер недавно, года два или три тому назад, а 12-й т. помечен 70-м г., вторым изданием, то, я думаю, должно быть, он успел написать и еще. Непременно узнай в книжном магазине также и о Стасюлевиче и напиши мне, отмечаешь ли ты то, что я прошу тебя сделать. А то я могу перезабыть, надеясь, что тебе все уже известно. В сочинениях Костомарова здесь недостает 6-го тома монографий, а именно 3-й части смутного времени. Закажи букинисту и се. Однако, все книги да книги. Отряхаю прах свой от них и обращаюсь к твоим объятиям. Итак, обнимаю тебя, целую крепко. Пиши и скорее и повеселее. И что это ты все выдумываешь уезжать рано из Аренсбурга. Сиди там, пока останутся твои товарки, и не думай о 20 и 23 августа, как ты писала. Ты и без того много времени потеряла из-за погоды, может быть, август как раз будет хорош. Здесь целые три недели погода была хмурая, почти каждый день был дождь хотя и не непрерывный, но жарких дней не было.

22 июля. Твоя Вера.

15. Сестре Ольге.

2 августа.

Милая Ольга. Со времени получения твоего письма от 6 июля я не получала ни одного; так как я не предполагаю, чтобы ты умерла, и не думаю, чтобы содержание твоих писем было так тяжеловесно, чтобы пароходы, выходящие с ними из Аренсбурга, под влиянием непомерного груза, становились добычею моря, то остается одна догадка, что ты посылаешь мне зажигательные памфлеты, что они остаются в канцелярии, как печальный памятник твоего легкомыслия. Мне же не достаются даже конверты, адрес и штемпель, которые могли бы удостоверить, что в твоей жизни все идет как следует; Если ты мне писала, то прими меры к обузданию твоего язычка, и перед тем, как заклеить письмо, подвергай его цензуре самой рассудительной из твоих подруг, если не хочешь, чтобы я оставалась без вестей от тебя. Это может повергнуть меня в меланхолию, к чему и без тог® располагает осеннее время (сегодня 2 августа), серое небо, дождливые дни и мрачные ночи; прибавь к этому, что не всегда в моих руках очаровательный Гейне, то восхищающий своими поэтическими образами и картинами, то осыпающий своим неподражаемым остроумием, способным рассмешить, я думаю, даже вечно страдающего сплином англичанина.—Зачастую мои [мозговые] клеточки заняты неграциозными ихтиозаврами, плеозаврами, эоценовыми, миоценовыми, плиоценовыми пластами и другими духообременительными предметами, после которых непременно увидишь себя ночью в неприветливых, глубоких недрах земли под тяжестью 1-й, 2-й или 3-й формации, под мелом, гравием, гранитом, песком и пр., и где-то в отдалении будешь слышать могучие шаги гиганта еlephas primigenius и его колоссальных товарищей. Ну, как же при столь удручающей умственной пище сидеть без писем? Хотя я и охотница до вещей зажигательных, но от тебя готова получать лишь теплые письма, которые бы превышали на несколько градусов температуру окружающего воздуха и каменных стен. Этим скромным желанием ты и руководствуйся, обращаясь ко мне письменно. В настоящее время я даже не знаю, писать ли еще и после этого письма, потому Что ты думала выехать 15-го, а если так, то следующее письмо уже не застанет тебя. По этому расчету, если до 12-го я не узнаю, что ты переменила намерение, то не буду больше адресовать в Аренсбург, а буду ждать тебя собственнолично. По приезде исполни следующую мою просьбу: если у тебя будут лишние деньги и ты понадеешься на свой вкус, то купи и отдай сшить для меня кофточку из сукна или легкого драпа (чтобы носить в комнате с моей черной юбкой). Только не ударь лицом в грязь, как случилось со мной при покупке, когда мамочка осмеяла меня и велела переменить, потому что я купила такой материи, которая идет на мужские брюки. Кажется, надо 2 1\2 ар., сшить двубортной, спину до талии, рукава с обшлагом, оторочить черной шелковой тесьмой, ворот чтобы не был слишком вынут и рассчитан не на воротничок, а на кружево; длина рукавов по тебе, не короче, да и вообще примерь по себе. Рукава и ворот обшей черным кружевом, только не машинным, а плетеным, и наверху, чтобы края сходились плотно, и не забудь продернуть двойную шелчинку и на запас промечи где-нибудь несколько; на поясе чтобы непременно была тесемка. Кажется, рецепт полон, точь-в-точь из книги «Подарок молодым хозяйкам». Если не захочешь, то передашь это живописное описание мамаше, для выполнения, если же исполнишь, то закажи тотчас же по приезде, но не приноси, пока не увидимся, чтобы ты мне рассказала, как сделано, чтобы не таскать взад и вперед—это скучно. Ну, теперь прощай. Пожалуйста, не умри, не утони, прокламаций не пиши. Обнимаю тебя.

Мое письмо уже было написано, когда получила твое от 24 июня; но уж не буду переписывать. Ты сообщаешь, что получила 4-е письмо от меня, но за какой период? Если за все время, то это чересчур мало; я помню только, что писала 20 июня, 3, 11 и 22 июля и теперь 2 августа; но до 20 июня я послала, по крайней мере, 2 письма. Что ты, дорогая, молчишь на мои вопросы? Хотя они и могут казаться тебе малозначащими, но ответ на них я хотела бы иметь. Съезди, в самом деле, к кузине1, но только заезжай сначала сюда недели на две, чтобы повидаться со мной, а потом уж поезжай к ней.

1 Какое-то иносказание

Прошу тебя убедительно, как только нога твоя будет на петербургском берегу, сейчас же, моментально сообщи мне адрес для письма к тебе, чтобы до отъезда я могла обратиться к тебе и дождаться исполнения своих просьб. Извини за эгоизм, но исполни. Тебе проехаться будет очень полезно. Хотя я и задержу, но из-за этого не раздумывай. А насчет твоего будущего надо постараться устроить. По крайней мере я буду прилагать усилия. Если думать о поездке, то, в виду моей задержки, не надо оставаться в Аренсбурге больше, чем ты предполагала.

Твоя В. Фигнер

16. Матери.

. Милая мамочка. Не помню уже, когда писала вам, кажется, давным давно. Вероятно, это будет предпоследнее письмо, потому что писать дальше было бы бесполезно: при том запаздывании, которому подвергаются наши послания, едва ли дальнейшие застанут вас в деревне, где вы не пробудете дольше, чем до первых чисел сентября. Во всяком случае, известите, когда вы думаете выбраться из тетюшских дебрей. Последнее письмо ваше было от 15-го. Вы чересчур редко пишете мне, дорогая, и представьте себе, ваша неделя продолжается не семь дней, а целых десять и больше, («следствие чего промежутки между вашими письмами для меня гораздо длиннее выходят, чем для вас самих, и притом вы никогда не отмечаете ни на один из моих вопросительных знаком. Видимое дело,—вы любите более восклицательные; я и сама их люблю, когда приходится писать: «дорогая мамаша, бесценная мамаша, милая мамаша». Не люблю только, что за этим обязательно должны следовать слова: пишите почаще. Что я и сейчас готова повторить трижды семь раз. Вероятно, вы уж опять дома, покончили свои хлопоты в Казани и расстроили опять свое здоровье. Кажется, у вас еще ни однажды не было такого лета, такого обилия хлопот и работ. Мне немножко скучновато, потому что читаю не то, что интересно и что выбрала бы из вольной библиотеки, а то, что есть под рукой, и, представьте себе, хочу заняться судебными уставами; это может дать вам представление о той пустыне Сахаре, которая царит и моей голове, потому что я всю жизнь была одержима духом ненависти ко всему юридическому и напоминающему юриспруденцию, а теперь— трах! Возьмусь еще за свод законом. Нельзя ли посоветоваться с дядей, какой том интереснее. А потом, верно, уж я попрошу вас купить мне руководство Авдеевой или другое более современное по этому же отделу: это будет разнообразить меню каждого дня. Милая мамочка. Извините, что пишу глупости: это оттого, что холодно, как под самыми высокими широтами, почему и мысли находятся в замерзании: умные, как более высшие, уже замерзли, а глупые еще прозябают, потому что обладают большей способностью приспособляться. Третьего дня получила письмо от Ольги. Кажется, дольше 15-го она не останется в Аренсбурге; в таком случае, надеюсь скоро свидеться; а потом начну ждать и вас. На днях у меня явилось маленькое развлечение: доска и грифель, так что занимаюсь итальянскими переводами или пишу разные назидательные memento! И, представьте, последние действуют так, что я от души жалею, что некогда, живя в Саратовской губернии, не привела в исполнение желания, тогда у меня бывшего, вывесить одно изречение над моим рабочим столом. Оно чрезвычайно помогло бы. Но только оно должно было быть написано, по крайней мере, по-итальянски, чтобы никто в уезде не мог прочитать, а так как этот язык был мне вполне неизвестен, то, вероятно, поэтому я и не изобразила его на стене. Теперь я имею в виду еще лучшие изречения, только мне нужен словарь, потому что учебник Больца содержит малое число слов, особенно отвлеченных; Больц большой материалист, что доказывается, кроме всего прочего, и ценой его весьма тощего руководства—«достаточного для дам и детей», как он заявляет, но крайне недостаточного для арестантки, чего, конечно, Herr Boltz и не мог иметь в виду при его взглядах на дам. Когда вы приедете, то непременно попрошу вас купить мне какой-нибудь итальянский роман и словарь, чтобы я могла набрать всяких слов и быть каждую минуту готовой к отъезду в Италию, к папе на покаяние. В ожидании всех этих благ шлю вам свой привет и поцелуй.

Ваша Вера Фигнер.

17. Сестре Ольге.

12 августа.

Пишу тебе, милая Ольга, рассчитывая, что ты выедешь из Аренсбурга только 15-го, а 18-го мое письмо, можно надеяться, будет уже ожидать тебя на курсах. Застало ли тебя мое письмо от 2-го? Если судить по времени, когда до тебя дошло письмо от 11-го, и что ты еще не получила письма от 22-го (видишь, какая я словоохотливая), то едва ли, а там я хотела сейчас же навязать тебе хлопоты по части костюма. Расскажешь уже при свидании. Что же касается до вопроса, где и когда просить о нем, я не знаю, но думаю, что надо обратиться туда, куда адресуешь письма. Досадно, если ты не прочла последнего письма, потому что я в нем поддерживаю твою мысль о поездке в деревню, чтобы отвести душу с твоей любимицей; говорю досадно, так как из-за этого ты, вероятно, потеряла много времени: ведь тебе надо списаться для этой поездке. Но во всяком случае я одобряю твое намерение; знаю, что тебя может останавливать только нежелание оставить меня опять одну, но это совсем не должно смущать тебя. Надо только устроить так, чтобы к приезду мамаши ты воротилась, а то ей трудно будет хлопотать самой при ее водворении; но до этого еще далеко: сна думает выехать 10 или 15 сентября, так что ты не устраивайся основательно и, начавши лето погоней за полезным, заканчивай его приятным, а потом уже засядешь опять за лабораторию и всякую науку. Если в прошлом году ты так усердствовала^ что мать тебя почти и не видала целые дни, то в эту зиму, перед окончанием курса, ты, вероятно, превзойдешь самое себя и уж, конечно, к новому своему огорчению не исполнишь всех летних предначертаний, которые и отодвинутся обычным образом еще на будущее. Биографию Гёте Льюиса я читала: это была одна из первых книг, прочтенных после выхода из института, и произвела такое же впечатление, как и на тебя, только она не показалась растянутой—значит, понравилась. В прошлом году мне летом пришлось перечитать ее и вместе с тем главнейшие произведения Гёте: «Страдания Вертера», «Сродство душ», «Фауст», «Гёц Фон Берлихинген» и пр., и биография показалась мне скучной, а главное, неверной, совсем не дающей настоящей характеристики Гёте, 1как поэта. Ты помнишь, в одном месте Льюис говорит об объективизме Гёте, но не дает ясного понятия, в чем главным образом выражается этот объективизм и д.« каких пределов он доходит. В переводе на простой нами это значит, что он прежде всего был художником, эстетом, жрецом искусства для искусства, провозглашающим: «Не для житейского волненья... не для битв,—мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв». В области чистой поэзии и пребывал Гёте, не спускаясь в мутные волны политической и общественной жизни, следов которой напрасно было бы искать в его произведениях. Можно было бы подумать, что он жил в эпоху, бедную событиями, среди условий, не способных возбудить ни общественного интереса, ни патриотических чувств.—Как раз наоборот: перед ним прошли величайшие события XVIII столетия,« и на челе его высоком не отразилось ничего». Действительный статский советник с высоты своего олимпийского величия игнорировал идеи, интересы, общественные страсти тех, которые в глазах его были толпой, чернью. Что касается в частности названных произведений, то «Фаусту» я предпочитаю «Страдания Вертера», и в особенности «Сродство душ» заключают много хороших сцен, но до такой степени сантиментальны, особенно Вертер, что производят претошнотворное впечатление, и теперь уж, конечно, никто не утопится и не застрелится с Вертером в кармане, как то было во время оно. Полагаю, что теперь их читают не для того, чтобы получить эстетическое удовольствие, а для ознакомления при изучении истории литературы. Впрочем, это мнение считается еще еретическим, и на меня еще тогда, летом, раскричался один отец семейства, помянув, как водится, покойника Писарева, когда я высказала это мнение. Прибавь еще то, что все женщины Гёте—истинные немки: замечательно хозяйственные, узко добродетельны, нежно сантиментальны и вместе с тем практичны. Вообще же я думаю, что пространный Льюис напрасно отнял у тебя много времени, можно бы его употребить на что-нибудь более полезное и приятное. Что до меня, то я теперь предаюсь чтению Спенсера, витаю в разных биологических, психологических теоремах и абстракциях, что совершенно мне не но вкусу, и я двигаюсь в этой области самым черепашьим шагом, со скоростью всего-навсего 50 стр. л день. Философии для меня все равно, что пашня: мои мозги не так устроены или, лучше сказать, не так воспитаны, чтобы и занятиях ею находить наслаждение. Я вес собиралась путем упражнения пополнить этот недостаток, да и не приводилось инк-то, а теперь боюсь, что уже поздно исправлять умственную однобокость. Я прежде не терпела и математику, науку отвлеченную, но, приготовляясь к университету, преодолела свою умственную инерцию, исправилась и угомонилась, но теперь, увы, никакого университета не предстоит; для будущей же жизни философия скорее может оказаться вредной, чем полезной, потому что «ум недозрелый, плод недолгой науки» как раз повлечет вовлечет в материализм и спровадит прямо в ад (в чистилище я уже нахожусь и очень хотела бы сравнить оный с дантовским описанием в  "Божественной комедии"). Из этого следует нравоучение: во-первых, ничего не делать без позволенья; во-вторых, если хочешь быть не однобокой, занимайся самовоспитанием в юные годы, пользуясь поучительным примером, который я тебе представляю. А затем, я могу только обратиться к тебе с просьбой, несмотря на философию, которой, надеюсь, ты займешься, и не взирая на послушание, которым ты, конечно, обещаешь отличаться, писать мне не реже, чем ты писала из Аренсбурга, и не считать себя уволенной от этой обязанности с переселением сюда, а то я буду ворчать. Я и без того на тебя зла, потому что ты прекраснодушно мне заявляешь, что тетка 1 может пробыть в глуши до весны, как-будто это безразлично: разве с глаз долой—из сердца вон? Или близкое существо тебе ее вполне заменяет? Одним больше, одним меньше, а в сущности все равно. Или ее воспитанница2 вытеснила в твоем сердце образ старухи, как все молодое вытесняет все дряхлее?

1 Е. И. Долгова.

2 Под воспитанницей условно понималась Ю. Квятковская, сестра казненного А. Квятковского, жившая с Ольгой.

Мы еще поговорим с тобой об этом, или же напиши мне разъяснение. Давно ли ты получала письма от мамаши? Я недавно имела предлинное послание в ответ на мои расспросы о деревенских обстоятельствах и провинциальных новостях. Не забыт и Панфил 1, краснолицый от мороза и солнца, которого некогда просвещал один молодой человек и относительно которого так и осталось неразъясненным, что ему больше нравилось, просвещенье или чай, которым в изобилии это просвещение сопровождалось. Он здоров, этот милый Панфил, и возит вместо нас волостное начальство. Целую тебя, моя дорогая, не забывай меня и моих молений и прошений.

Твоя В. Фигнер.

18. Сестре Ольге.

22 августа.

Собиралась писать тебе еще вчера, милая Ольга, да не достала бумаги; зато сегодня получила письмо от тебя и могу сказать по поводу его несколько слов. Во-первых, спасибо за поощрение, которое ты делаешь моим письмам. Я так легковерна, что принимаю твои слова за чистую монету, а не за средство, чтобы ворона каркнула во все воронье горло, тем более, что в результате ты от этого получишь не кусочек сыру, которого у меня нет, а непитательный листок почтовой бумаги. Во-вторых, описанная тобой комическая "сценка на пароходе напомнила мне швейцарские похождения, когда мы отправлялись в путешествие пешком... Тетка 1 [Бардина] всегда умела провести нас между физическими и духовными Харибдами и Сциллами, благодаря чудесной способности конфузиться только в душе и в случае полного фиаско сохранять вид победителя: нужно ли было разрешить вопрос хозяйственный в кухне, мы все прятались за ее спиной, ссылаясь на ее ловкость и красноречие, но она предобродушно исполняла роль нашего всегдашнего делегата.

1 Панфил—крестьянин нашего родного села Никифорова (Тетюшск. у., Казанск. губ.).

3 Бардину в шутку ее близкие друзья, студенты, называли теткой.

Что-то она теперь поделывает? Было бы поучительно для нас обеих встретиться, не видавшись с 77 года. Впрочем, я, вероятно, поссорилась бы с ней, если бы не удалось уговорить ее остаться в России, у меня всегда на нее были такие надежды! В-третьих, милая моя, что это ты все на себя клевещешь... Люди тебе не могли надоесть, потому что ты их не видала и не знаешь ни того, что в них есть божественного, ни того, что омерзительно; а твои житейские обстоятельства еще не требовали от тебя проявления энергии. Зачем же сомневаться в ней? Что касается до колебаний, то есть много положений, из которых, кажется, выйти без колебаний невозможно. Все дело в том, чтобы они отошли назад; чтобы не возвращаться вспять, когда решение уже принято, объявлено и положено основание его выполнению. Я знаю, что тебя сокрушает, но надеюсь, что общие условия помогут решить задачу. Я все думаю переселить Петра в Никифорове и в виду этого хочу написать ему: ты ему не сообщай о моем проекте, а когда я напишу письмо, ты перешлешь. Я уже писала об этом мамаше; удивляюсь даже, отчего она сама не взялась давно за эту мысль; я нахожу, что решительно все интересы, не только личные, но и общественные, были бы удовлетворены, если бы он водворился на старом пепелище. Петр ничуть не потерял бы, напротив, нашел бы труд более производительный, а стало быть и более удовлетворяющий; как мировой судья или член земской управы, он был бы полезнее разных Горемыкиных, Тихоновых 1, заменил бы нашего дядю; для мамаши это было бы истинным благодеянием, потому что освободило бы ее от хозяйственных забот и создало бы, что еще гораздо важнее, около нее семью, в которой она так нуждается.

1 Горемыкин и Тихонов—земские деятели, консерваторы « ретрограды Тетюшского уезда.

Кроме него, я решительно не знаю, кто бы мог из нас лучше и легче устроить ее старость. Мм все сестры, были бы рады за мать и довольны, что наше фамильное монрепо не запустеет. Мне кажется, Петя не будет иметь ничего против. Только бы Настя не воспротивилась хотя ее мотивы против могут быть лишь самого мелочного свойства; но она, кажется, не особенно способна возвышаться над подобными чувствами, а Петр такой добряк—сможет ли он настоять на своем? Не знаешь ли, каковы их семейные отношения? Имеет ли она на него влияние? Я думаю—да, хотя это влияние должно быть скрытое; но мамочка, которая имела возможность наблюдать их некоторое время, должна вывести определенное мнение на этот счет и, вероятно, говорила тебе что-нибудь по этому поводу; так ты напиши мне поскорее. Во всяком случае, надо поднять агитацию всем миром—собором: матери и нам четырем. Это будет почти «семеро на одного», но в данном случае такой нерыцарский способ нападения, кажется, оправдывается обстоятельствами; Прежде всего надо все-таки дождаться, что скажет Mutter. Обещаю уговаривать ее на каждом свидании. И прекрасно: будет раз навсегда определенная тема, а то я не знаю, как распорядиться моею четвертью часа; кстати, будет чем отвлекать ваши неприятные вопросы. Милая Олечка, ты мне не задавай их больше и ничему не удивляйся, а то у меня есть проект не выходить к вам, и только возможность недоразумения, в роде уже испытанного летом, не позволяет сделать этого. Знай только, что я очень нуждаюсь в вознаграждении и думаю бомбардировать тебя целым рядом посланий. А ты уж не ленись выполнять мои просьбы. В отношении заключенного лучше пересолить, чем недосолить. Но ты, дорогая моя, не будешь чувствовать, что я тебе в тягость, хотя ты собиралась засесть за книги и даже прекратить всякое общение с людьми. Смотри, чтобы тебе не сделалось страшно одной в пустой квартире—пусть кто-нибудь из приятельниц приходит к тебе на ночевку. Целую тебя крепко. От мамаши тоже сегодня получила письмо. Если вздумаешь принести книгу из магазина, то возьми прежде всего Беляева, но лучше подожди мамаши, я еще не имею такой крайности. Читала ли ты Вермореля: «Деятели 48 г.»? Чудная книжка, только производит очень тяжелое впечатление, потому что это не что иное, как история отступничества, написанная для руководства и предупреждения народа и молодежи. Ее можно лишь читать, собравшись с духом, она давит, как камень; но ты прочти ее как-нибудь. Прощай, еще раз целую тебя от души.

Твоя Вера Фигнер.

Не забудь написать мамаше, что после письма от 7 августа я не думаю больше писать ей—все равно не дойдет.

19. Сестре Ольге.

[В конце августа ]

Милая Ольга. Ты, верно, уже написала письмо мне после нашего свиданья, и оно находится на путч к моей камере, поэтому нечего п ставить вопросов об исходе твоих хлопот по части квартиры и исполнения моих поручений. Ты, вероятно, сделала подробный рапорт обо всем этом, хотя не думаю, чтобы ты скоро могла опочить от всех дел своих хозяйственных и предаться любимому занятию—книге. А я все хочу уговорить тебя не откладывать окончания курса до следующего года, а посвятить нынешний год официальной науке, обязательным лекциям и экзаменам, чтобы на будущее время быть совершенно свободной и без всяких стеснений располагать и собой и своим временем. Но, может быть, у тебя есть особенные мотивы законтрактовать себя на целые два года, а не одна боязнь массы работы и  необходимость в таком случае уйти по уши в учебники. Но тогда ты могла бы поступить, рассчитавшись с Бестужевскими курсами, на педагогические. Если ты остановишься на мысли сделаться учительницей, то тебе необходима некоторая подготовка к этой профессии на специальных курсах, в виде практического ознакомления с приемами преподавания в какой-нибудь школе. Если же ты растянешь на два года тип и теперешние занятия, то и на будущий год ты не будешь и состоянии уделять часть времени на приобретение нужных тебе знаний. Словом, я не вижу, какой толк выйдет из этого. а что ты свяжешь себе руки, это очевидно, я думаю; вероятно и мамаша не особенно одобрит твои предположения,— по ее правилу: «не откладывай на завтра того, что можешь сделать сегодня». Кстати, напиши мне, пожалуйста, как ты относишься к проекту матери: ехать на будущий год в Сибирь к Лидии и Евгении. В последнем письме она выражается так, что и ты поедешь с ней. Прежде она не говорила этого, да и ты, кажется, не собиралась. Ты, вероятно, и не хочешь совсем этого. Я вообще против такого дальнего путешествия при столь плохом здоровьи, как у мамаши, а для тебя это будет полная потеря—уж лучше совсем отказаться от краткого свиданья, чем рисковать своим здоровьем и жертвовать своим временем, пользою и удовольствием. Я мамочке не советую тащить тебя в область тундр и соблазняю благорастворенными странами, которые для вас обеих имеют свое значение; не знаю только, удастся ли склонить ее к столь противоположной вещи. Полагаю, что Лидинька и Геня 1 найдут это лучшим; мне кажется, что и без того для нас делалось больше, чем для тебя, а мамочка, конечно, имеет в виду доставить им своим приездом большое утешение, кроме собственного желанья посмотреть на их семейную жизнь.

1.Геня, Геничка, Женя—сестра Евгения.

Целая история—эти перекрещивающиеся желанья, один якорь— Петр. Скорей надо писать ему, чтобы занялся семейными делами. Вероятно, в следующем письме к тебе напишу и ему, а ты сохранишь его, пока мне ответит мамаша. Надеюсь, оно дойдет. Такая досада: Евгения мне написала, но я до сих пор не получила ее письма; где оно остановилось, неизвестно. Конечно, в нем ничего не могло быть недозволенного, а между тем одновременно посланное письмо мамаши пришло давным-давно. Поэтому я уже не рассчитываю, чтобы оно очутилось в моих руках, а письмо, должно быть, было очень нежное, почему я в еще большем огорчении. Благо времени у меня столько, что девать некуда, и если правда, что «time is money»1, то у меня эти деньги—русские кредитные билеты при самом низком заграничном курсе, я могу предаваться самым бесплодным огорчениям и, вообще, чему угодно; вот я и сокрушаюсь, что после неудачного начала Евгения уже не захочет повторить опыт, хотя, может статься, письмо не дошло благодаря какой-нибудь простой случайности.

1 «Время—деньги».

Последнюю неделю у меня особенно много времени, вероятно, благодаря мистеру Спенсеру, потому что нет никакой возможности читать его без перерыва; после его «агрегатов агрегированных агрегатов единиц» в голове появляются такие агрегаты мыслей, что приходится время от времени закрывать книгу; впрочем, я начинаю входить во вкус и прошу тебя узнать, что это за сочинение его «Основные начала», на которые он постоянно ссылается. Быть может, я попрошу тебя доставить мае оное. Еще хочу заняться тригонометрией—надо будет посмотреть в здешнем каталоге, есть ли здесь; если нет, то попрошу купить. А со Спенсером целая история: спрашиваю второй том биологии, мне приносят второй том психологии; на другой день повторяю требование,—мне приносят 3-й том психологии, а на третий—возвращают 1-й том биологии, который я и перечитала два раза. Это, конечно, не лишнее, два же тома психологии не читала сплошь, а лишь отдельные главы, потому что без первого не хотела приниматься. Вы не выписывали в прошлом году «Отечественные Записки? Мне в высшей степени хочется прочесть одну статью в последней книжке, в конце, экономическая; я не успела дочитать ее, а между тем она для меня интересна до крайности, я была бы тебе очень благодарна, если бы ты мне ее предоставила сюда. Если сами вы не выписывали, то нет ли у кого-нибудь из знакомых, так как можно будет возвратить. Как видишь, ни одно письмо не обходится без покорнейшей просьбы и твоей особе, и, когда я тебе очень надоем, ты на меня раскричись (это облегчает, знаю по опыту), а все же сделай. Не выберешь ли времячко съездить к лермонтовской героине1? Заметь непременно, существует ли у них пианино; она не может без музыки; если им пришлось продать его, то нельзя ли предложить пользоваться вашей роялью. Впрочем, это—если придется кстати... Ходишь ли ты здесь гулять с твоими товарками? В иные дни воздух такой славный, и небо чудесно, и было бы удивительно, если бы вы оставили здесь сразу аренсбургские привычки. Ах, да, что же ваш филолог2? Каков оказался при ближайшем рассмотрении? Быть может, здесь вы будете от него бегать и скрываться. Только при существовании адресного стола это не так легко—ведь вы отрекомендовались не под псевдонимами. Мне почему-то кажется, что он вас будет непременно угнетать своими посещениями а lа Канитферштанд 3, которому на жертву мы предавали в оные времена Mutter. Впрочем, кажется, невозможно обойтись, не имея в семейном доме хоть одного скучного посетителя, и мамочке придется страдать не в первый раз. Надо тебе сообщить здешнюю новость: каждую неделю нас стал посещать доктор4, старичок, как всегда бывает в благоустроенных казенных заведениях, мне он очень напоминает врача в институте, от которого мы все бегали: это воспоминание меня не мало смущает при его появлении, но убежать от него решительно некуда. Зато, вероятно, ему мы обязаны введением дезинфекции; если она не сделает нас бессмертными, то, может статься, сделает менее смертными, а это тоже может иметь значение в глазах некоторых из заинтересованных лиц.

1 Не помню, о ком идет речь.

2 Филолог—какой-то знакомый Ольги и Ю. Квятковской по Аренсбургу.

3 Канитферштанд—шутливое прозвище одного знакомого, фамилии которого была Ферштендиг.

4 Доктор—Вильмс.

Что касается меня, то я сужу больше с точки зрения эстетики: а в последнее время было препротивно войти в камеру—точь-в-точь препаровочная иль плохо очищенные кости скелета, когда, бывало, занимаешься остеологией; ну, а так как теперь ею не нанимаешься, то не знаю, почему бы и выносить этот мерзкий папах. Итак, прогресс заменен не одним мистером Спенсером в области биологии, но шествует твердою стопой и в тюрьме на моих глазах. Поэтому, да здравствует доктор. Хотя он и похож на покойного Дмитриевского1, у которого во всяком случае не было такой классической седой бороды, как у этого: так и кажется, что это сказочная борода Барбароссы, которая проросла стол, над которым сидит дремлющий император. По сказанию, он не умирает, а сидит где-то в пещере, и горах. Впрочем, то слишком поэтическая борода, и здесь  лучше припомнить Автонома Яковлевича 2, о котором ты можешь узнать у мамаши, так как ты сама его не могла видеть по своей маловозрастности.

Прощай же, мои милочка, целую тебя и начинаю ждать. Не получала ли писем от мамаши или Петра? Замолкла ли его поездка за границу? Ведь заводчик думал его командировать туда. Еще все  забываю спросить, виделась ли Евгения с Лидией, когда ее провозили через Иркутск в Киренск, или Лидии этого не дозволили? Жди себе подарок: Лидия мне посылает рубашку и фартук вышитые, но я нахожу, что мне уж неприлично наряжаться, и эти вещи я предоставляю тебе. Лидия вышивала их, когда была в тюрьме в последний раз. Потому она должна быть дорога, как грустное воспоминание. Еще раз целую и обнимаю тебя.

Твоя В. Ф.

1 Дмитриевский—врач в Казанском институте, когда я была в нем.

2 Антоном Яковлевич—бывший крепостной дедушки X. П. Куприянова, получивший некоторое образование, по приглашению наших родителей одно время обучавший нас в детстве.

20. Брату Петру.

4/IX 1883 г.

Прошу мать не читать.

Милый Петя! Ты, вероятно, и не подозреваешь, что и хочу сделать на тебя нападение и вывести тебя из твоего status quo, заставив серьезно подумать о наших семейных обстоятельствах. До сих пор, кажется, никто из нас не помышлял о том, что у нас есть мать, по отношению к которой могут быть обязанности: одни, потому что были с корнем вырваны из семьи, другие, потому что приобрели отдельные привязанности и углубились в свои специальные интересы. Мы предоставляли все течению; но в настоящий момент этой системе невмешательства пора кончиться. Конечно, по отношению к нам мамочка была идеальной матерью, мы ей обязаны всем: в далеком детстве она была нашей защитой от суровости отца, в период нашего развития ее наши основные понятия о добром, честном, прекрасном черпались из книг, ею выбранных и указанных; ее сочувствие и деньги открыли мне и Лидии двери университета; Евгении она предлагала на выбор Мед. академию и Консерваторию; Коля, благодаря ей, мог сначала осуществить свое пламенное желание сделаться моряком, а потом в течение трех лет прожить за границей, подготовляя себя к карьере певца. Ты мог тоже свободно выбирать себе профессию, не стесняясь ни временем, ни средствами. Словом, каждый из нас имел возможность обогатить себя знаниями или предаться искусству; наша будущность зависела и ограничивалась единственно нашими природными способностями и наклонностями. Нам не приходилось испытывать семейного гнета, тратить силы на бесполезную борьбу с родительской полей и, отстаивая свою личность, узнать, что такое труд и лишения. Если иногда мать обращалась к нам с мольбами и настаивала на окончании нами курсов учения, то лишь по имя нашего блага, как она его понимала; эти настоянии были бескорыстны, п. ч. никогда не имели в виду какую-нибудь материальную помощь ей самой; напротив, до последнего дня псе, мы, кроме тебя в последнее трехлетие, жили на се счет, что тоже, конечно, избавляло нас всех от многих тяжелых минут. Когда, наконец, некоторые из нас вступали на дорогу, которой мамаша не сочувствовала и в которую она не перила, она не лишала нас ни своей любви, ни своего уважения. Ее сочувственное слово и дружеская рука была всегда протянута к нам, что бы ни посылала нам судьба: первые ли лавры Коле или тюрьму и ссылку. Таким образом, мы, пятеро, взяли от жизни то, что хотели, распоряжаясь вполне самостоятельно устройством и направлением этой жизни, и все шипы, которые зависят от денег и неблагоприятных домашних условий, были устранены нашей матерью. В настоящее же время эта мать разбита нравственно, немощна физически. Имея 6 чел. взрослых детей, она страдает одиночеством, не имеет ни постоянного ухода, ни непрерывного попечения; с нее не снята тяжесть хозяйственных хлопот и, наконец, ей угрожает ужасный нравственный удар - потеря зрения: атрофия зрительного нерва неминуемо приведет к этому; каково же это для такого деятельного человека, как мамаша, каково для нее будет отказаться от любимого занятия и развлечения—книги! и в какую тяжелую зависимость от произвола и прихоти других это поставит ee! До сих пор с ней жила Ольга, которая одна скрашивала ее последние годы и на которую обрушилась вся тяжесть обязанностей по отношению к больному и исстрадавшемуся человеку. Но я думаю, мы должны заглянуть в будущее: к весне Ольга кончает курс, она имеет свои планы на будущее, ее тяготит домашний обстановка, отсутствие самостоятельности, труда, общественного дела. В 19 лет так трудно втиснуть себя в рамку жизни для одного лица, так хочется испытать свои силы, закалить их лишениями и борьбой, так мечтается о пользе для общества! Эти стремления составляют весь смысл и всю поэзию молодости, и, вероятно, о них сказано: «Блажен, кто смолоду был молод!». Между тем, примирить карьеру какой-нибудь сельской учительницы, не барышни, а настоящей труженицы, трудно, невозможно с тем, что нужно для матери. Ей нужна удобная, уютная обстановка, покой, хозяйственность, семейственность, особенный круг интересов и забот. Поэтому либо матери придется остаться одной, либо Ольге придется замереть, отказаться от всяких попыток переустроить свою жизнь, подавить свои желания и стремления и, совсем не живши, отказаться от всего, что может сделать жизнь привлекательной. Это будет, конечно, громадная, тяжелая жертва, потому что она ведет к подавлению личности, к обезличению. Я думаю, мы не можем относиться равнодушно ни к тому, что может окончательно разбить мамочку, из которой мы, пятеро, вытянули все приятное и полезное, ни к тому, чтоб вся тяжесть теперешнего положения, все обязанности по отношению к ней выпали на долю того младшего члена нашей семьи, который уже во имя одной своей молодости стоит лучшего; не можем допустить, чтоб одна случайность рождения дала одним все выгоды, а другому—все трудности. А вот уже три года, как эти трудности лежат на Ольге и как мрачная перспектива беспокоит и мучит ее, заставляет колебаться, сомневаться, а порой, быть может, отчаиваться: тяжело выбирать между заветными помышлениями, которые составляют все нравственное содержание человека, и матерью. И я настоятельно прошу тебя, Петя, взвесь эти условия и ищи выхода. Единственный радикальный выход из этого я вижу в твоем переезде в Никифорове. Ты, ни обстановка которого, ни привычки, ни вкусы, ни стремления не находятся в противоречии с потребностями матери, ты один мог бы успокоить ее старость, создать для нее домашний, теплый уголок, снять с нее материальные заботы, оставив ей одно—развлечение, согреть ее своим вниманием и постоянными заботами. У нее был бы родной приют, семья, в которой она так нуждается. Что ты мог бы потерять при этом? В общественном смысле ты теперь бесполезен, твой труд идет в пользу лица, предпринимателя 1, а не общества; по отношению к рабочим ты бессилен улучшить их экономическое положение, п. ч. ты сам—наймит, только хорошо оплачиваемый, в умственном и нравственном смысле ты не можешь влиять на них и потому, что тебе нет времени, и потому, что ты для них барин: живого общения между ними и тобой быть не может, они, вероятно, не переступают порога твоего жилища.

1 Половцева, у которого брат-инженер служил на заводе.

В экономическом отношении ты можешь стать в Никифорове не хуже, чем на заводе, п. ч. я ручаюсь за себя и за Лидию, что мы скорее не возьмем и копейки из средств, которые дает именье, чем допустим, чтобы материальный расчет помешал устранить неприятное положение матери и Ольги. Да Лидия, собственно, и не нуждается в деньгах, кроме суммы, которая посылается Александровой1; я же нахожусь на казенной квартире, стало быть, обеспечена вполне. Кроме того, ты ведь не переменился же за эти три года? Твои потребности невелики, в этом случае, кроме Николая, все мы на один манер. Но, переехав в Никифорове, ты мог бы взяться и за общественно-полезный труд, ты мог бы служить по выборам: по крайней мере твое трудолюбие и честность шли бы впрок не заводчику, а земству. Какое бы место ты ни занял, ты приносил бы на нем всю возможную пользу; твой голос был бы всегда за экономию и бережливость, за расчетливое употребление общественных денег; ты хлопотал бы о народном образовании, о школах и лучшем персонале учителей, ты заботился бы и о хороших врачах и фельдшерах, о больницах; ты думал бы серьезно о правосудии, которое имеет такие тесное отношение к крестьянской жизни. Словом, у тебя была бы целая перспектива сделаться нужным, уважаемым и любимым. И если чего-нибудь еще недоставало бы в Никифорове, то только присутствия ребенка.

1 Варвара Ивановна Александрова—подруга моя и сестры Лидии по университету и революционному кружку «фричей», осуждена по «процессу 50-ти» (впоследствии жена Натансона).

1 Варвара Ивановна Александрова—подруга мои и сестры Лидии по университету и революционному кружку «фричей», осуждена по «процессу 50-ти» (впоследствии жена Натансона).

Напрасно мамочка, которой я писала о плане, чтоб ты переехал в наше старое гнездо, говорит, что никогда не решилась бы перетащить тебя на неверное; что служба по выборам не обеспечивает человека от интриг партий и пр. Во-первых, она всегда видит худшее, а мы все, я думаю, верим, что полезного человека по прихоти не набракуют; во-вторых, не было, по-моему, еще и примера такого в Тетюшском уезде, п. ч. там чересчур велик недостаток в людях; ни дядя, ни Мечислав 1 никогда не могли пожаловаться ни на какие происки или интриги.

1 Головня.

Затем, мать говорит, что поселить тебя там — значит сделать батраком на нас; конечно, это дурное слово и скверное положение; только при солидарности и дружбе, которая существует между нами, при отсутствии мелочности и денежных дрязг это положение—немыслимое, и не может угрожать тебе-, и выше находится указание возможности сделать тебя самостоятельном и обеспеченным. Мать пишет, что она и сама чувствует, что не в силах продолжать хозяйств, хлопот и жить хоть несколько месяцев в полном одиночестве; что за это лето она металась то к своему брату, то к сестре, но везде тосковала, нигде не находила себе места, в самом же Никифорове, одна, с чулком в руках, за невозможностью читать, проводя вечера и скучных думах и грустных размышлениях, она пришла к заключению, что дальше невыносимо так жить. Как выход, она указывает на возможность сдать землю в аренду. Ну, а насчет себя как? Она не подозревает, что она давит Ольгу, что ее мизантропизм, недоверие к людям, безверие в более светлое будущее гнетут ее, что она обрывает ежедневно те цветы, которые каждому так дороги и которые мучительный процесс, называемый жизнью, и без того, в свое время, оборвет и безжалостно растопчет; только—что тогда останется от человека? Не сознавая этого, мамочка рассчитывает не расставаться с единственным существом, которое осталось при ней, тем тяжелее для нее может быть открытие. Войди только в это положение. Не должны ли все мы, которые, говорим о любви к матери и которые, конечно, чувствуем ее, искать сообща средство предотвратить удар и выразить делом эту пресловутую любовь?

Не подумай, что вместо одного, я хочу подставить другого: с твоей стороны я не вижу решительно ничего против, искренно убеждена, что все говорит за. Я даже думаю, что было бы в данном случае непростительно при твоих условиях не выполнить долга перед матерью. Может ли иметь что-нибудь против этого Настя? Не думаю, по крайней мере, я не вижу серьезных и уважительных возражений с ее стороны. Разве она не истинный член нашей семьи, чтобы вникнуть не с личной точки зрения в теперешнее наше положение? Разве мать не была всегда добра к ней, разве мы все не радовались ее вступлению в семинарию, разве мы все не одобрили вашей свадьбы? Разве, наконец, мамочка не вывела ее сестру на самостоятельную и хорошую трудовую дорогу учительницы? Я думаю, все это привязало Настю к нашей семье помимо любви к тебе, так что она вместе с другими готова будет притти на помощь. Конечно, со стороны вас обоих нужно вполне открытое и искреннее поведение, п. ч. без внутреннего чувства, что вы можете дать матери, которой нужно именно это чувство? Подумайте же оба; невозможно оставлять все в нерешенности и на произвол судьбы. Надо выйти из своего индивидуального мирка и из пассивного отношения к судьбе других. Надеюсь, Петя, что ты не отяжелел, не потерял предприимчивости и чуткости, что ты не испугаешься перемены, переустройства и предложишь матери снять с нее заботы. Нужно, чтоб она верила, что ты найдешь себе удовлетворение в новой обстановке, п. ч. жертвы она не захочет, а в се глазах невыгодно для тебя бросать службу на заводе и переселяться в Каз. губ.; чтобы уломать ее взгляды на твои материальные выгоды, надо энергично оппонировать, настаивать, Я думаю, что нет ничего более естественного, как желание укрепиться на родной стороне, с которой связан всеми воспоминаниями, как взять в более молодые руки управление именьем, как желанье быть полезным земцем и независимым работником на самого себя и как стремленье жить близко ко всем родным. Удивительно, как это мамочка сама не придумала давно. Обнимаю вас обоих. Прощай.

 В. Фигнер

Дядя мог бы повлиять на мать своим одобрением.

21. Сестре Ольге.

11 сентября.

В пятницу вечером получила три твоих письма, милая Ольга, когда они уж значительно потеряли интерес, благодаря бывшему свиданью. Сегодня, пожалуй, я не собралась бы тебе писать, хотя это составляет почти мое обычное времяпрепровождение по воскресным дням, но дело в том, что меня угнетают «Lettres cho'isies de m-me de Sevjgne», которые у меня в руках вот уже третий день: во-первых, это претолстая книга, во-вторых, печать очень мелкая, а в третьих, в этих письмах слишком много места занимают признания в любви m-me de Sevigne к ее дочери. Я, собственно, взяла их, благодаря упоминанию Шлоссера, упоминанию, сильно заинтересовавшему меня своей мягкостью,—полным контрастом с суровыми нападками на знаменитую Сталь. Но три дня под ряд читать эти письма—я не в состоянии даже ради Шлоссера, тем более, что мне не угрожает экзамен из истории французской литературы у институтского Lejeune1, пред которым надо было бы прославлять их, как образец du style epistolaire.

1 Учитель французского языка в Казанском институте.

 He дурно хоть то, что пред тем я прочла по Маколею историю Англии за период 1680—1696 гг., к которому как раз относится часть этих писем,—это придает им некоторый исторический интерес. Ты, конечно, припомнишь, что это—время царствования Людовика XIV во Франции, свержения Стюартов и водворения Вильгельма Оранского в Англии, время всевозможных войн этого последнего против всех, так как ведь он всех задирал. Что на меня произвело впечатление из твоих новостей, так это известие о смерти Тургенева, которого мне очень жаль; я его очень любила, только не за «Новь», а за многое другое. Признаюсь, его «Отцы и дети» всегда также коробили меня, что бы там ни говорил Писарев: чувствуется, что автор не сочувствует «детям», оттого от рассказа так и пышит холодом. Бедный Тургенев. Сколько людей были им недовольны в разное время! «Новью» осталась недовольна молодежь 70-х годов, к которой она имела отношение; бурю но поводу «Отцы и дети» в 60-х гг. утешил только Писарей; наконец, еще незадолго до моего ареста мне пришлось слыша серьезное мнение, что и Рудин не что иное, как пародия на передовых людей; что Тургенев хотел осмеять в нем проповедников идей, всю жизнь остающихся на фразе, не находящих себе насущного практического дела, не знающих, как применить свои силы и способности, не умеющих ни пристроить себя лично, ни воплотить в жизнь свои любимые идеи; что он умышленно поставил своего героя в такое положение, чтоб показать, что самые их идеи не имеют под собой почвы; что они—фантазия, бредни, неосуществимые и бесплодные и, по самой сущности, осуждающие человека на то, чтобы он в конце концов чувствовал я считал себя лишним. Я была как раз под свежим впечатлением только-что перечитанного Рудина, нечаянно попавшего мне под руку, когда услышала это мнение, а это впечатление было таково, что заставило меня оппонировать самым настойчивым образом. В самом деле, мне кажется, что это уж чересчур: разве можно осмеивать в столь симпатичных красках? Разве к кому-нибудь Тургенев выказывает больше симпатии, чем к Рудину? По крайней мере, когда я уже не и первый раз читала эту вещь, когда, стало быть, и содержание не могло поразить меня своей свежестью, я все же не могла не расплакаться—такие трогательные страницы там есть, такой теплотой и чувством проникнуты они. Мне кажется, весь роман верен действительности, взят прямо из жизни, а Рудин—чистейший продукт нашей русской действительности, не пародия, не насмешка, а настоящая трагедия, которая совсем еще не умерла, которая еще живет, еще продолжается, и, по-моему, иопсе не хотел Тургенев унизить Рудина или идею, представителем которой он является. Неужели кроме [свойств ] личности и идеи, которую личность проводит, нет никаких других элементов, о которые может разбиться—-личность, как нечто скоропреходящее, навсегда, а идея—на время не найти себе осуществления? И почему это тип Рудина мог явиться только в русской литературе, в русской жизни? Идеи, кажется, общечеловечны, не имеют национальности, стало быть, порок не в идее; но едва ли и в личности, потому что Рудин вообще даровитый и недюжинный человек, и если он неспособен, так уж верно вследствие каких-либо чисто национальных недостатков, но тогда дойдем до абсурда, что нация неспособна к проведению известных идей в жизнь. Независимо от свойств личности и от качества идеи, может быть, бывают обстоятельства и времена, когда неудача только и возможна: нельзя ни перерасти своего времени, ни создать всех нужных условий, ни переделать людей; поэтому, мне кажется, что неудача не доказывает ложности идеи и не унижает неудачника. Впрочем, все это, я думаю, старая истина, тебе давно известная, и скучная для чтения. Но, право, мне так жаль Тургенева и хотелось поговорить о нем. При его жизни мне не удалось ни разу видеть его; одно время он думал приехать в Цюрих, но со злостной целью—посмотреть на студенток (он собирал тогда материал для «Нови»), и весь наш кружок должен был предстать пред его очи; мы очень боялись неестественности такого знакомства и были рады-радешеньки, что этот приезд не состоялся. Много позже мы могли1 еще больше радоваться, когда вышла карикатура, некоторые сцены которой я в памяти не могу отделить от ехидных сцен Welt-schmerzer'oв Незлобина. Целую тебя, моя дорогая, и мамочку также. Я думаю, она, пожалуй, уже находится в твоих объятиях, довольная твоими распоряжениями и заботливостью, а если еще не приехала теперь, то, наверное, приедет ко времени получения сего послания. Книг я еще не получила. Вперед не делай таких глупостей: сидеть в канцелярии по 3 часа. Я решительно прошу тебя об этом: мне это очень неприятно.

Твоя Вера.

23. Матери и сестре Ольге.

20 сентября 1883 г.

Вчера получила паши письма, дорогие мамочка и Ольга, ваше от 9-го из Нижнего, а Ольгино от 11-го и 13-го. Как видите, они не могли уже представлять большого интереса и были в роде «после ужина горчица». Я не писала вам в воскресенье нарочно, поджидая их, чтобы ответить, если что понадобится. Да, чтобы не забыть, письма Коли мне не передали, уж, право не знаю почему, так что вы, при случае, расскажите мне своими  словами о его житье-бытье. На свидании вы так сказали: «а вот прочти», что я невольно вспомнила, как вы некогда нам рассказывали сказки и говорили точь-в-точь также, когда мы забегали вперед, горя нетерпением узнать, съест ли медведь Машеньку или нет. Ведь это было чуть ли не единственная сказка, которую вы знали, зато вы рассказывали ее мастерски, и я как сейчас помню все ваши интонации и ораторские приемы. Но на этот раз мое любопытство так и останется надолго неудовлетворенным. Очень рада тому, что Ольга пишет о вашем здоровье; что и по ее мнению и по мнению мрача вы поправились за лето, я же не могла вас рассмотреть как следует: в приемной всегда полумрак, да и вы еще имеете обыкновение не снимать шляпы и платка. Пожалуйста, вперед разоблачайтесь, чтоб я могла вас обозреть как следует,—тем более» что под впечатлением «В лесах» Печорского вы своим одеянием напоминаете мне матушку игуменью, "адамант благочестия"—Манефу, а я желаю, чтобы вы одни были у меня в помещении, когда я имею удовольствие лицезреть вас. Но все же, несмотря на мрак, вы мне показались довольно веселой, верно, на первых порах от радости, что увидались после пяти месяцев разлуки; посему я опасаюсь, что это хорошее настроение скоро исчезнет, а главное, как бы я не навела на вас тоску и скуку, особенно, если вы предпримете разные экскурсии; да и погода такая холодная и сырая -хоть не выходите по таким дням; я буду клясть себя в случае, если вы простудитесь; по таким треклятым дням даже нашему брату, арестанту, нет охоты выйти из камеры; я так в две минуты замерзаю при такой температуре и каждый раз думаю, какой угрюмый характер должны иметь тс, которые родились и выросли в таком неприятном климате. То, что я вам сказала про чтение,—правда; кроме психологии Спенсера, ничего нового не остается читать; журналы, как вы знаете, я всегда имела под руками, всегда следила за всеми лучшими статьями, начиная с 70-го года, а здесь как раз собраны журналы за последнее десятилетие. Да ведь журнальные статьи большей частью представляют легкое чтение, а в тюрьме надо что-нибудь тяжеловеснее для ничем не занятых мозгов. Узнай, милая Олечка, сколько томов во всеобщей истории Б1лоссера и сколько она стоит.—Чтобы не затруднять тебя часто такими справками, ты возьми в нескольких магазинах книжные прейскуранты; тогда тебе не придется ходить для того специально. С сегодняшнего дня я вновь .погружаюсь в изучение итальянского языка, так как имею Больца вторую и третью части. Это стоит твоего романа, потому что в них много рассказов, стихов—я в восторге от количества; думаю, что и качество сойдет. Ты спрашиваешь о моих успехах. Я могу теперь читать, свободно понимая, беллетристическое, хотя часто встречаются слова, которых не знаю, поэтому не могла бы сделать буквального перевода. Но теперь, когда одолею 2-ю и 3-ю части, то уже запас слов у меня будет большой, и я перейду к английскому. Жаль, что не сразу учебник был у меня весь—-у меня было столько лишних часов, ничем не занятых. Все училась бы, да училась. Напиши мне, милая Ольга, что ты читала за последние три года, кроме журналов, и в этих последних читала ли такие статьи, например, как статьи в «Отеч. Зап.» но вопросам экономическим? И затем, как ты надеешься, будет ли у тебя оставаться сколько-нибудь времени от занятий по курсам и за исключением времени, необходимого па чтение вновь выходящих журналов? Я думаю — нет, хоти ты и предлагаешь себя маме в чтицы и в учительницы для девочки. Об этой последней нечего говорить, что гораздо лучше, чтобы мамаша ее учила, потоку что это будет для нее некоторого рода развлечением и даст возможность утянуть у нее несколько времени для отдыха глазам. Следи за этим, а то мамочка не может сидеть, сложа руки, а между тем это может очень дурно отразиться на ее зрении; потом его не воротить уже назад. Писала ли ты еще от себя Петру? Хорошо было бы, чтобы он знал, что все родные одобряют план его приезда в деревню—это бы его побудило, может быть, действовать энергичнее на жену. Буду ждать с нетерпением, что-то он нам ответит—отказ бы был бы таким разочарованием, я не хочу и думать о нем. Теперь мамочка, верно, уже отдохнула с дороги и напишет мне длинное послание; быть может, я дождусь его раньше, чем унижусь с вами и устно узнаю все домашние новости и подробности Одиссеи от Казани до Питера; в последний раз я ничего не успела расспросить о разных присных. Ты спрашивала меня насчет катарра твоей подруги: лечиться надо ей, а главное, соблюдать диету, обедать где-нибудь на дому, например, у нас. Неужели она хворала, когда жила у мамочки под крылышком? Что поделывают сестры? Евгения здорова ли и пишет ли? Вы давно молчите что-то о них. Милая Лидочка, как хотелось бы побеседовать душа в душу. Да едва ли когда придется, даже, пожалуй, и не придется. Прощайте, мои дорогие, крепко целую нас обеих, пишите почаще и поинтереснее, как проводите время. Вошли ли в колею обычной жизни? Каких лет воспитанница ваша? Были ли вы у глазного врача? Все это для меня очень любопытно. Перечитывая старое, я наткнулась на пещи, которые Ольга, верно, не читала и которые я ей усердно рекомендую: это 2 статьи Кедрова в «Деле» за 71-й или 72-й год, под заглавием: «История сельского и городского устройства в Западной Европе»—«Современное Обозрение», кн. 10 и 12, и по тому же вопросу в «Знании» за 71-й год две статьи: Мэн—«Сельская община на востоке и западе». Последняя—компиляция книги того же названия, но очень сухой, юридической. Запиши, чтобы при случае взять. Очень интересно. Целую вас крепко и обнимаю.

Вера.

Привет сестрам и братьям. Перевезли ли Тургенева? Была ли ты на похоронах, и что была замечательного? Ты о кофте не хлопочи, думая, что не угодила. Не ленись писать только, остальное—вздор. Напиши же Петру поубедительнее, как только можешь. Целую тебя от души.

Вера Ф.

23. Матери.

3 октября 1883 г.

Ваше письмо, милая мамочка, от 19 сентября получено мною 24-го, а Ольгино от 23-го—вчера. Колино письмо мне также передали, а о получении писем от 11-го и 13-го я уже извещала вас. После свиданья и писала один раз, 20-го или 21-го, вы, вероятно, уже получили: больше не писала в ожидании, что в субботу увижусь—раньше, чем дойдет послание. Напрасно ты, Ольга, выводишь какие бы то ни было заключения из количества моих писем: человек прихотлив ч может поступать одинаково при различном расположении духа и различно при одном и тем же состоянии. Я как раз провела эти две недели очень приятным образом, как никогда: три дня читала Тургенева III, IV, V томы, т.-е. лучшие его произведения: «Накануне», «Дворянское гнездо», «Первая любовь», «Отцы и дети», «Ася» и т. д., потом взяла Некрасова: «Мороз—красный нос», «Коробейники», «Несчастные», «Трубецкая», «Балканская».

Во всем этом так много прекрасного, что я забыла о полиции в обширном и узком смысле и все, что из существования оной проистекает. После такого отдохновения сам чорт не показался бы мне страшным, не только мистер Спенсер; поэтому I том его «Психологии» прочла весьма благополучно, так что начала быть о себе лучшего мнения и дерзнула даже помышлять о "Логике" Милля, книжице весьма объемистой и. должно полагать, зело премудрой. Она мне внушала спокон века спасительный страх, хотя мне и было очень завидно смотреть, как ее поглощала одна товарка по университету, которую профессор химии называл ферментом, а мы попросту «гороховой колбасой» за ее происхождение из Libau или Mitau. Она надеялась по прочтении книги заговорить логично, что было целью чтения, но я да и другие не заметили благотворных следов—логика барышни не возросла. Это, конечно, не мешает мне желать прочесть эту книгу с более скромным желанием—доставить полезную гимнастику моему мозгу. А как бы я хотела преумножить свою логику—я не могу и выразить: она мне так понадобится на суде; хотя там не разговоришься, но тем более она необходима для краткого мгновения, в пределах, законом и председателем дозволенных, а то я с испугу, пожалуй, скажу только: а, а! бе, б.! А кажется, я не неглижировала своим образованием: в Цюрихе была даже членом особенного ферейна из одних женщин, русских студенток; целью его было тоже научиться логически говорить—потому мужчины и не допускались, как конкуренты, которые своим красноречием и веками накопленной логикой могли препятствовать нашим упражнениям. И мы упражнялись, уверяю, добросовестно: читали рефераты о самоубийстве и о Стеньке Разине, о Кабэ и Сен-Симоне; спорили до хрипоты о теории ренты Рикардо, о законе народонаселения Мальтуса и распустили ферейн, только дойдя до вопроса о том, должно ли при социальном переустройстве разрушить цивилизацию или можно отнестись к ней снисходительно и сохранить ее для обновленного человечества. Этот вопрос так глубоко затронул страсти, что мы точно белены объелись: некоторые пролили даже кровь—не ужасайтесь: из носу, от волнения, а не от удара с чьей-нибудь стороны; спорили, спорили, никак не могли перекричать друг друга, разделились на партии, объявили, что примирение невозможно (о логике и забыли, но, вероятно, никто не сомневался, что она на его стороне), и после этого уже не собирались вместе. Этот ферейн был потом окрещен названьем «дикий», быть может, благодаря нападкам на цивилизацию, быть может, потому, что из него были исключены мужчины, что могли находить несообразным с идеей равноправности, столь присущей XIX веку. Я была тогда умеренной—стояла за цивилизацию, находя довольно жестоким заставлять человечество вновь завоевывать то, что оно приобрело с такими жертвами; но другим казалось, что в ней-то и кроется корень социальных бедствий.

Однако, все это было отступлением,—которое никак нельзя назвать коротким,—и пора воротиться. Итак, я читала с удовольствием Спенсера до пятницы включительно; но тут начались катастрофы: в субботу вы не пришли, лучше сказать, вам не дали свиданья; в воскресенье—письмо от Ольги пренеприятное, расстроившее меня, думаю, надолго, хотя по этому письму этого вы и не увидите, но это доказывает только справедливость поговорки—«не судите по наружности». Между прочим, скажу одно: в былые времена няня, Наталья Макарьевна, бывало, все спрашивала, не бобо ли пальчик, или головка, или горлышко и т. д., и все мы часто говорили бобо при всякой неприятности, потому что знали, что за этим последует: няня нежно уложит на свою кровать, поставит свой самоварчик, вытащит заветные баночки с вареньем, мешочки с сухой малиной и пр.; напоит всласть, а потом начнет рассказывать о разбойниках, о кладах, о знаменитом Быкове, грозе Казанской губ., и пр. А теперь, когда Ольга меня все спрашивает: не бобо ли то или другое, то хоть бы у меня лопнули легкие или треснуло сердце, так от этого ничего не произойдет. Поэтому совершенно довольно, что вы можете видеть мое лицо, похожее на полинялый ситец. Каждую неделю тюремный врач надоедает своим официальным вопросом: как ваше здоровье? Но я не могу ему запретить это и потому внимаю, как Щедрин описывает, как при проездах «знатных иностранцев» полиция сгоняет народ, чтобы кричать «ура» или стараться кричать. Мотайте себе на ус, что хотите, но позвольте мне Пить самой собой; не делайте мне замечаний, хотя было ими того, что я не могу говорить с вами прямо. И писать буду, как придется—ведь у меня может не быть материала, а за краткое извещение, что, мол, здорова, чего и вам желаю, вы не поблагодарите. И потом охота отпадает, когда знаешь, что ответ получишь через 20 дней. За сим целую вас обеих и желаю всего хорошего. Не посылайте сестрам моих писем, я уже просила об этом.

В. Фигнер.

24. Матери и сестре Ольге.

20 октября.

Бесценная мамочка и дорогая Ольга. Во-первых, тысячу раз целую вас, в особенности мамочку, потому что она вчера была в высшей степени интересна, так что я все бы ее целовала, да целовала; а еще она отперлась, что получила мое письмо от 20 сентября, в котором я просила, чтобы она не напоминала мне раскольничью игуменью. На этот раз она была просто очаровательна и своей меховой шапочке и воротничке. Будьте всегда такая, милая мамочка, потому что я хоть и нигилистка, но не без эстетических наклонностей—люблю хорошие лица, музыку, цветы и приводу. Смотрите ж, старайтесь быть интересной. После целой недели катастроф на меня опрокинулись удовольствия: свиданье в третьем часу, когда я уже находилась в чаду глубоких соображений, что с вами случилось, и как мне примириться с мыслью, что больше не буду видеть вас. Я остановилась на том, что куплю Шлоссера и не буду расставаться со стариком; утром опять удовольствие—письмо от Ольги (от 1-го); потом, так как мне нечего читать, вчера я взяла Крашевского «Чудаки» и, откатав с 6 часов вечера к половине десятого, не хотела звонить так поздно—спрашиваю бумаги—дают сейчас же: обыкновенно с ней целая история, потому что здесь бумага все равно, что изюм в Обломовке, изюм, который выдавали повару счетом и который был за многими замками; потом вдруг приносят мазь для глаза, о которой я помышляла уж пять месяцев и о которой просила доктора в позапрошлую субботу. А в перспективе еще блуза, сшитая по парижским выкройкам. Ох, это уже чересчур, я думаю, даже это не к добру, и меня поразит снова какая-нибудь катастрофа или, по крайней мере, какой-нибудь катаклизм; уж это ваше дело отвратить вашими материнскими молитвами от меня все несчастья, начиная от ячменя на глазу и кончая нашествием иноплеменников. Но, сказать по правде, милая мамочка, я многого не слыхала из того, что вы говорили, потому что и слушала, и думала зараз—отчего и произошел в голове маленький хаос; посему было бы недурно, если бы сведения о Лидии и Евгении мне еще раз повторили, если они заключают еще что-нибудь интересное, кроме того, что Лидия поправилась и похорошела, стала настоящей королевой, а Сажин1 пользуется доверием своего хозяина.

1 М. П. Сажин, за которого в 1884 г. вышла замуж в Сибири сестра Евгения.

А что пишет сама Геничка о своей жизни? Вы что-то, давно не присылали мне ее писем. Относительно Коли радуюсь. Напомните ему, пожалуйста, его дебют в качестве семейного регента при въезде в Каргалу, когда ваши драгоценные детки, отпущенные без старших за сорок верст, вздумали угостить соседей серенадой; полдороги мы упражнялись на удивленье всем татарам, через деревни которых проезжали, и раздражая всех собак в окрестности, а, подъехавши, как грянули: Коля начал неверно, остальные подхватили, кто в лес, кто по дрова, и вышел такой «шумит, гремит Гвадалквивир», что со стариком Филипповым1 чуть не сделался преждевременный удар, потому что ему представилось, что его исконные враги— карабурнашевские татары2, знаменитые конокрады, угоняют его конский завод; изнеженная Верок расплакалась на плече Надежды Алексеевны, а этой последней не сделалось дурно только по недоразумению. Понятно, как нас кисло впустили,-—хоть поворачивай оглобли назад: хозяева старые были чуть не с нашатырным спиртом в руках и компрессами на головах. Если бы не молодежь их, то мы готовы были итти домой даже пешком, и только поздно вечером была замечена комичная сторона происшествия и оценено, что оно исходило из чистого сердца. Просто потеха. Ну, как может Пети не захотеть поселиться в местах, где было много веселых приключений и уморительных эпизодов; где он выпаливал с старосветской долгушки многочисленную публику, при чем безногая Верочка3 летела в одну сторону, самовар и другую, чашки со звоном падали в траву, маленькому Коле4 грозила опасность сломать и другую ногу, а сам возница оказался в неудобном положении вверх ногами.

1 В. Ф. Филиппов—мой свекор; Надежда Алексеевна—его жена; Верок—их дочь.

2 Карабурнаши—селение Тетюшского уезда.

3 Вера Шулинская, дальняя родственница.

4 Коля Семенов—родственник.

На его месте я никогда бы не допустила, чтобы на этих местах укоренился Разуваев. Ну, милая Ольга, я должна у тебя просить прощенья, что я раскричалась в последнем письме; ты ведь знаешь, я прекапризная, и потому не прими к сердцу: в таких случаях Юрий (Богданович) обыкновенно принимал смиренный вид и говорил: «Все претерпели мы, божии страннички», и все начинали хохотать; так и ты улыбнись, пожалуйста. Мне хочется написать тебе как-нибудь длинное послание, тогда же я тебе сообщу и списан книг для чтения; жаль только, что каталога-то у меня нот; многие вещи помещены в журналах разных годов, а каких именно, я не помню наверное, а в хороших каталогах помещены и эти сведения. Ну, дорогие мои, прощайте. Хорошо бы, если бы и мамочка мне писала, потому что ваши письма разнородные и не заменяют друг друга, да и мне иногда надо писать вам разнородное, и потому я иногда буду писать каждой особо. Целую вас, дорогие. Занимаешься ли ты, Ольга, иностранными языками? Правда, тебе ходить далеко, может быть. Но ты говорила, что ходьба тебя не может затруднять. А я бы очень хотела когда-нибудь услышать, что ты не только Берне читаешь в подлиннике, но и письма Джек Блек. Когда ты их превзойдешь, то, пожалуй, сама сделаешься писательницей, ведь когда-то ты пробовала сочинять комедию, когда была еще в гимназии; или твое творчество кончилось, и муза замолкла? О, милая, подвизайся и в один прекрасный день утешь меня своими успехами. За блузу благодарю; еще не примеряла, но воображаю и жалею, что она ко мне попала, когда я человек легальный: прежде такая удивительная штука сама по себе могла бы меня легализировать своим видом, придавая буржуазную наружность, как это делал некий брош, который я носила с особым шиком и который возбуждал зависть всех подруг, пока я его не отдала в лотерею, чтобы не привязаться к этой безделке. Пиши же по-прежнему, несмотря ни на какие помехи.

 25. Сестре Ольге.

Вчера получила твое письмо, милочка Ольга, от 11-го, а за день перед тем мамочкино от 10-го: оба замечательно скоро—через 4 дня всего (сегодня—воскресенье). Хочу на этот раз исполнить твою просьбу относительно книг, хотя это довольно трудно, потому что я не знаю ни того, как скоро ты читаешь, ни того, какие книги труднее тебе даются. Ведь я больше знаю Ольгу-гимназистку, чем Ольгу-курсистку, когда тебя нельзя было оторвать от книги, раз она тебя заинтересовала, и когда только по воскресеньям, вечером, ты давала драматические представления твоего собственного изделия; а теперь ты сидишь над синтезом и анализом, кажется, с тем же напряженным вниманием, как некогда над «Бедными людьми» Достоевского, а по воскресеньям ходишь смотреть Стрепетову1.

1 Известная артистка.

В виду этого едва ли у тебя будет время дли прочтения тех немногих, но многотомных или очень cepьезных книг, которые я могу тебе порекомендовать, некоторые, как фундамент, другие, как иллюстрации по отдельным вопросам. Во-первых, я на твоем месте начала бы читать о России по многим причинам и, между прочим, хоть потому, что обыкновенно это оставляется напоследок, а тут как раз могут подвернуться условия, что этих книг достать нельзя, например, где-нибудь в глуши гораздо легче, найти разные сочинения переводные, чем сочинения по истории или экономическим вопросам России. И (ужаснись!) я посоветовала бы начать с Соловьева и Костомарова. 29 томом первого и 12 томов второго. Ой, ай! Но, право, это не так страшно, потому что до-нельзя интересно. Надо только преодолеть первые 3 тома Соловьева, а потом ты не оторвешься. Да и они покажутся тебе занимательными, если ты будешь читать Соловьева параллельно с Костомаровым, что совершенно необходимо для сравнения двух разных точек прения этих авторов па древний политический строй древней Руси и на начало единодержавия в ней: Костомаров видит и удельно-вечевом периоде начатки федеративной республики, в основе которой лежал принцип воли народа и выборное начало, а возникновение единодержавия относит к чисто внешнему факту— нашествию татар. Тогда как Соловьев, с момента призвания княжеского рода Рюриковичей, видит в нашей политической жизни господство родового начала, при чем роль народа становится пассивной, вмешательство его в выбор князей-—явлением случайным, скорее исключением, чем правилом, и даже чуть ли не бунтом против существующего порядка наследования старшего в целом княжеском роде и соответствующего передвижения по другим столам, согласно с принципом старшинства и значением отдельных княжеств. Начало единодержавия Соловьев замечает в перенесении центра политической жизни на северо-восток, в Ростовско-Суздальское княжество, где основание новых городов, с населением, чуждым всяких традиций, дает возможность власти великого князя медленно, но постоянно возрастать. Таким образом, если читать одного или другого, то получишь взгляд односторонний, который очень усиливается еще тем, что монографии Костомарова отрывочны, и по одному этому уже у него не могут найти себе места многочисленные факты, которые несколько ослабляют его теорию; зато, если ограничиться одним Соловьевым, то сухое изложение многих сторон общественной жизни сделает то, что пройдешь мимо замечательных явлений, не обратив на них должного внимания. Поэтому, мне кажется, что они неразделимы друг от друга: один дает, по преимуществу, факты, другой—обобщения, живые образы и картины. Так как монографии Костомарова расположены не в хронологическом порядке, то я сообщу их перечень, сообразно их отношению к известным томам Соловьева.—Соловьев I, II и III тт., Костомарова в I т. «Федеративные начала древней Руси» и там же статья об особенностях южнорусской и великорусской национальностей; потом IV и V томы Соловьева— Костомарова VII и VIII тт. «Северно-русские народоправства». Соловьева VI т. и часть VII до Федора Иоанновича—Костомарова в, XII т. «Начало единодержавия». Соловьева VIIT. с царствования Федора Иоанновича и VIII т., Костомарова IV, V и VI тт. «Смутное время»; затем опять Соловьева IX, X, XI и XII тт., Костомарова II т. (во втором) «Стенька Разин» и IX, X, XI тт. «Богдан Хмельницкий». Потом во II томе «Гетманство Выговского» (преемника Богдана Хмельницкого) и в XII т. о Брюховецком и статья о Юрии Хмельницком. С X т. Соловьева начинается царствование царя Алексея Михайловича; бунт Разина изложен, насколько помню, г.о второй книжке в конце, так что тогда же всего более кстати прочесть и относящуюся сюда монографию Костомарова из II т. Царствование Алексея, очень длинное по времени, интересно в высшей степени по тем событиям, которые происходили при нем; достаточно назвать возникновение раскола, народной войны в Малороссии и мерные отношения к Великороссии после ее присоединения; волнения в Москве, на Волге и на борг ту Белого моря, и Соловках. История этого царствовании не кончается и XII томе, а дальше я еще не читала, по дальнейшее пойдет само по себе, без всяких отношений к Костомарову: предыдущее исчерпывает содержание его монографий. И, на твоем месте, прочла бы до-воцарения Петра Великого. Па этом можно остановиться и остальные книги Соловьева прочесть после; мне кажется, сделать таким образом, имея в виду необходимое количество времени, еще лучше, потому что из книг, которые я перечислю сейчас, ты увидишь при чтении указания на разные учреждения и стороны позднейших царствований, на которые, читая их специальную историю, надо будет обратить особенное внимание; они дадут некоторым образом руководящую нить. Итак, я сделала бы громадный скачок, настоящее salto mortale, которое можно извинить только по прочтении всего, что назову, потому что тогда кажущаяся пропасть наполнится—я перескочила бы к современному экономическому и политическому состояниям России и взяла бы Головачева «Десять лет реформ»; затем его же маленькую брошюрку «Начала народного хозяйства» ..и статьи в «Русской Мысли» 82-го г. (в начале года) «Государственная роспись на 82-й г.». Именно так, чтобы получить сопоставление с тем, что сказано через промежуток в целое десятилетие («Десять лет реформ» вышли и 72-м году.); затем, Васильчикова «Землевладение и земледелие» 2 ч о мл (читая и все примечания) и сейчас же Беляева «Крестьяне на Руси». Не смею рекомендовать, но думаю, что хорошо бы прочесть «Дворянство в России» Романовича-Славутинского (сама не читала, но значение этой книги ясно из «Землевладения» Васильчикова); затем Карповича «Замечательные русские богатства», это не крайне необходимо, и нет надобности читать всю книгу от корки до корки, так как все главы—повторения на одну и ту же тему с малыми вариациями. Затем статьи из «Современника» об общинном землевладении, напр., «Философские предубеждения против общ. владения землей» Чернышевского и др., которые легко отыскать по автору, и Постникова «Об общ. владении землей» 2 т., но это можно и отложить до более свободного времени, потому что несистематически основные взгляды на общину рассыпаны повсюду в журналистике; это, я думаю, вопрос, наиболее знакомый; затем, маленькая книжка Соколовского «Русская община в XVI столетии»; затем, Янсона «О крестьянских платежах и налогах» (очень сухое изложение, все цифры, из которых главнейшие входят в «Землевладение» Васильчикова); «Податной вопрос» Шелгунова (привожу по старой памяти, как вещь, которая произвела на меня некогда громадное впечатление; могу теперь перечитать и еще раз тебе написать, стоит ли прочтения, так как я хотела бы сберечь твое время). Все эти книги укрепят то, что ты встретишь у Васильчикова, но к этому надо еще прибавить, что необходимо внести к нему одну поправку: рассматривая форму русского крестьянского землевладения, которое он находит более правильным называть «мирским», а не общинным, он настаивает на том, что эта форма присуща специально славянской расе, и проводит параллель между русским миром, французской commune, немецкой Gemeinde и т. д., и доказывает, что между ними громадная разница; только в одном месте у него есть оговорка, что на той ступени развития, на которой история находит Европу, общинное землевладение в той форме, в какой оно существует у нас ныне,—уже не существовало; и вот, чтобы увидать, что оно, однако же, существовало и что следы его до сих пор встречаются даже в такой классической стране частного землевладения, как Англия, надо прочесть: сначала Лавсле «История первобытной собственности», а потом статьи, о которых я тебе писала в одном из последних писем: в «Деле» Кедрова, в «Знании» «Деревенская община на востоке и западе», по Мэну—(самая книжка Мэна хотя и маленький, но убийственно трудная). Потом, моя милая, попал станции—опять Васильчиков «О самоуправлении» 2 тома и, и синий с этим, после этого сочинения, «Обзор европейских конституций» Лохвицкого. Затем, прежде чем перейти и следующим русским книгам, надо иметь сведения но политической экономии. Так как, я думаю, трудно, чтобы ты могла тут же прочесть сначала Милля «Политическую экономию» с примечаниями Чернышевского, а потом Маркса «Капитал», то я предлагаю, отложив их до времени, прочесть небольшую книжку Иванюкова «Обзор современных учений политической экономии», при чем конец, страниц 50—4)0, выбросить—именно, где Иванюков излагает свое эклектическое учение (что легко увидишь), а к первым страницам его книжки присоединить и том месте, где он упоминает об экономическом перевороте, начавшемся в Англии в XVI ст.,—главу из Маркса: первоначальное накопление капитала, которая сюда относится как нельзя лучше. Выпустив несколько первых страниц этой главы, ты легко найдешь место, с которого начинается изложение экономического состояния Англии, начиная с XV ст.; ты прочтешь несколько страниц самого замечательного, потрясающего красноречия и затем со вздохом (не забудь же вздохнуть, но я уверена, что ты вздохнешь невольно) перейди к размазне Иванюкова. Есть еще его литографированные лекции, быть может, они могут заменить упомянутую книжку. Я их не читала, но слыхала похвалы им. После этого прочти статьи В. В. в «Отечественных Записках», начиная с сентябрьской книжки 79-го года. Первая из них называется «Фантазия и действительность русского капитализма», и затем другие ты найдешь сама; они изданы также отдельным изданием; после них 2 статьи в «Слове» (осень 80-го г.) —она. Названия я не помню, но они известны всей читающей публике; только предупреждаю, они очень тяжеловесны. Зато, моя милая, ты попадешь в самый водоворот «быть или не быть» русского капитализма. Если тебя заинтересуют эти статьи, то полемика по поводу них есть, напр., в «Русск. Бог.», в статьях Русанова, и отчасти в «Деле», где, между прочим, имеет некоторый интерес статья «Экономика и политика» И. К. Кроме того, совершенно необходимо прочесть статью, о которой я уже тебе упоминала, в «Отеч. Записк.» в 12 книжке 82-го г., в самом конце, кажется, без названия или же «Финансовое положение России», что-то в этом роде. Потом, конечно, интересно познакомиться с расколом, с этим сфинксом, до некоторой степени. Для этого, кроме Щапова «Земство и раскол» (большой книжки—потому что есть того же автора и с тем же названием крохотная брошюрка), я могу указать у Костомарова, кажется, во II томе «Религиозные вольнодумцы XVI [века]» и в XII т. «Воспоминания о молоканах», и еще, не помню названия, статьи в том же томе. Кроме того, прелестный очерк «Культурные пионеры» Куликовского в «Вести. Европы», насколько помню, за 80-й г. Кроме того, в «Слове» за тот же год статья о шалапутах или Федосеевца, или без подписи; еще в «Русск. Мысли» за 81-й или 82-й год «Алчущие и жаждущие правды»—удивительно прекрасный очерк, автора забыла, его все знают, кто читает «Русск. Мысль». Затем, в «Отеч. Записках» статьи Абрамова за 82-й год. Еще всякий попробовал бы статей об артелях, но я специально о них ничего не читала, а мелкие журнальные статьи не припомню (отчасти есть у В. В.)-Здесь есть сборник материалов об артелях в России; когда прочту, то сообщу, интересно ли; о ссудо-сберегательных товариществах стоит только прочесть в «От. Зап.» несколько страниц о них Успенского, чуть ли не в том же году, где «Книжка чеков», а это было в 74-м или в 75-м г., если не ошибаюсь. Ой, моя милая, не только ты устанешь все это читать, но я устала даже писать. А, собственно говоря, это не много, все только крайне необходимое, без чего невозможно обойтись. Я прибавлю по отношению к России только то, что необходимо следить, по крайней мере, за 2 журналами, читая и них внутренние обозрения, все сколько-нибудь замечательные статьи, а из. остальных выбирать наилучшее. Кроме «Отеч. Зап.» рекомендую «Рус. М.», там были статьи Приклонского (вн. обозрение) в 81-м г. и в 82-м г., иногда замечательные; затем очень хорошая статья Дитятина «Когда началась рознь между правящим классом и народом»; наконец, там же пишет Головачев; встречались хорошие статьи Ходского и др. В «Слове» на прежние годы тоже есть статьи, которые необходимо прочесть, напр., Ефименко—«Трудовое начало». Кроме, того, в «От. Зап.» за 70—80-е гг. статьи о волостном суде по поводу ревизии этих судов; по обычному же праву небольшая записка Якушкина под названием «Обычное право»; но я думаю, что мелочное перечисление, особенно без каталога, не к чему делать. Добавлю вкратце, что, по прочтении когда-нибудь, в тиши и со смыслом, на покое, Милля и Маркса, надо было бы прочесть и Щеглова: «История социальных систем», а при возможности взять на французском и немецком языках по главному произведению авторов этих систем, и, кроме того, соч. Энгельса, Энглендера и Иегера. Учись, моя милая, иностранным языкам, хотя понемножечку. Затем, я взяла бы Шлоссера «Общую историю», потом его же «Историю XVIII ст.», прибавляя к соответствующим местам Мотлея: «История освобождения Нидерландов», «История крестьянских войн» Циммермана. После падения Зап. Римск. империи я перед Шлосссром прочла бы Фрейтага «Картины средневековой жизни». Если есть время, тогда же можно прочесть Стасюлевича (но это более или менее роскошь), а перед историей XVIII в. я прочла бы «Введение к истории французской революции» Луи-Гмина; после нее, кроме Минье, Ламартина «Жирондисты», а гели есть возможность, то самого Л.-Блана. Затем, Гервинуса «История XIX ст.», добавляя по истории Франции: Луи» Блана «История десяти лет», Чернышевского «Июльская монархия» в «Современ.»; Вермореля «Деятели 48-го года»; его же «Люди 52-го г.» и Таксиль Делора «История 2-й империи». Я думаю, что Бокля ты читала. Маколей мне кажется роскошью. Из книг по России я пропустила Щапова «Социально-педагогические условия развития русского народа». Это можно прочесть, закончив русскую историю— Мордовцева Ит. о Пугачеве (при царствовании Екатерины II). Милая, прощай. Напиши мне, как тебе кажется, много ли это очень или, напротив, мало. Под конец я торопилась, но могу пополнять постепенно. Целую тебя. Пожалуйста, не терроризируйся моим письмом, и напрасно ты думаешь, что я не поняла тебя. Мамочку целую тысячу раз и ее ручки, трудовые, которые не хотят оставаться сложенными.

26. Сестре Лидии.

1 ноября.

Сегодня я получила, милая Лидинька1, письмо твое к мамаше вместе с припиской Сергея Григорьевича2 и выпиской из летописи о твоем мальчугане.

1 Сестра Лидия, по мужу — Стахевич.

2 Сергей Григорьевич Стахевич — муж сестры Лидии.

Вы мне все так понравились, что я сейчас же, чтобы не охладеть потом, взялась за перо, и прежде всего должна расцеловать тебя и твое потомство, столь мило играющее с беличьим хвостом и «совершающее полный оборот вокруг продольной оси своего тела», как торжественно пишет Сергей Григорьевич. Последнего поцеловать не смею, потому что не знаю еще, такой ли он, чтобы возбуждать подобную экспансивность: на вид и по слогу он мне немножко «страшен», но это, должно быть, только внешние признаки, пустяки, потому что я слышала о нем отзывы, самые восторженные, от двух женщин. Поэтому, вероятно, если нам удастся познакомиться, то он воспламенит и меня. Но, во всяком случае, теперь же посылаю многообещающее рукопожатие (пожалуй, довольно смело думать при этом, понравилась ли я бы ему. Но я надеюсь на твою протекцию: ты, конечно, уже давно действуешь в этом направлении). Как видишь, я неисправима по части языка; но, no-первых, я сейчас перейду к серьезному, и, во-вторых, милая моя, я большая консерваторка в глупом  и в серьезном, и в симпатиях и в антипатиях, во всем, во всем, и это даже, скажу тебе, недурно, потому что на консерватора можно вполне положиться, и ты сама не откажешься и еще раз поцеловать меня за него. Ты пишешь, дорогая мин, о семейных делах и что надо было бы посоветоваться о них; но, милая моя, за отдаленностью тебе представляется только одна сторона экономическая, а самая суть ж; и том: деньги—последнее дело, хотя при мамочкином характере и они имеют для нее значение беспокойства. А главное то, что мамочка стара, больна, расстроена нравственно и од и н о к а, и только отсутствие этого последнего обстоятельства могло бы скрасить ее жизнь. Ее некоторые письма из деревни за это лето были просто ужасны. Совершенно необходимо переустроить ее жизнь так, чтобы около нее была семья. Быть может, мать тебе писала, что у меня явился проект, чтобы Петр бросил свой завод и переселился в Никифорове с тем, чтобы паять па себя все хлопоты по именью и вместе с тем служить в земстве. Тогда мамочка могла бы или постоянно жить там с ними, или только лето, или же, будучи вполне свободной, могла бы отправиться на неопределенное время в Сибирь к нам, или же за границу. Теперь же она связана так, что, где бы ни была, все что-нибудь да будет ее беспокоить да тянуть. Надо было еще и мне тут подвернуться. Ведь ее не уломаешь, чтоб она меня не принимала в расчет. Наконец, все это еще усложняется Ольгой. Не знаю, что с ней делается, только девочка наша совсем ненормально себя чувствует. Что-то ее ужасно тяготит, своей жизнью она недовольна, можно сказать, даже клянет ее; затем -— в какой-то нерешительности, борьбе; она не хочет писать, стесняясь цензуры; я могу только догадываться, что ее отношения к мамаше не совсем нормальны, но в последний раз в письме она совсем меня сбила с толку, и я не знаю, что и думать. Мои же предположения заключаются в том, что она сознает, что осталась у матери одна, и мамочка к ней привязана, быть может, больше, чем к кому-либо из нас; это понятно и вообще, и в частности еще и потому, что в теперешнем положении мамочки Ольга-соломинка для утопающего. А между тем жизнь их в Петербурге за эти три года была очень монотонна и печальна; общества никакого; и собственно я даже удивляюсь, как Ольга мало подвинулась вперед в своем развитии за это время. Поистине ужасные занятия на курсах не дали ей возможности много читать, а людей, которые были бы выше ее в умственном и нравственном отношении, она совсем не видала; так что ни с одной стороны она не имела тех толчков, которые заставляют сильно работать. Нравственное же ее состояние таково, что совсем может исковеркать ее личность. Я думаю, что все это последствия отсутствия самостоятельности и свободы в ее действиях и что именно это сознание и есть причина ее неудовлетворенного состояния. Выйти же из него можно только, пожив на свой собственный риск и страх, и как ни печально это для мамаши, но я думаю, что им необходимо было бы расстаться. Повторяю, что это мои догадки, потому что я с Ольгой прямо не говорила, но мне кажется, что это так. А в таком случае, тем необходимее придумать такую комбинацию, чтобы ни та, пи другая не находились в неприятном и тягостном положении. При переселении Петра это будет хоть сколько-нибудь возможно. Петру я писала, выставив все мотивы, которые у меня были и по отношению к матери. и но отношению к нему самому, а также относительно Ольги. Недавно он ответил, а именно, что его желание совпадает с моим предложением, но что он додумает, чтобы решение было не навеянным другим человеком, а вполне обдуманным. Это, конечно, необходимо, потому что, если не от души будет- сделано как с его стороны, так и со стороны власти (с ее—в особенности), то из этого выйдет только мерзость. Итак, будем ждать. Я тебе пишу все это, милый Лидок, чтобы ты знала. Пишу коротко, потому что, ведь зная всех лиц, ты дополнишь недостающее. Мы все занялись своими делами, кто поет, кто инженерствует, кто политиканит, и совсем не заметили, что с тех пор, как все ушли из дому, много поды утекло, и мамаша уж не та и физически, и нравственно, а ее положение совсем иное, чем то, когда мы повыпархивали из гнезда. Все, все переменилось с тех пор, и ни одни из нас не был в таком положении, как Ольга; для нас. не могло и не было вопроса об обязанностях, а мы и до сих пор все еще склонны смотреть, будто все стоит попрежнему. Признаюсь, если Настя не согласится охотно переехать и Никифорове и Петр не сумеет ее склонить к этому, и подобный эгоизм будет препечальным явлением. Мне и думать об этом не хочется, это было бы чересчур мелочно и мизерно. Для самого же Петра, я думаю, полезнее пребывание на родине1, чем служба на заводе.

1 Я подразумевала—в родных местах.

Не знаю, как-то все это устроится. Я думаю, лишнее и говорить тебе, чтобы ты не делала намеков ни матери, ни Ольге о том, что я типу относительно их обеих. Имей это только в виду про себя. Относительно поездки матери в Сибирь скажу, что Ольгу надо было бы советовать не брать с собой. Что ей даст подобна» поездка? Ей надо учиться или жить, то-есть получать такие впечатления, которые бы ее развивали в каком-либо отношении, а я думаю, что путешествие в ваши края ей ничего особенного дать не может; даже она может скучать там и тем стеснить мамочку, которая во внуках, в ваших мужьях и в вас самих найдет неистощимый запас удовольствия. Впрочем, а мое мнение, быть может, ты иначе смотришь. Я бы так распределила: Петра в деревню, мать к вам; Ольгу отправила бы за границу; учиться, читать, смотреть, слушать, изучать людей и делать глупости; или же, так как она думает об учительской карьере,—марш в село, к мужикам, работать и жить совершенно при новых условиях. Необходимо, необходимо переменить ей обстановку, а то она будет надломленной. Не может быть ничего хуже колебаний, нерешительности, неопределенности и каких-то порывов, никогда не переходящих в действительность. Я вообще постараюсь, если будет случай, поговорить с мамочкой о том, как полезно было бы Ольге попробовать жить самостоятельно, в виду прохождения житейской школы. Ведь наша мамочка не любит, чтобы люди предавались покою, бездеятельности, и уважает людей самых деятельных и практичных. Быть может, стоя на этой общей почве, можно будет хоть несколько приготовить ее к тому, чтобы она не представляла себе будущее неразрывно с Ольгой, а то она только и говорит, что без нее не может жить. Мамочке всего нужнее была бы дочка, которая вышла бы замуж и вместе со всеми детьми жила с ней. Но, что же делать. Мы вышли все не на этот фасон, и Ольга, я уверена, долго не выйдет замуж и сделает благоразумно. Таким образом, видишь, все какие затруднения. Если хочешь что-нибудь написать мне по этому поводу, то вкладывай в письмо к матери, обозначая только, что для меня, или адресуя на имя Ольги, а то Евгения написала мне прямо, и письмо почему-то не дошло .Что касается до финансов, то я думаю, что ты недурно сделала бы, если б предложила мамаше не брать денег с января и до того времени, когда она расплатится со своими долгами (кроме той суммы, что посылается твоей приятельнице). Денежные дела Коли, вероятно, скоро придут в цветущее состояние; теперь он и Бухаресте и получает 1000 р. в месяц, приглашен на три месяца, стало быть, сам будет в состоянии расплатиться. Петя высылает иногда вместо мамочки Евгении, у нее отнять  нечего, потому что Михаил Петрович1 зарабатывает немного, а жизнь там дорога. Я стою немного; быть может мне даже совсем не нужны будут деньги; так что расходы матери сократятся, если ты примешь участие. Ведь пока Сергей Григорьевич зарабатывает достаточно, а если бы ваши обстоятельства переменились, то тогда, конечно, дело другое. Если не имеешь ничего против, то напиши матери, только настоятельно; сама же она из деликатности, конечно, не прекратит спои высылки. Целую тебя, моя дорогая. крепко, крепко. Л знаешь, ведь я на тебя сердилась, что ты не велела мне писать письма после 79-го г., хотя, конечно, это было благоразумно с твоей стороны. Но ведь мне-то о чем же было писать к тебе? Еще раз обнимаю, У Гриши 2 целую лапки. Сергею Гр. жму руки.

Твои Вера.

27.  Сестре Евгении.

[6] ноября 3

Ты не знаешь, наг; я огорчена: я только что вчера подучила письмо от Петра; а ему писала, чтоб бросил он свой завод и свои технические затеи и переселился домой, в Никифорове, чтоб служить и земстве и принять бразды правления от мамаши, чтоб сделать ее свободной и независимой и, вместе с тем, чтобы создать в месте, к которому мать всегда будет все-таки притягивать масса всевозможных интересов,—такую обстановку, в которой мать могла бы, существовать без тоски. И вот, получила ответ, что Никифоровым не стоит заниматься, и отчего-де мне не пришло в голову, чтоб мамочка к нему переселилась.

1 Сажин.

2 Маленький сын сестры Лидии.

3 Числа нет, но в начале письма говорится: «только что вчера получила письмо от Петра..", -а это было 5 ноября, как видно из письма к сестре Ольге. Следовательно, дата должна быть 6..

Конечно, мне приходило это в голову, но этого никогда не будет, и не понимаю, как он не видит разницы: мать всегда будет чествовать себя, как в гостях, все ее привязанности, и, прошедшие и настоящие, связаны с Никифоровым; да она будет себя чувствовать лишней, если у нее не будет занятий, хлопот, которые доставляются надзором и управлением земле и, а она совсем неспособна жить, сложа руки, на покое. Петр же бредит изобретениями и думает, повидимому, что полезен— говорит об увеличивающемся благосостоянии населения от заводской промышленности. Признаюсь, я далеко не верю, чтоб он в это верил и чтоб думал, что он полезнее на заводе, чем был бы в земстве; а о хозяйстве он говорит так, как-будто бы надо было бы приступить к рациональному земледелию со всеми научными усовершенствованиями, приложением капитала и т.д.! Ума помрачение! У нас все еще живут по-допотопному; дядюшки заводили же какие-то особенные овсы, выписывали дорогие семена, думали усовершенствовать породы домашнего скота и все бросили; но он, кажется, забыл это или думает, что он, как более живой экземпляр, должен показать пример. Так ничего и не вышло. А между тем мамочке нужен был покой душевный и хоть некоторое время быть относительно счастливой. Быть может, у вас, т.-е. у тебя и Лидии, она могла бы отдохнуть и Лаже остаться с вами, если жизнь у вас ей покажется светло! настолько, чтоб ее не тянуло в другие места и к остальным детям; хотя при нашей разбросанности и различии в «сложениях она, должно быть, никогда не успокоится совершенно, и ей придется постоянно разрываться между теми из нас, кто начинает только и кто кончил уже жить. Дядя Петя и Меч[ислав Фелиц. Головня], и тетки все одобрили предположение о переезде Петра и нашли, что это следовало давно сделать. Летом Петр приедет погостить к мамочке, быть может, выслушав мнение других и оживив симпатии, которые нас невольно связывают с местом, где провели детство, он и передумает, в противном случае я хотела бы, чтоб Никифорово было продано и чтоб мать навсегда уехала в Сибирь, потому что только при этом условии она найдет постоянную оседлость. Прощай, дорогая; Геня, целую тебя наикрепчайше и Мишеля1 тоже, потому что я уже чувствую к ному нечто в роде родственного чувства: и как это ему вздумалось, что я могу быть его врагом, хотя бы и политическим?

1 Мишель -Михаил Петрович Сажин.

Когда человек выбит из строя, то не может быть и речи о каком-нибудь дурном чувстве, и как только он был арестован, я уже имела много в его пользу, да к прежде никакого партийного чувства неприязни у меня не было, а мне казалось только, что он холодно относится к другим людям, смотрит на них, как на низшую породу; это все, конечно, результат цюрихских событий; но теперь я встретилась бы с ним без всякого предубеждения, и все, что имею, то скорее за, чем против. После этого объяснения в любви еще раз жму и его, и твои руки и желаю в будущей лучшего, чем настоящее. Если тебе когда-нибудь захочется написать мне. Женюшечка, то удовлетвори сейчас же этому желанию. Обнимаю тебя. Твоя сестра.

Вера Фигнер.

28. Сестре Ольге.

6 ноября.

Вчера, то-есть, 5 ноября, получила твое письмо, милая Ольга. Наконец-то ты собралась мне написать, а то я было уже в самом деде начала думать, что ты ждешь сошествия духа св. Ты очень хорошо сделала, прислав мне письмо Петруши. Видишь ли почему (читай только ты одна). Я предполагала, что ты прочтешь мое письмо к нему, и надпись сделала на случай, если б мамочка первая распечатала его, Прочтение это было даже необходимо, потому что в нем говорилось и о тебе, и ты могла бы или подтвердить мое мнение, или же его вполне опровергнуть, что очень нужно для того, чтобы представить Петру все данные для решения. Потому-тo он и обращается к тебе лично, чтобы ты сама высказала все, что имеешь, а именно, что тебе не нравится в твоей жизни и обстановке, что тебя тяготит, и как ты хотела бы устроить свою жизнь, какие видишь к том препятствия и пр. Поэтому-то я и пишу теперь, чтобы побудить тебя вполне откровенно высказаться, потому что без этого никакое дело не может устроиться, и, я думаю. тебе нечего стесняться, и вздыхать втихомолку от всех нас. Я вот с тобой и видалась и переписываюсь, а все не знаю твоего секрета; я думала было, что понимаю, знаю, но одно из твоих писем совсем меня сбило с толку, так что я усомнилась в своей проницательности. Именно, я думаю, что тебя заботит и тяготит сознание, что мамочка без тебя не может обойтись, что ты ей, совершенно необходима в силу того, что все мы, остальные, разошлись в разные стороны, обособились, а ты поневоле, как младшая и еще ничем не связанная, осталась в роли Антигоны. Я так писала и Петру, в том смысле, что мы все не знали и доселе не помышляли ни о каких обязанностях но отношению к мамочке, которая была для нас всегда другом, которому мы обязаны бесконечно многим, но от которого мы всегда только получали, а не отдавали, кроме платонической любви. А теперь. когда именно по возрасту и изменившимся семейным обстоятельствам, она нуждается в поддержке, в постоянном обществе любимых людей, мы предоставили выполнение этого долга тебе, забывая о том, какой самостоятельностью и свободой пользовались все мы в твои годы, и как трудно согласовать вкусы молодого и старого человека; не справлялись у тебя, есть ли в твоей жизни противоречие каким-нибудь твоим желаниям, и если есть, то что из этого в конце концов может выйти. Я думала, что с переселением Петра в деревню жизнь мамочки будет теснее связана с его жизнью и что в этом заключается способ удовлетворить и ее и твои интересы: что обе вы останетесь более свободны, можете или жить там все вместе, или мамочка может на год или более уехать в Сибирь к сестрам, и ты можешь быть там, где захочешь, будучи спокойна, что мать не одна, а с теми или другими из своих. Теперь ты и должна высказать Петру твои собственные взгляды и предположения, а то, в самом деле, он получил сведения из вторых рук, а между тем ты мне напрямик тоже не говорила ничего. Это важно для него, потому что определит положение и твое и мамашино с чем он должен сообразовать свой образ действий. Ты писала как-то, что хотела бы со мной посоветоваться: поговори с такой же откровенностью, с какой говорили бы со мной, с братом. Ведь он несомненно расположен к тебе, любит и мамочку, поэтому из этого может выйти только хорошее. А что мамочка писала Петру, то она мне это сообщила, и я нахожу, что чем больше разных сторон он будет видеть, тем лучше. Быть может, он придумает  наилучшую комбинацию. Мне иногда приходит в голову еще такое устройство, чтобы, отпустив тебя на все 4 стороны, мамочка сдала Никифорово в аренду, а сама уехала в Сибирь, с тем, чтобы жить с Лидией. При этом Петр остался бы на месте и взялся бы снабжать финансами тебя и Евгению (если его финансовые надежды не воображение). Тогда мамочка была бы устроена еще лучше, пожалуй. Ты одна щемила бы ей сердце, зато сибирячки услаждали бы ее. Коли придется кстати, то среди других соображений узнай ее мнение; тут главное, что ты очутишься на расстоянии 4 тысяч верст, вместо сестер, тогда как при прежнем проекте она не была так отдалена от тебя. Тут уж будет настоящее ее переселение, но несомненно, что Лидия и ее муж более удовлетворили бы ее нежное чувство, чем Петр и Настя. Пиши мне, о чем думаешь. Поддержать тебя в проекте на лето всегда готова, если ты тут имеешь в виду не филантропию; только экзамены тебя измучают, и лучше бы на первый месяц ехать в деревню. Целую тебя крепко.

Твоя Вера-

39. Матери.

Ноябрь.

Накатала, письмо Ольге, а теперь буду выводить вам, дорогая мамочка. Вы, мамочка,—забывчивая, и потому и повторю вам, что писала 23 октября и 5 ноября со вложением письма к Лидии. Я думаю, первое вы уже получили, только забыли об этом. Ваши письма доходят ко мне теперь с восхитительной быстротой (как бы не сглазить), а мои идут медленно; но на это уж вам больше можно быть недовольной, мне же, но по свойственному человеку эгоизму, остается радоваться, что мой бальзам доходит до меня в исправности. Я вам еще не писала, что, начиная с последних двух недель, я сижу над Шлоссером и ежедневно любуюсь «го портретом: у него прекрасная физиономия, добрая улыбка, глядя на которую, можно поверить его ученику и биографу Гервинусу, что он был человек веселый, живой, любящий пошутить и отзывчивый на чужое горе,—качества, о которых нельзя заключить по его сочинениям, несколько сухим, полным суровых приговоров и беспощадных отзывов. Относительно сухости, впрочем, как и по отношению будто бы тяжелого слога, я не нахожу, чтоб это было так, но это, быть мажет, следствие условий, в которых я занимаюсь чтением его сочинений. В прошлом году летом я читала I том его «Всемирной истории», и мне казалось тяжеловато: до греков ли и римлян с их великими гражданами и несносными тиранами, торжеством человеческого развития одних и проявлением материальной военной силы других, образцами добродетели и всего самого гнусного,—до всего ли этого, когда человек находится на точке кипения воды. Теперь большая разница,—можно переселиться свободно более чем за две тысячи лет назад, и когда читаешь без перерывов, то вполне можешь оценить ту величественную картину, которую раскрывает Шлоссер, и его рассказ, без прикрас и без анекдотов, серьезный и бесстрастный, производит еще больше впечатления; события и лица говорят сами за себя. Я дочитала до средних веков, которые меня особенно интересуют и сами по себе, и от любопытства, как их будет характеризовать Шлоссер. Я очень, очень довольна своим приобретением, хотя ругала Вольфа за небрежность издания. Для отдыха глазам или передышки мозгам у меня ещё' всегда под рукой какая-нибудь книга из библиотеки.

Недавно я прочла чудную вещь Лабуле «Право, законодательство и администрации во Франции». Вы не бойтесь заглавия—это не какой-нибудь сухой юридический трактат, а настоящая прелесть: разбор учреждений Французской монархии до Полиной революции, Я не читала ничего подобного по этому предмету: у Шлоссера, Минье, Л.-Блана говорится, конечно, обо всем этом, но гораздо меньше: настолько, насколько это необходимо для объяснения революционного взрыва; здесь же подробный и остроумный анализ того, чем пыла древняя монархия. Очень любопытно, прочтите. Годится и для чтения вслух. Впереди помещены. две статьи: о свободе печати и еще о разных видах свободы, Ох, как я вздыхала, читая, что есть свобода индивидуальная, социальная, муниципальная и политическая, под которой он разумеет гарантии всех предыдущих свобод (свободу же печати называет гарантией гарантий).. Ах, как я вздыхала! Потом я еще больше растравила себя, взяв перечитать Милля «О свободе». Сколько прекрасных слов и драгоценных истин о спободе совести, мысли, слова, о свободе устраивать свою жизнь, сообразно своим взглядам, о значении для общества неприкосновенности индивидуальности. Ах, сколько прекрасных вещей! Я вздыхала, вздыхала и, наконец, рассердилась.. на цензуру за ее снисходительность. Право, она настоящая Eва политики: пропускает столько соблазнительных яблоков,  что представляет настоящую поставщицу политических преступников: все люди, все человека. Как не влюбиться в прекрасное, когда книги раскрывают его. Ах, свобода индивидуальная, социальная, муниципальная, политическая... Целую ваши ручки и еще .раз вздыхаю все о том же,

В. Фигнер

30. Матери и сестре Ольге.

Ноябрь

Что-то я не удовлетворена вашим вчерашним посещением, мои дорогие. Быть может, потому, что, когда меня позвали, я вообразила, что меня везут на словесное истязание, а я при этом всегда чувствую себя, как черт перед заутреней. (Няня, Наталья Макаровна, так живо описывала его состояние, что я еще в детстве имела ясное представление мне об этом предмете; теперь же, обремененная преступлениями, я, как исчадие ада, прочувствовала его вполне.) Впрочем, и помимо печальных размышлений о заутрене, была и всегда есть причина возвращаться от вас с сокрушенным сердцем; один писатель1, говоря как-то о том, что он чувствует потребность писать, но обстоятельства не дают ему возможности стать в ту обстановку, в которой одной он может черпать свои сюжеты, сравнивал себя с горячей сковородой: «шипит сковорода, — говорил он, — а на сковороде-то ничего нет».

1.Гл. Ив. Успенский.

Вот это точь-в-точь происходит и со мной, когда я рвусь на свиданье с вами — сковорода шипит, шипит, но когда я ухожу,— увы! — на ней ничего нет. Хоть бы un tout petit morceau de mouclle ou de vermisseau. Ну, нет тебе, да и кончено. Чтоб совершенно не обратиться в один знаменательный знак восклицания, я пообедала, а это, как общеизвестно, действует на человека успокоительно, и сковорода шипит уже меньше. Все это время у меня тьма тьму-тьмущая времени для размышления: такой сумрак целый день, что с 8 до 10 утра я размышляю, с 2 до 4 опять размышляю, с 10 до 12 или до 1 часу опять размышляю. Признаюсь, это занятие- мне не очень нравится, потому что о некоторых вещах я думала, думала и, наконец, закаялась, потому что они не имеют.. в настоящий момент практического значения, и расстраивают только нервы. Невольно вспоминаю двух приятелей у Щедрина, которые решили истребить в себе всякие мысли, кроме помышлений о еде и т. п., считая все прочие неблагонамеренным. Но им хорошо было—они сами парни не промах по части гастрономии и, кроме того, коротали время a deux. У меня не столь патриотическая цель, я не гастроном и одна, и пословица гласит: у кого что болит, тот о том и говорит (с другими или сам с собой, смотря по обстоятельствам). Вы можете себе представить мое затруднительное положение -оно хуже губернаторского, выразилась бы одна приятельница, если б прочла эти строки1. Я же могу сказать,  что у меня в губернии страшный беспорядок, администрация и централизация слаба, дисциплины никакой, мысли так и разбегаются, и как все дороги ведут в Рим, то с чего мысль ни начнется, она все приводит к категории предметом, исключенных из репертуара. Если бы я еще была в состоянии писать стихи, я воспевала бы утром восход солнца, которого не видно; в 2 часа, пела бы, что все идет к лучшему в лучшем из миров, а вечером сочиняла бы элегии насчет луны (по старым воспоминаниям) и скоропреходящности всего земного. Но родители меня не благословили этой способностью, и мне никогда не достигнуть даже того успеха, который имела Примула в романе. Шпильгагена «Загадочные натуры», воспевавшая различных представителей царства животных: петуха, сурка, жука, лежащего на спине, и т. п. А жаль — мое имя так хорошо переделывается в подражание ей: «Верула». Да нет, она была женой пастора и была окружена предметами мира естественного, а я петуха вижу только во время краткой прогулки, а теперь его даже спрятали, верно, от холода; сурка я не видала ни разу в жизни, а жуков тоже не вижу очень давно, а в камере есть только черные тараканы. Итак, охота смертная, да участь горькая! (Тьфу! Опять знак восклицательный. Вероятно, это следствие институтского воспитания.) Не придумаете ли вы, что делать в эти прискорбные часы? Уж не посоветуете ли размышлять о прочитанном? Но пощадите, милая мамочка: когда я читаю, то и думаю, и что же это со мной будет? Читать историю, потом думать об истории, опять читать историю и опять о ней же думать. Все история да история. Этак со мной будет то. же, что с лягушкой, желавшей походить на вола: пожелав знать историю, как сам Шлоссер, я непременно лопну. Я и не желаю запоминать подробностей и целы массы фактов, а стараюсь только проследить общее направление данной эпохи, ее характерные черты и наиболее яркие личности, в которых выражен дух времени.

Теперь я уже кончила средние века и, признаться, не осталась довольна, потому что автор касается некоторых учреждений слегка; так, напр., о феодальной системе говорит он, как о факте совершившемся, совсем не рассматривая ее происхождения и первоначального развития; в этом отношении более сказано у Васильчикова (в землевладении Англии и в примечаниях), и у Стасюлевича, где приведены мнения разных историков об источниках феодализма (из германского понятия о дружине); потом первоначальная история развития церкви и папской власти тоже предполагается Шлоссером известной (о чем у Стасюлевича говорится довольно подробно); в третьих, я надеялась, что он даст очерк постепенного стеснения политических прав народа у германцев, но этого там пет; вообще я ожидала историк» учреждений, настоящую политическую энциклопедию, не вижу, что надо рыться там и сям, везде черпать понемногу, чтоб иметь полное представление о том, что интересует. Зато Шлоссер дает много фактов о последующем развитии феодализма, городов и борьбе королевской власти с папскими притязаниями; об отношениях этих четырех элементов между собой, подготовивших события конца XVIII ст. В этом он очень много прибавляет к «Введению в исторю» французской революции» Луи-Блана, имеющему целью проследить борьбу против принципа авторитета и постепенное развитие принципа индивидуализма в церкви и государств-', в политике и промышленности. Целую вас.

Вера Ф и г н е р.

Что значит, что 2 мои письма, от 24 окт. и 1 ноября вам не переданы? Они не заключают ничего предосудительного.

:

4 декабря 188:; года.

Я все еще не получила нашего письма, милая Mutter, но ожидание при уверенности, что оно, хотя ,и лежит, но все же идет ко мне, уже утешительно само по себе. А то эти две недели я прожила как-будто в Якутской области, вследствие тьмы кромешной и отсутствия почты. Ваши письма для меня ведь все равно, что газеты для какого-нибудь жителя захолустья. Поэтому я преподозрительно заглядывала последние 8 дней в руки жандармам: нет ли в них пакета, для меня, пакета с внутренними известиями семейной хроники. Право, мамочка, иная, что ваши письма—газета, ожидаемая с нетерпением, вы должны бы от такого поощрения со стороны читателя почаще выпускать ее, а вы-таки скуповаты на этот счет и, кажется, забываете, что ему из всех вопросов современности известен лишь один вопрос о погоде, так что, за исключением этого пункта, для него все интересно, ново и занимательно, а посему сфера описания для вас безгранична; вы не можете говорить о недостатке материала; хоти Ольга и заявляла это, что это оттого, что вы обе не были арестованы и не сидели в пустом пространстве, а потому имеете ложные представления о том, что для субъекта в таком положении интересно и что нет. Следует предполагать интересным все и истреблять безжалостно канцелярские принадлежности. Да, мамочка, если у вас цело письмо Сажина, то прислали бы вы его, я бы посмотрела,, что он пишет, в каком роде; и была очень довольна присылкой письма Стахевича: уж больно оригинально; пришлите я еще; я думаю, что он премилый человек и, вероятно, в сущности лучше, чем Сажин. Хоть из писем познакомиться с ними. Не писали ли еще девочки1?

1.Под девочками тут разумеются Наталия и Лидия Куприновы

Я так хохотала, читая серьезное заявление Наташи: «о себе я сама напишу, потому что иначе кто же позаботиться», и дальше: «прочла всего Белинского, потом, начну читать Добролюбова, а потом, что бог даст». Это восхитительно. Милая девочка! Бог даст ей потом Писарева, а он отнимет у нее богов. Только жаль одно: я думаю, Белинский ей совсем не по силам, и не механическое ли это чтение. Уж слишком велик скачок от легкого к серьезному, и дядя мог бы подыскать для нее чтение подготовительное, и читать сплошь чересчур утомительно и однообразно. Жаль, если это одна потеря времени. Я помню, мне много приходилось мучиться над книгами, которые были не по силам по отсутствию подготовки; я добросовестно читала и перечитывала их, думая, что, наконец, путем усиленного внимания уразумею, но все было тщетно, и никто мне ни разу не посоветовал бросать их до времени. Почему дядя подсмеивался над ней, что она читает только беллетристику. Не худо было бы проверить, полезно ли ей читать Белинского, и действительно ли он ей интересен. А то, что же толку всем проделывать один и тот же опыт. Например, мне кажется, что было бы лучше читать отдельные критические статьи по прочтении тех произведений, на которые они написаны, напр., «Луч света в темном царстве» Добролюбова, прочтя «Грозу» Островского, и т. д. А у Белинского пропускать все то, что может иметь лишь историческое значение (как смотрел Белинский на то или другое) или уж сдано давно в архив и не имеет ни малейшего значения для настоящего состояния литературы и общества. Впрочем, может быть, дядя и позаботился об этом и просмотрел вперед сам, что нужно, что не нужно; но из письма этого не видно. Прощайте, милая мамочка. Целую ваши ручки и обнимаю. Не забывайте мне писать. Еще раз целую.

В. Фигнер.

Евгении буду писать после.

32. Сестре Ольге

 4 декабря 1883 г.

Конечно, милая Ольга, тебе только показалось, что одна составляешь причину обращения к Петру. Это произошло оттого, что я не считала нужным излагать тебе все содержание письма к нему, и лишь побудить тебя поговорить с ним самой обо всем подробно, потому что ты и мамаша так связаны тесно друг с другом, что отдельно о вас даже и говорить нельзя. То, чего хочет мамаша и что может удовлетворить ее, это всем нам более или менее хорошо известно, или по крайней мере об этом не приходится долго думать, но большая разница ты: перед тобой десятки разных путей и возможностей, и ты не будешь отрицать, что до сих пор мамочка считала, что она живет для тебя и что свое будущее она всегда соединила в мыслях с твоим. Но всему этому дело представляется так, что важно знать твои желании и планы, так как от от них в зависимости находится и мать. Да ты и сама это хорошо знаю. Разве ты мне не писала, что она не хочет ехать в деревню летом, если ты не поедешь? Так что волей-неволей или придется отправиться и тебе, либо осудить ее на такое же отвратительное настроение, как и прошлом году, либо устраивать предполагаемый компромисс, что ты съездишь на 1 месяц, и Петр приедет на такой же срок. И то же самое— в более крупном. Переселение Петра именно давало бы мамочке возможность не; держаться исключительно за тебя. Быть может, я и преувеличиваю, по мне кажется, что мать именно не хочет с тобой расставаться, и я очень интересуюсь, что она думает или что она говорит на твои предположения поселиться в деревне. Если у тебя был с ней разговор об этом или ты знаешь ее мнение относительно этого от кого-нибудь из близких, то сообщи мне. Относительно же ее здоровья, я думаю, ты ошибаешься, и я боюсь за нее серьезно: по ее годам ей бы вовсе не следовало страдать теми припадками, которые проявляются у нее: они составляют симптом ее болезни печени так же, как и отек, и никакие тут чулки не помогут, потому что они показывают на то, что есть давление на вены, что кровообращение затруднено; для самого больного, конечно, утешительно видеть; неприятного симптома, но причина-то остается в целости. А потом глаза: атрофия зрительного нерва ведет к полной слепоте, а что же может быть ужаснее этого? Вообще, я так смотрю, что без положительного отзыва врача нельзя даже предпринимать ей такой поездки, как в Сибирь, и, может быть, он даже запретит ее. Так что, как видишь, милая Ольга, я представляю непрерывный знак вопроса, и ты, быть может, нарочно и расписываешь мне разные разности, чтоб меня обморочить. Кстати, я уже тебя еще спрошу вот о чем, так как я, по-видимому, не поняла: помнишь, по приезде ты ходила к врачу и сообщила мне отзыв о ее, теперешнем состоянии сравнительно с прежним, но ты не написала, подразумевает ли он под прошлым давно прошедшее или непосредственно предшествовавшее отъезду на лето; именно, ты написала, что оно не таково, как прежде, хотя лучше, чем можно было ожидать. Я, было, утешилась этим, но потом размыслила: к какому времени относится это «прежде», потому что, если сравнение где дано по отношению к времени пред поездкой в деревню, и я вишу мало утешительного. Ты мне ни разу не написала. нашла ли ты искомое утешение в общении с приятельницей. Пока прощай. Целую тебя. Если придет желание написать мне, то не откладывай в долгий ящик.

Твоя Вера.

33. Сестре Ольге и матери. 7 января 1884. го да.

Бесценный диамант и Ольга. Сейчас получила ваши письма (от 25 дек. и 1 января и 2 девочкиных) и как paз вовремя, ибо хотела уже возроптать письменно (в душе уже давно роптала, что после писем от 17 декабря вплоть до сего дня не получала ни строчки). И какие прекрасные письма: и просто: забавные, и просто хорошие, и, наконец, Ольгино,—славная порция гашиша. Олечка, merci! Когда ты говоришь, что ты меня любишь, то я чувствую себя счастливой: известно, что это единственное слово на свете, которое не может надоесть тому, к кому относится. Но ты меня положительно трогаешь и можешь избаловать, поддерживая и без того чувствительную струнку—потребность видеть со стороны окружающих постоянное расположение. Так как у меня теперь нет окружающих, то надо отвыкать от приятной зависимости. Но все-таки, в ожидании отвычки, не могу не обнять тебя и не высказать только опасения, что большой процент твоей любви следует отнести к тому, что ты всегда могла видеть меня только из прекрасного далека.— Из твоего письма видно, что мамочка новый год весь проспала. А я бодрствовала и занималась... вы уже знаете, верно, чем. При этом я выпила две кружки воды и провозгласила тосты: да здравствует вода, и другой: и детки, идущие кто в лес,кто по дрова. Не думайте, что громко. [Далее кусок отрезан кем-то и утрачен. Восстановляю эти несколько строк по памяти.]  | Потом я вспомнила, как я встречала новый год в последний раз в Харькове, в обществе людей, почти мне чуждых. Тогда, глядя на них, я перебрала события последних лет и почувствовала себя,  как Марий на развалинах Карфагена [В. Ф. 9. IХ. 1913 г.]. Вы знаете, это был полководец, и притом хороший, но человек жестокий и тупой. Счастье некоторое время благоприятствовало ему, но потом он увидел, что не все коту масленица. Вследствие гражданских смут, он должен был сделаться нелегальным, оставить Рим, а потом и Италию; последнее долго ему не удавалось, точно боги и человека восстали против него: бури не давали ему возможности сесть на корабль, море выбрасывало вновь на тот берег, с которого он бежал. После многих приключений, которые очень интересны для читателя, но, вероятно, были неприятны для него, он прибыл,  наконец, в Африку. Но и тут начальство тотчас же послало ему приглашение удалиться из пределов этой провинции. Посланный застал Мария на развалинах Карфагена, где тот скрывался; когда Марий выслушал его, то сказал только: «Поди и скажи, что видел Мария на развалинах Карфагена». Что он хотел сказать этим, история предоставляет на усмотрение читателя. Могу только заметить для вас, что не следует думать, что Марий разрушил Карфаген (это случалось задолго до него и было делом славного Сципиона Африканского Младшего), и еще одно—что старикашке, должно быть, было невесело. Пожалуйста, не удивляйтесь, мамочка, что ваша дочка приводит такие возвышенные примеры: во-первых, она так давно не читала русских газет и, напротив, так недавно читала у Шлоссера историю Рима, что ее голова кишмя-кишит римлянами и римлянками в более или менее патетических позах (M-me Пэт1 мерещится ей во сне); во-вторых, в прошлом году она была не Вера, а Мария (какое чудесное совпадение обстоятельств) и, в-третьих, милая мамочка, у каждого человека, уверяю вас, есть свой Карфаген, не столь величественный, как настоящий, но ведь то был центр всего государства, а здесь идет речь об отдельной личности.

1. Шутливый намек на какую»то женщину из римской истории

Мой же Карфаген находится в статистике, которая гласит, что в течение 7 лет, при совершенно обычных условиях, между моими знакомыми произошло 5 самоубийств, 8 случае умопомешательства, 11 случаев неестественной смерти, 7 случаев естественной смерти при неестественных обстоятельствах и 120 изъятий из обращения. Если принять в расчет, что в этих числах заключаются все те, кого любила я наиболее и наиболее уважала,, то, право, это составит маленький Карфаген, на развалинах-то его я и восседала прошлый год, предаваясь размышлениям, которые навеяли, конечно, лица, к которым я не чувствовала особенной симпатии. Вы сами видите, что встреча нового года теперь вышла с физиономией более ухмыляющейся, и я хочу считать это хорошим предзнаменованием на будущие 365 дней. Вы же, вероятно, нашли меня очень глупой 7 или 8 янв. и подумали, в своем ли уме я. Уверяю вас, мамочка, в своем, своем собственном: все дело заключается в том, что курбеты совершенно необходимы для циркуляция крови, а то она застынет — так все здесь пахнет кутьей. Если вы найдете, что я фиглярничаю, то знайте, что это не я виновата, а здешние микрококки, или, лучше сказать, реакция против них. И еще: предание говорит, что бывают случаи, когда камни вопиют; здесь они не вопиют, даже не шепчут, и хорошо делают, потому что иначе что бы было с нами?! Но зато стены здесь—плачут. Меня поразило, что плачут не заключенные, а свободные. Удивительно. И что такое. Свет не мил, что ли, или что другое. Но потом я сообразила, что они оплакивают заключенного,—-иначе, посудите сами, зачем бы их слезы текли именно и нашу сторону, стекая из единственного из окна маленькой струйкой вплоть до пола, или падая, с самым меланхолическим звуком в металлическую кружку, предусмотрительно подцепленную под тазом.

Итак, мамочка, что бы я вам ни писала, не смущайтесь и позвольте мне кувыркаться хоть на бумаге, даже в том случал, если две другие дочки никогда вас не занимали глупостями, подобными том, что я вам посылаю. После нового года я скучаю; это происходит оттого, что я уже 7 дней читаю физиологию Брюкке. В апреле будет 5 лет, как я не брала в руки ничего но медицине, и потому я неистово зевала на первой сотне страниц; быть может, у вас, на Преображенской, было слышно. Но потом я развлеклась, когда дошла до главы о питательных веществах. Но тут меня постигло новое несчастье: читаю о молоке,—хочу молока; о яйцах,—хочу коко в кошельке; о пиве,—хочу пива. Словом, разыгрался такой аппетит, что беда. К счастью, теперь я все это прочла, и все мои желания сконцентрировались на вине, о разрешении коего я буду ходатайствовать у доктора, когда он появится на горизонте—без него нельзя купить. Тут-то у меня поднимутся тосты. Уж не водяные, а быть может, я не воздержусь и ваше здоровье провозглашу на всю камеру. В ожидании же не имею ничего сказать, кроме прощайте, и целую вас, и жду.

34. Матери и сестре Ольге.

16 января 1884 года.

Не обескураживаясь тем, что вы еще не получили до субботы моих предыдущих писем, решаюсь вновь удовлетворить желанию поболтать с вами, милая мамочка, и с Ольгой. После свиданья я выпила рюмку вика и начала читать роман, и нахожу, что как то, так и другое «мягчит», говоря моим техническим языком, душу преступника. Поэтому, если в этот год, когда я нахожусь во чреве китовом, выйдут какие-нибудь романы интересные на русском или на иностранных языках, то вы сообщите мне. Вы знаете, что может мне понравиться; уже никак что-либо печатаемое в приложениях «Недели», потому что за эти приложения я с большим удовольствием побила бы Гайдебурова-спекулянта. Ах, мамочка, от вашего больного глаза страдают даже и мои интересы: сестрица погружена в европейские науки, Матреша1 косноязычна, и я не могу задавать вам задачи прочесть то или другое, чтобы через вас цепляться за интересное.

1. Прислуга

На чужих же как возлагать бремена, быть может, неудобоносимые. Но все же, если не затруднит даму, «говорящую тоном авторитета неоспоримого», то попросите ее прочесть соч. Иеринга. «Цель в праве» и его брошюру (названия не помню), но в продаже, кажется, только и есть эти два его сочинения, вышедшие в позапрошлом году. Какая там главная мысль? И что это: сухой ли, отвлеченный трактат по юриспруденции, или же нечто, имеющее интерес для жизни? Я бы хотела также, чтобы была прочитана книга Лабулэ «Государство и его пределы», но боюсь, что будет очень много, потому что мне хотелось бы знать; не повторяется ли он, а для этого надо прочитать том, про который я вам писала—«Право и законодательство во Франции», и содержание III тома «История  Соед. Штатов» его же. Заглавие меня очень интересует, но я не хотела бы покупать книги по заглавию. Вообще мне нужно было бы составить список книг на этот год из самых основательных и серьезных и вместе с тем интересных; от этого, можно сказать, будет зависеть мое душевное и телесное здравие, потому что праздность и отсутствие всяких возбуждений отнимают положительно и аппетит, и сон. Быть может, это одно совпадение, но пока я читала Шлоссера, я хорошо себя чувствовала—он меня занимал, смешил, одушевлял, и после него чувствовалось то утомление, которое является после работы. А с тех пор, как кончила его, сделалась, вот уже месяц, вроде, осенней мухи, ночью не сплю и целый день неистово зеваю. Ну, не смешно ли, в тюрьме, среди безделья, чувствовать себя и день и ночь невыспавшейся и охотиться за таким, невидимому, дешевым удовольствием и легко доступным. Постоянный дефицит против необходимой мне нормы в 9 часов я стараюсь наверстать утром, по от этого выходит, что чаю я не пью, потому что он совсем холодный в 10 ч., а тут в 12 ч. обед. Конечно, ешь больше по обязанности, зная, что печку топить необходимо. Я сосчитала, сколько я прочла книг за этот год (ведь до 10-го февраля остались пустяки). Оказывается, 73 серьезные и 47 легкого чтения, может, некоторые из тех или других забыла, но немного во всяком случае, потому что здесь больше помнить нечего: книги—здешние события. Выходит всего немного — 120 книг, но это потому, что сдавать приходится в 9 вечера, а подают новые в 11 и 12 утра, так что ночь остается свободной. Итак, это minimum того, что необходимо мне. Для легкого чтения здесь еще найдутся старые журналы, и, возвращаясь к детству, романы Вальтер-Скотта, Диккенса, и т. п., но серьезные: вынь да положь, надо самим позаботиться. Я наметила некоторые, напр., Маурер «Древнее право», его же «Устройство сельск[их] и город[ских] общин в Европе»; Льюиса «История философии», Тэна, Токвиля, Кольба, о ужас, даже логика Милля,  Фюстель де Куланж и др. общеизвестные книги, но без каталога не вспомнишь многих, о которых читались или слышались хорошие отзывы. Авторитетная барыня1 была бы весьма любезна, если бы разодолжила меня рекомендацией чего-нибудь столь яте основательного, как она сама.

1 Не помню. кто подразумевался здесь.

Они знает, что меня наиболее интересует—политика и экономика, история всех учреждений, община; все остальное—так себе, вещь второ- и третьестепенная. А, знаете, какой я роман читала в субботу? Ауэрбаха «Новая жизнь», или, по моей перефразировке, повесть о том, как немецкий революционер граф Фалькенберг в народ ходил и как он опростился. Интересно; если вы не читали, прочтите вместо какой-нибудь русской размазни. Описывается интересное, но тяжелое время в Германии—время реакции после революции 48-го года. Занятно сравнить это бичуемое немцами время с другими . . . временами. Вот роман, где параллели так и просятся. По отношению к положению графа выходит так, что в Германии делают люди наоборот, чем в России: чем там кончают, с того у нас начинают. Странно, но понятно. Прочтите, мне хочется, чтобы вы прочли; долго говорить -почему, но надо, уверяю вас. Целую вас, голубчик, и Ольгу также. Жду ваших дражайших каракуль. Что сестры милые и братцы? Неужели, мамочка, Коля в письмах никогда ни о ком не спрашивает? Что-то я не встречала в его письмах ни разу ни одного вопроса о сестрах.

Ваша Вера.

35. Матери. 31 января 1884 г.

Хотя я совсем не расположена писать вам, милая мамочка, но боюсь, что вы будете беспокоиться обо мне, и потому принимаюсь за бумагомаранье. Вчера мне опять сказали, что следствие по всем вероятиям кончится через месяц, но я думаю, что этот срок лишь приблизителен и потому растяжимый до многих недель.

Мне все еще приходится читать не то, что хочется, а это так скучно... Я теперь перечитывала «Изучение социологии» Спенсера, я читала это давно, еще в 76-м году, так что многое улетучилось из головы, да и не мудрено, потому что эта книга не могла произвести большого впечатления: а заключает истины, всем более или менее известные, а главное, такие истины, с которыми нельзя не согласиться, но которые почти невозможно применить в жизни, и им суждено играть роль мертвого материала в голове читателя. Главный интерес сосредоточивается на главах о субъективных препятствиях при изучении социологических явлений; весьма занятно разобрать, как предрассудки патриотические, религиозные, политические, сословные и др. затемняют и вращают наши суждения о вопросах общественных. Он приводит в пример молодого священника без места, который принимает особенно к сердцу интересы прихожан, находящихся в большом расстоянии от церкви, и которому это уже представляется чрезвычайно гибельным; членов обществ трезвости, крестьян, искренно убежденных в том, что народ гибнет от пьянства, медиков, которые склонны преувеличивать распространение Спенсера, политических агитаторов, которые видят лишь темные стороны общественных явлений. Кончено, каждый, замкнувшись в круг особых интересов, приобретает способность смотреть на вещи через особенную призму, и теоретически едва ли кто не признает известной односторонности своих взглядов, но на практике об исправляющем стеклышке трудно даже вспомнить, тем более, что непосредственный результат, успех в данную минуту сплошь и рядом зависит от некоторой однобокости и связанной с ней энергии.

Ведь это курьезно, но вот уже несколько лет, как мне кажется, что нет людей счастливых; иногда просто жаждала увидать какого-нибудь счастливца, готова была искать его, как Диоген искал человека; но везде находила что-нибудь, отчего людям тошно: у одних—деньги, у других— в семье неладно, у третьих—что-то внутри копошится, раздвоенное; или апатия, или какая-то гнетущая тоска; у иных—болезнь отнимает все силы, о подверженных болезням политическим я уже не говорю, так как они живут среди ненормальных условий. Словом, нет тебе счастливых, да и конец. Однажды, впрочем, я-гаки набрела в позапрошлое лето на два экземпляра в железнодорожном вагоне. Раз вхожу с такой миной, что не подступись, и вдруг, о удивление, ясно вижу дна счастливые лица, такие счастливые, что во всем вагоне весело. Ну, думаю, прекрасно, буду любоваться. Это были—она и он. Он—-настоящий Адонис, она—премиленькая кисынька. Так как мне пришлось сесть против, то вскоре я размякла и сказала им, что вечером не велю кондуктору зажигать свечей, в вагоне должно быть светло от них. Они расхохотались, и я узнала, что Адонис—сельский учитель, а она—его жена, что обвенчавшись, они два года жили врозь, далеко друг от друга, но теперь едут к нему в деревню. Все это было ничего, но чорт дернул меня заговорить. Учитель деревенский. Ну, известно, тут был затронут мой либерализм; школа — такая богатая тема. И затем я только стала спрашивать его о школе, о детях, о крестьянах, об инспекции и земстве. Затем я вспомнила о члене управы, толстом, как пивная бочка, от которой его можно был^ отличить лишь по масляным глазкам, который уговаривал меня, что либерализм есть такая вещь, которую надо скрывать и которая даже для того и на свете существует, чтобы не появляться на свет, ставил мне себя в пример, Говоря: «я либерал до мозга костей, но только я не дурак и никогда не обнаружу этого». Ну, словам, я заговорила, и Адонис оказался ослом, глуп, как пробка, не по летам глуп, сверхъестественно глуп; и в вагоне вдруг стало темно, так что, увидя проходящего кондуктора, обещала ему на чай, лишь бы он дал скорей хоть тусклого свечного света. Этот глупый разговор отнял у меня совсем довольствие, и лица, которые мне казались такими симпатичными, что, кажется, так и расцеловала бы их обоих, вдруг потеряли все обаяние, и даже в воспоминании остались красивыми, но с бычачьим выражением лицо юноши и наивно глуповатое личико девочки, смотрящей прямо в рот глупцу, Итак, единственный раз, и то оборвалось.

Целую вас.

36. Матери и сестре Ольге.

12 февраля 1884 г. .

Ваш упрек, дорогие мои, подействовал на меня, хотя я и не признаю себя виновной в том, что забыла вас, как вы выражаетесь: кажется, по прежнему уничтожаю почтовую бумагу, и чернила лились бы волной под моим пером, если бы чернильница была когда-нибудь наполнена не чересчур скудно. Это уж не моя вина, что письмо, писанное 31-го, попало в ваши руки лишь 10-го февраля; затем, 7-го я писала черен вас сестре  Евгении; итак, сеансы идут своим порядком, а мне остается только постараться не отодвигать день писем с обычного воскресенья на вторник, как это случилось несколько раз перед этим. Но, милая мамочка, иногда писать бывает не охота, и я боюсь тогда навести на вас скуку, а я хотела бы, чтобы вы складывали мое письмо по прочтении с улыбкой. По крайней мере мне доставляют удовольствие только те письма, при писании которых я вижу, что и вы усмехаетесь, другие же имеют целью, главным образом, дать знать о своем существовании. А ведь я не могу употреблять лаконическое: «жива, здорова, чего и вам желаю», потому что вам представится сейчас же драматическая сцена. Вот и происходит задержка; авось, думаешь, прочтешь что-нибудь увеселительное, или вдруг солнце засветит—известное дело, человек такое слабое существо,, зависящее от количества света, от температуры, от слова другого человека, от своей мысли и даже, увы, от своего пищеварения. Как видите, смягчающих обстоятельств немало, и, право, пора уже по этому поводу поставить точку, Впрочем, нет. Я должна еще сказать что-то, что цепляется за предыдущее. Я так, было, ждала книг, что пришла в нерасположение духа от ожидания. Тут мне помог немного Катков, но мало, хотя один оригинальный англичанин... [неразборчиво] достаточно-таки подействовал на мое воображение; но вот я-таки дождалась до желанного и начала непрерывное чтение, в роде тех, что совершаются по покойнике и известны под именем неугасаемых. Но, признаюсь, никогда журнал не производил на меня такого общего удручающего впечатления, как в этот раз. Прочитать сплошь целую книгу— и хоть бы один маленький луч. Нет и нет. Читаю внутреннее обозрение—резюмэ: «не видя исхода и прямого пути для деятельности, путаясь в противоречиях, дрязгах, ухищрениях и взаимных упеканиях, общество проявляет до того тяжелые симптомы апатии, подавленности и в то же время алчности, взаимного недоверия и злобы, что внушает серьезные опасности для будщего». Читаю статью В. В. о крестьянском хозяйстве и получаю: «своими реформационными усилиями последнего времени мы отнимаем у мужика прежнее орудие производства, не вручая ему взамен другого; мы лишаем eго старого хозяйства, не давая ему нового, мы всеми силами клоним, разумеется, бессознательно, к тому, чтобы не только не получилось народное благосостояние, но упало бы л национальное богатство; мы толкаем не один низший слой народа, но и общество, и государство на .путь невозможного существования. Мужик вытесняется из земледельческой сферы, но вытесняется в пустое пространство». Берусь за «Среди жрецов науки», и оказывается, что в то время, как средняя смертность полагается 17 человек на 1000, в России она достигает 37 человек—лишних смертей в ней ежегодно 1 миллион 800 тысяч. Детская смертность у нас—50—60%. и есть целые области, где она равна 75% и больше, и мне возвещают, что Россия стоит во главе всех стран Европ по высоте процента заболеваемости и смертности... Весело. Иду в беллетристические поля: № 1—«Золотуха», присковый очерк: нищета, эксплоатация, грубость, разврат; ужасны хозяева, ужасны и рабочие... Эти нравы автор объясняет современной организацией золотого дела, которое создает привилегию капитала и всей своей тяжестью ложится на действительного золотопромышленника—старателя, организацией, которая обставляет промысел тысячью формальностей, превращает прииск в канцелярию и загораживает дорогу для самостоятельного производителя, ставит его в невозможное, неустойчивое положение, с вечной голодовкой и холодовкой. Дальше—статья о деревенских Мишаньках, в которых образ и подобие божие охраняются одним лишь ржаным колосом, и оторванные от ржаного поля, от его велений, превращаются в бесмыселенных злодеев. Дальше читаю; «Земец»— мошенник; «частный поверенный»—шантажист. Ну, скажите, пожалуйста, что такое читатель? Пень или колода, что ли... Куда сну, наконец, деться от всего этого? Положительно взвоешь... м что, если эта песня тянется давно... Вот уже более 13 лет слышу эту песню; можно сказать, воспитывалась ею, начинал с 17 лет, и если мне кажется, что она становится все унылое и отчаяннее, и если, несмотря на 13 лет, на привычку, она щемит и ужасает, то что должно выйти из молодого поколения, которому теперь 17 лет и которое тоже будет воспитываться ни этих же песнях, унылых более, чем когда-либо? Счастливый народ, которому не до книжки. Счастливы так называемые сливки общества, которым тоже не до книжек, но но другим причинам. Одному только среднему классу, который не может жить без книжки, приходится жутко, потому что со всех сторон на него навевают страх, но, нигде ему не у накипают выхода. Ищи, дескать, читатель, на свой риск и страх. А наше, дело писать и страх напущать. И вот он ищет, а литераторы наблюдают, как он, но их выражению, стену лбом расшибает [цензурный пропуск в Зу2 строки], и поэт, скрывающийся [под буквами «А. Б-ий», поет: «Уйдем, уйдем туда, где тихо и тепло. Найдем укромный, тихий уголок и загородим нашу дверь. Не скоро стихнет злая вьюга: от двери рая еще не найдены ключи. А если вдруг дождемся света, откроют дверь в заветный рай, то первым нам добыча эта, мы в ней получим лучшие пай. И раньше всех мы будем званы, захватим лучшие венцы». Дальше прочтите сами. Вот увенчание здании.

Нельзя сказать, чтобы радостно было.

Целую вас, милочки, и жду писем. Теперь я в ажитации буду, пока не сожму в руке послания Лидии и её мужа. Скорей бы.

Вера.

37. Сестре Лидии и ее мужу. 55 февраля 1884 г.

Вчера получила ваши письма, дорогая Лидочка и Сергей Григорьевич; о благополучном прибытии их мне возвестила мамочка еще в субботу 11-го, на свидании, так что я три дня предвкушала это удовольствие. Я очень довольна, что Сергей Григ, написал мне, и отошлю ему свою реплику, но не потому, чтобы имела обыкновение, привычку отвечать на каждое письмо, а потому, что мне хочется сказать ему несколько слов. Хорошо, дорогая Лидочка, что ты тотчас же написала мне, и письмо дошло до Питера, невидимому, меньше, чем, в 30 дней, и приписка, которую ты назвала глупостью иди ерундой, была мне очень приятна, так как я принимаю за настоящую монету твое желание сохранить, так сказать, мои бренные остатки. Должно быть, письма потому и имеют смысл, что пробуждают с новой силой, оживляют чувство, которое, вследствие долгой разлуки и отсутствия общения, может задремать и потускнеть. Недавно я получила письмо и от Петра: одна лишь Евгения остается у меня в тумане: ее письмо ко мне не дошло, но, верно, она еще напишет на мое, недавно посланное ей. Петр меня разогорчил: он не думает переезжать в деревню. Печален не факт, а смысл его, потому что, мне кажется, он указывает на эгоизм. Вероятно, мамочка и Ольга тебе об этом напишут подробно, я же скажу что мне что-то кажется тут не совсем искренним. Он задает вопрос, отчего мне не пришла мысль, чтобы мать переехала к нему, и объясняет все материальные преимущества этого, как-будто в этом суть и как-будто кто-нибудь может не понять разницу положения в том и другом случае: родственные связи, привычки, воспоминания, самостоятельность и существование интересов и забот, которые могут наполнить время и не дать человеку почувствовать себя праздным, а потому и лишним. Не верю, чтобы он не понимал такой вещи. Подобный вопрос мне кажется подозрительно наивным. Во-вторых, помимо соображений семейных, я думаю, что его жизнь и деятельность в нашем уезде были бы полезнее, чем его пребывание на Урале. Но он силится опровергнуть это, говоря о том, что горная промышленность после перехода от казны в руки частных предпринимателей получила необыкновенное развитие, и благосостояние края заметно увеличивается. «Свежо предание, но верится с трудом». Еще летом он просил мамашу напить рабочих для их завода в наших местах, Давая такую плату, что никто не поехал, несмотря на то, что трехлетний неурожай в нашем уезде выгоняет массу крестьян, куда глаза глядит, на поиски заработка. Да и простая теория вероятностей не. допускает возможности, чтобы он был прав: по его собственным словам, местное рабочее население не занимается хлебопашеством; значит, они не самостоятельные хозяева, хотя бы и условном, ограниченном смысле, я живут изо дня в день единственно продажей труда, т.-е. находятся в полной зависимости от своего предпринимателя. Какое тут может быть благосостояние, я не понимаю. Все эти указания мне не нравятся: лучше прямо сказал бы, как он указывает еще, что его нанимает специальность, что он имеет в виду какие-то изобретения и хотел бы бросить свои занятия, лишь убедившись, что, как техник,—он посредственность. Этот личный мотив вполне понятен, и в нем-то, должно быть, и находится центр тяжести—интерес и увлечение специалиста. Остальное все аксессуары в роде того, что он может управлять своим имением из своего местопребывания, как мать из Питера (как-будто это управление), затем, что для ведения хозяйства надо употребить капитал, и и т. п.; это не помешало ему обратиться одновременно с письмом ко мне, к мамочке, с просьбой дать ему 5 тысяч рублей для горнозаводского предприятия, которое должно дать большие барыши, по словам матери. Мамочка, с своей бесконечной добротой, конечно, оказывается согласной, рассуждая, что не имеет права не делать чего-либо, что может ему открыть дорогу. Конечно, это превосходно с ее стороны, и я не имею ничего против, раз он решается и желает жить и устраиваться так, а не иначе; только я не вижу тут ни малейшего вхождения в интересы других, а только одно— «своим путем» и во имя интересов совершенно узких; но мне кажется это неестественным с его стороны. Итак-, видишь, прогорело и без интриг захолустных, хотя, я думаю, их и не было бы, и пошел бы он так, как шел дядя, который несомненно один из лучших людей всего Казанского земства, и репутация которого мне представляется более симпатичной, чем карьера, избранная Петром. Относительно другого пункта твоего письма я не могу согласиться с тобой, Лидинька: школа ссылки мне кажется неподходящей школой. Что такое ссыльный? Человек, оторванный от жизни, от какой бы то ни было среды, лишенный деятельности и почвы, имеющий только призрак свободы, только физическую свободу (да и то не вполне, лишенный возможности быть полезным или думать, воображать, что он полезен,—что для собственного удовлетворения вполне достаточно). Я не думаю, чтобы пребывание в такой среде было полезно или, по крайней мере, чтобы влияние ее не было односторонне: из отдаления все предметы кажутся меньше, а -жизнь, ее условия, настроения и господствующие чувства—такая видоизменяющаяся вещь, что трудно уследить и усвоить их, стоя вдалеке. Я думаю, и этой отчужденности, оторванности заключается все несчастье ссыльных, и именно ее-то имеют в виду, как цель ссылки Я не скажу, чтобы жизнь в другой обстановке, напр., заграничной, или в России, кружковая, была лишена недостатков, не страдала односторонностью и не подставляла бы своего стеклышка в глазу, но мне кажется, что та и другая ближе к жизни, и, если дело идет о крайности, то они мне кажутся более естественными в этом последнем случае. Быть же гарантированным от ошибок нельзя ни в одном. Если ты говоришь, что могут быть ошибки, за которые приходится расплачиваться всю жизнь, то я думаю, таковы только ошибки нравственные, остальные же,—поскольку они не зависят от органических свойств личности, сложившихся из наследственных, уже выработанных жизнью черт,—дело случая, слепою и глупого, и ты, конечно, знаешь, какой образ жизни дает наиболее шансов избежать этих случаев. Быть может, я ошибаюсь, ведь в ссылке не была, но мне кажется эта жизнь очень печальнoй, без интересов, без цели, и я думаю, что только надежда, и которой бессознательно выражается инстинкт самосохранения, [требующий] жить но что бы то ни стало, вопреки всему,—что только надежда, что будет же этой форме жизни конец, что не до смерти останешься при тех же условиях, -дает возможность переносить ее. Неужели человек может при этом сохранить леность, беспристрастность взгляда, силу увлечения и веры? Я встречала кое-кого из ссыльных и ожидала тогда встретить глубину взглядов, серьезную критику, указание на ошибки, услышать совет, новую оригинальную мысль, предложение. И ничего подобного не находили. Напротив, отсутствие плана, отсутствие чего-нибудь, как положительного, так и отрицательного. «Нам нужно осмотреться, приглядеться; мы жили изо дня в день»,—вот что приходилось слышать. Избавиться от заблуждений можно двояким путем: практическим, путем опыта, через самую жизнь, или путем тщательного теоретического изучения, научного образования. Первый путь для ссыльных закрыт; думаю, что и второй им недоступен, потому что на него нужны средства, и только очень и очень ограниченное число единиц могут их иметь в достаточном количестве; масса же пробавляется кое-чем. Так что с этой стороны найдешь немного чем позаимствоваться. Я с удовольствием услышала бы, что хоть некоторые, стоящие в наиболее благоприятных условиях, при изучении имеют в виду практические цели, которые им придется осуществлять когда либо, что они  систематически разрабатывают свои взгляды, стараясь придать им цельность и чисто научную подкладку, а не удовлетворяют путем чтения свою сложившуюся в сильную привычку, потребность к умственному труду. А трудно, мне кажется, преследовать определенную задачу, не зная, когда, при каких условиях от теории перейдешь к практике. Все это заставляет меня предпочитать другие условия для разрешения сомнений и выработки взглядов, потому что в этих других условиях я вижу более практичности, жизненности и меньше неестественности.

Вот все, что я хотела тебе сказать по поводу твоего письма. Будет весьма печально, если ты должна будешь переехать в Урик, уж по одним воспоминаниям он скверен, и они не перестанут тебя беспокоить и насчет существования Гриши2. Мамочка будет хлопотать, но, хотя, удовлетворение просьбы кажется таким легким и просьба остаться в той же деревне такой скромной, — не знаю, можно ли думать об успехе. На твоем месте я, по крайней мере, не решилась бы ехать туда с сыном, не разузнав предварительно о дифтерите в Урике,—Сергей Григорьевич мог бы туда съездить, чтобы исследовать, что и как там, или ты сама, оставив сына с Катей3. Лучше на время ему остаться без тебя, чем рисковать им; если придется переезжать, обрати внимание на квартиру и на тщательную дезинфекцию ее; ваш доктор может дать тебе необходимые советы для этого. Не хочется и думать, что тебе может грозить такое горе, как возможность потерять и второго мальчика. Нет ли других каких-либо сел в том же расстоянии от Иркутска, и куда ты могла бы просить тебя перевести вместо Урика?

1 В Урике умер мальчик, первенец сестры.

2 Гриша—второй сын сестры

3 Катя—прислуга у сестры.

Целую тебя, моя дорогая, а также лапки твоего буяна, которого я хотела бы увидать хоть на карточке. Какие у него глаза и волосы? По нраву он не похож на тебя, ты была маленькая такая тихая и кроткая смиренница, а сынок, кажется, мастер по части разрушения. Еще раз обнимаю и мать и сына.

А теперь обращаюсь к Сергею Григорьевичу, с которым я хочу познакомиться посредством бумаги, так как я надеюсь с ним переписываться.

Вы чудесно сделали, Сергей Григорьевич, что написали мне и сообщили мне о своем правиле отвечать; теперь же в некоторой степени от меня зависит удовлетворение моего желания познакомиться с нами, хотя вы и не объяснили, в каких случаях вы не с.читаете нужным соблюдать ваше правило, но авось я не наткнусь и этом на подводные камни. Что касается меня, то я люблю отвечать, когда мне хочется, или когда это необходимо по делу, а то уж выйдет что-то церемонное или систематичное, что не по мне. Я написала о страхе только отчасти шутя, отчасти же серьезно. Тут дело идет не об обычной форме страха, я подразумеваю то чувство, которое мы испытываем, когда говорим: не знаю, как приступиться. По карточке и письмам вы представляетесь мне чем-то и роде доктора Фауста до его дьявольского превращения, а по рассказам лиц, которые с вами встречались, вы простой, добрый и любящий. Вот и не знаю, как приступиться, к первом у или последнему. А ваше письмо ко мне вместо того, чтобы развеять мой страх, увеличило его несказанно, потому что я увидела сосуд, который мне представляется столь хрупким, с таким выразительным «осторожно» над ним, что не знаю, цельный ли он или расколот и сложен так, что не видны отдельные куски, и стоит лишь дотронуться до него, чтобы он зазвенел и рассыпался. И все это делают ваши собственные слона, которым не знаешь, верить ли или не верить, т.-с. соответствуют ли они действительности, или составляют временные субъективные представления. И вот я хочу вам кое-что сказать, но боюсь, не расцарапаю ли я вас, и не будет ли это грубостью. Во всяком случае вы не должны считать ее намеренной. Видите ли, Сергей Григорьевич, вы находитесь в скверном настроении, выказываете страшный пессимизм и даете беспощадные отзывы о себе; говорите, что вам жить мучительно и тяжело. Конечно, все это не есть следствие болезненности вашей натуры, как вы намекаете, но в большой степени результат вашей предшествовавшей жизни, и если нас поражает и восхищает случай, когда, несмотря на все испытания, о которых человек со стороны всегда имеет слабые (сравнительно с действительностью) представления, личность сохраняет цельность, мужество и веру, то нам вполне понятны и те случаи, когда человек надламывается, когда недоверие к будущему, к людям и к себе делают его мрачным и несчастным в самом человеческом смысле слова. Каждый, идущий но известной дороге, имеет, конечно, гораздо больше шансов на последнее, чем на первое; из моих слов вы можете заключить, что я не могу относиться легкомысленно или грубо к такому явлению; поэтому я решаюсь спросить вас: как вы относитесь сами к своему настроению, как вы его себе объясняете; замечаете ли вы, что оно усиливается, растет; ставили ли вы себе вопрос, куда оно вас заведет, и пробовали ли вы с ним бороться, искали ли где-нибудь и в чем-нибудь средства против него. Конечно, вы поверите, что я не хочу вам читать наставлений, если скажу то, что вы, по всей вероятности, сами знали, что психологи утверждают, что будто человеческая природа при нормальных условиях представляет странное явление, трудно объяснимое и анализируемое, очень сложное, а именно, что человек любит, т.-е., что ему доставляет удовольствие останавливаться на своих страданиях, горестях, растравлять их, анализировать, «носиться с ними», как они выражаются; что сожаление к самому себе в различных замаскированных видах есть одно из неприятных чувств человека, имеющих особую жгучую прелесть. Если подобная история входит в нашу норму, то, я думаю, это чувство может значительно усилиться при благоприятных условиях, а такова жизнь с самим собою, среди условий, которые невольно придают нашим мыслям эгоцентрическое направлении., напр., тюремное заключение, жизнь среди людей совершенно другого уровня развития, в иных случаях некоторые особенности личного характера, когда человек имеет мало влечения к обществу, людям и переживает все один.

Сказать по правде, я считаю, что моя жизнь была счастливой (с моей точки зрения), и больше я и не требую. Я нахожу, что относительно целой массы лиц я была в особо привилегированном положении, лиц, которые были гораздо достойнее меня, и тем не менее, очутившись здесь, в 4-х стенах, вспоминая последние годы своей жизни, я вдруг совершенно искренно нижу себя в драматической позе, хотя потом и сознаю, что такое чувство неуместно, ложно, узко и все, что угодно; знать, уж человек так любит себя, что всегда несправедлив к себе, пристрастен. Я говорю это к тому, что считаю это чувство, которое не чуждо мне, эгоистичным, несправедливым, что оно дозволительно лишь тем, у кого нечем помянуть прошлое, у кого нет ничего ни в будущем, ни в настоящем, и что это чувство исчезает тем cкорее, чем более мы смотрим на других, останавливаемся на их положении, взвешиваем их потери, их несчастья.

Вот и по отношению к вам, я думаю, что ваши чувства,

................................................

[далее текст этого письма утрачен. В. Ф. 9 ноября 1913 г.].

38. Сестре Ольге.

1 марта 1884 года.

Ты, верно, удивишься, что я пишу на курсы. Рассказывают, что один ученый или турист спустился в кратер вулкана; когда его извлекли оттуда, то он не мог более изъясняться с своими проводниками: он забыл тот иностранный язык, которым владел дотоле. Конечно, я в кратер не спускалась, даже не забыла никакого языка... но забыла ваш адрес и, во избежание проволочек, которые могут происходить от хождения почталиона на курсы, а потом на квартиру, прошу тебя повторить мне его. Я, собственно, не писала бы сегодня, если бы не имела в виду попросить вас, чтобы вы перенесли свиданья опять на субботу, как было прежде, следовательно, подали бы прошение о свидании на 1-е, разумеется, если письмо это придет к вам вовремя. Что это ты, Ольга, на свиданиях все молчишь? Правда, милая мамочка монополизирует по праву материнства главную нить разговоров со мной, а тебе выпадает более или менее благодарная роль благородного свидетеля. Я уж несколько раз подумала, что ты приходишь не поговорить, а посмотреть на меня. В позапрошлый раз ты заглядывала на меня, как на зверька за решеткой зоологического сада, а в последний— напоминала одну знаменитую древнюю картину, предмет которой слишком возвышен, чтобы упоминать о нем здесь. Тебе не нравится моя физиономия. Мне и самой тошно стало, когда я увидела себя в зеркале 14 января.

В этот день мне сказали, что следствие заканчивается, что оно не затянется, вероятно, долее, как на месяц,—и у меня как гора с плеч свалилась. Я вам не писала, как я была рада этому известию: оно значило, что всем моим волнениям, тревогам, опасениям положен предел, что им поставлена точка. Конец. Что остается лишь голый факт, неизбежный, несокрушимый, как мечта, уже совершившаяся, и что все нити, которые меня связывают с жизнью и живыми людьми, уже дорваны; что болезненный процесс этого порывания—уже в прошлом. Вы, конечно, не можете 'себе представить этого чувства, для этого надо быть самому под следствием; впрочем, недостаточно и этого: психика людей так различна, что каждая личность чувствует себя по-разному, на свой собственный образец. Мне часто приходилось думать, как чувствует себя уголовный преступник. Его положение более определенное, он независим, он, большей частью, сам по себе. Он не связан тою, поистине, страшной солидарностью, которая заставляет чувствовать каждый удар, нанесенный другим, так, как-будто рубят по тебе самому. До сих пор я еще ни разу не думала серьезно о будущем; верно, нельзя зараз прочувствовать два положения; для меня это еще только формула краткая, сжатая, почти без всякого содержания; я с осужденными не встречалась; в литературе встречала только намеки, а не анализ. Как это так: без цели. Без смысла. С надеждой, которая вернее всего есть замаскированное выражение животного инстинкта к самосохранению. Это для меня вещь непонятная. Должно быть, всему свое время, и в настоящее время я способна лишь чувствовать, что я (т.-е. субъект, способный чувствовать не только за себя, но и за других) нахожусь под следствием, и больше ничего, ничего. Соответственно этому имею и надлежащую физиономию. Не даром говорят, что лицо есть зеркало души. Вот ты увидишь, как следствие закончится, я переменюсь, потому что вместо неопределенного положения будет стоять точка. Уж после этого я не знаю, что может показаться страшным, душа у меня будет, выражаясь вульгарно, как выжженная. Впрочем, это темы неисчерпаемые, лучше их бросить и не поминать более.

А на физиономию надо, с одной стороны, не обращать внимания, а с другой—воздействовать (если можно).

Фигнер.

Матери и сестре Ольге.

28 марта 1884 года.

Милые мои. Собралась, наконец, писать вам. А то все не хотелось, даже и думать о вас не могла одно время, и точное два позапрошлые рапа и не видала вас: едва оттаяла ко вчерашнему дню, забив свои имели английскими гвоздями. Чтобы умертвить нервы, одно средство;-—книги, без отдыха и срока, с утра до вечера, когда, наконец, почувствуешь себя так, будто я не я, и голова мои—не мои, а затем сон, во время которого повторяешь бессознательно то, чем набивал голову днем, и губы шепчут: the mother, to be, и т. д. Так Что с некоторого времени выходит, что учишься и днем и ночью, потому что бессознательная работа мозга имеет немалое значение, как видно из примера одной кухарки, которая при каком-то нервном потрясении вдруг начала, к общему удивлению, приводить латинские цитаты из древних классиков: оказалось, что ее мозг бессознательно заполнит то, что она случайно слышала при чтении вслух свое го пи подина, ученого латиниста. А я столько раз заставала ceбя в бормотании изучаемого или читанного, что могу вновь сказать, что имею ночные репетиции. Таким способом, хотя черное всегда будет черным и хотя есть вещи, с которыми нельзя помириться, не должно мириться, но можно сократить свою внутреннюю жизнь, оставив в ней мысли, представления, но не давая им развиться, разрастись в чувства, эмоции (потому что мысль-то уж никак вытравить нельзя)Вы все равно так добры ко мне, что я никогда не забуду этого, и не перестаю думать, во сколько раз в лучших условиях нахожусь я лично в сравнении с другими. Иногда мне кажется это даже несправедливым, и что я захватывала и захватываю чужую долю, чувствую себя и прежде, на свободе, и теперь не завидующей другим в чем бы то ни было, а, напротив, в положении человека, которому можно завидовать. Если б мое преимущество, «мое счастье» не заключалось в чем-то неуловимом, что трудно отнять, чего мудрено лишиться, то, право, я, кажется, поддалась бы суеверному страху, что должна кончить чем-нибудь страшным, чтобы удовлетворить завистливому Року. А вы его положительно поддразниваете, при первом же свидании е моими компанейцами буду спрашивать: ублажали ли их родственники, пригревали ли так, как вы меня. Думаю, что все не так. Быть может, это у меня особого рода мания; в таком случае можно сказать, что она безопасная, даже выгодная для других, потому что в высшей степени смягчает нравы тех, кем овладевает,-—а для самого себя, можно сказать, преблагодетельная мания, гораздо более приятная, чем мания величия, составляющая предмет наблюдения психиатров. Могу сказать, что здесь, в тюрьме, вы сильно способствуете тому, чтобы эта счастливая мания не ослабевала, а первый поцелуй, которого я жду—не дождусь, будет за это самый крепкий и сердечный. Предшествующие три педели до 20-го я занималась главным образом английским языком, а с 20-го читаю Соловьева (теперь кончаю 16-й том о Петре Великом); прочла английскую хрестоматию, а сегодня мне преподнесли к моему великому удовольствию, вместо ожидаемого мной томика романов «Collection of british authors», что бы вы думали?—Маколея. После письма я приступлю к нему с трепетом, будто иду на таинственное свидание,—надеюсь, буду понимать. Я как раз хотела иметь возможность прочитать Маколея всего; прочесть же в подлиннике это, можно сказать, роскошь из роскошей, здесь три тома, быть может, есть и еще, да еще не переплетены; после пасхи приступят к этому священнодействию, долженствующему оросить наши умственные Сахары; а если не найдутся, то можно будет прикупить. Вот раздолье в тюрьме насчет чтения. Если бы я была членом министерства народного просвещения, то подала бы непременно проект о введении в курс высшего образований год тюремного заключения, чтобы отсиживал каждый молодой человек и каждая девица: очень полезно и в воспитательном, и в образовательном отношении. Удивительно хорошо было бы для самоусовершенствования. Вы, пожалуй, подумаете, что я шучу; уверяю: говорю серьезно,—имеет значение, очень Даже большое; думаю, что из тюрьмы должны выходить лучше: и добрее, и более сведущими. Не кажется ли это вам абсурдом? Не знаю, как смотрят другие, которые испытали. Мне что-то не приходилось говорить на эту тему. Целую вас, мои дорогие, милая мамочка и застенчивый оратор, письма которого доказывают справедливость пословицы, что «не по-хорошу мил, а по-милу хорош», чего оратор не замечает.

Ваша Вера, «с ч а с т л и в ы й  м а н и а к».

40. Матери и сестре Ольге.

9 апреля 1884 года.

Каждый раз уходишь со свиданья неудовлетворенной, дорогие мои, так что только и желаешь потом еще и еще говерить с вами; представляешь из себя настоящее взбаламученное море; с этой стороны свиданья и тяжелы, что им«пм< не дают обеим сторонам; право, не знаю, не лучше ли ни чего, чем эта ложка меду в кадку дегтя. Впрочем, придет»1!' скоро отведать и одного последнего и практически узнать что слаще—решение будет уже безапелляционное. А нот скажу только, что по субботам никакие цифры не идут и голову, и никакие сметы и раскладки не укладываются в памяти, несмотря на все красноречие князя Васильчикова. Мне так о многом надо было бы переговорить с вами по душе, после продолжительной разлуки, и не при таких условиях должно бы нам встретиться, хотя и тогда, пожалуй, пришлось бы умолчать о вещах, к которым вы относились скептически или отрицательно.

Конечно, вы горько усмехнетесь, когда я скажу вам, что бывали даже, правда, редкие, минуты такой-маниловщины, когда представлялась не абсурдной и не дикой фразой—-мысль, что еще при вашей жизни все мы сестры съедемся в один прекрасный день в родное Никифорове, на старое пепелище, покинутое давным-давно... Право, смехотворно даже, что в действительности это может показаться столь же утонченно-идиллично, как десять лет тому назад сотням лиц казалось возможным и неизбежным воплощение в самом ближайшем будущем самых идеалистических форм общежития. Tempora mutantur!

Заговорив о Никифорове, не могу не спросить вас о нем: вырос ли наш сад? Или в нем по-прежнему ничего нет, кроме старых ветел и акаций? Не заглох ли пруд? И принялся ли новый сад? Дом, вероятно, уже похож на ту беседку, куда нам было запрещено взбираться под страхом быть погребенными под ее развалинами. По крайней мере, когда я была там в 76-м году, когда вас там не было никого, то все выглядело до такой степени уныло, пусто и ветхо, что тяжело становилось на сердце. Правда, там не было главного жизни и милых лиц, которые все наполнили бы светом и теп лютой. Совсем не таким казалось Никифорове, когда мы уезжали из него в Цюрих весной, счастливые и возбужденные: мне кажется, Лидочка тогда гостила у нас в деревне, и ми выезжали втроем оттуда, побывав на кладбище у отца. Вы говорите о любви ко мне Лидии—мне кажется, она от меня отвыкла, как и я от нее; поэтому Женичка мне ближе, мы лучше друг друга знаем, дольше жили вместе, и мне думается, что во взглядах мы сходились больше, быть может, потому, что Лидия рано была оторвана от общей жизни, и мы с ней могли бы оказаться в разных лагерях, так как она высказывала весьма умеренные взгляды после суда, с чем я никогда бы не помирилась. Кроме того, мне представляется ее муж человеком разбитым и не верящим в будущее; вероятно, он нагнал еще больше меланхолии на нее; к сожалению., нельзя ее спросить об этом; надо ждать, когда увидимся. Если будете писать Женичке, спросите, получила ли она топазовые напои км, посланные мною с одной представившейся оказией и прошлом году; мне это потому интересно, что они мне подарены мним лучшим другом, рисовавшим ее портрет пером, и было бы жаль, если бы они были не доставлены ей по небрежности; и пусть непременно пишет мне через жандармское управление на нашу фамилию; я ей буду писать в ответ, а то не знаю, с чего и начинать. Я, милочка, не успела сделать вам несколько поручений: денег мне до мая не надобно, а принесите мне частый гребешок, маленькую зубную щеточку, только не очень жесткую, и еще мне нужна какая-нибудь юбка, потому что во фланелевой теперь жарко. Еще хорошо бы иметь для лета более легкое платье, чем черное, к которому пристает пыль и пух. Надо заметить, что здесь все что-то душно, точно воздуха не хватает; поэтому я и прошу о платье. Только успеете ли вы смастерить что-нибудь, если так скоро думаете уехать'/ На всякий случай изложу свои желанья: во-первых, платье должно быть и просто, и мило; не марко, но красиво и сшито в роде блузы, но так, чтобы было похоже и на платье, словом,—было бы прилично,—как видите, вещь мудреная, задача трудная; боюсь, ч-го затрудню вас. Относительно черного,—уж надо будет попросить Ольгу после экзаменов, когда-нибудь и взять, заранее сговорившись с портнихой, чтоб к понедельнику было готово. Я думала, вы сейчас же догадаетесь, чем я недовольна: юбка сшита отвратительно, сидит не симметрично, так что не знаешь, куда ее двигать; в довершение всего не пожалели чересчур материи на оборку, стало быть, собственно говоря, всю ее следует переделать.

Напрасно вы, мамочка, беспокоитесь о Лидии, если уж о ее младенце вам было телеграфировано, то о ней самой, конечно, муж ее дал бы вам немедленно знать, если бы ее здоровье было в какой-нибудь опасности после родов; вы никоим образом не можете угомониться и не создавать себе каких-нибудь новых тревог и мучений. Прощайте, мои дорогие., пишите мне елико возможно чаще — когда-то мы увидимся! Обнимаю вас крепко; верно, не дадут поцеловать вас перед отъездом. Жаль, если у вас, мамочка, память плоха: вы, пожалуй, не исполните моего существенного желания, высказанного в отсутствии Ольги в конце свиданья в позапрошлый раз; я не хотела бы каждый раз повторять его. Еще раз целую вас и всех братьев и сестер, теток и т. д. Когда от Лидии получите письмо, то пришлите мне—его без сомнения передадут. Передайте ей мои излияния.

Вера.

42. Матери и. сестре Ольге

23 апреля 1884 года.

Едва ли это письмо дойдет до вас, дорогая мамочка м Ольга, до нашего свиданья, но все же нишу на случай, чтобы вы не беспокоились, что за эти две недели не получали от меня известий. Пишу на новоселки—не удивляйтесь, не подумайте, что далеко ваша дочка отъехала: перешла только в другую камеру, которая чище и светлее. Во все ее прелести я еще не проникла, потому что погода теперь, сами знаете, какая: хмурая, а, говорят, в ней солнце играет больше трех часов. Когда лежу, то в окно вижу открытое небо, не застилаемое стеной, как было, а, стоя, я взираю на какую-то башню, которую я прозвала башней Сумбеки, в честь нашей казанской, предание о которой вы нам рассказывали. Я пишу вам так подробно потому, что солнца здесь благо еще больше, чем на свободе; а, кроме того, для меня перемена чувствительна и потому, что в прежней камере я уже прожила ведь 14 месяцев, привыкла к ней и думала даже, что на новом месте буду скучать по знакомым стенам. Письмо паше от 11-го вместе с Лидочкиным получила, но от Ольги еще нет. Потешно описывает Сергей Григорьевич своего Гришу, и, благодаря его дневнику, мальчишка мне очень живо представляется. Увлекаюсь даже идиллическими картинками, когда вы присоединитесь к этой чете. Отличное предприятие. Лишь бы уж исполнилось. Смущаюсь только тем, чтоб у вас не скребло на сердце по Ольге и разлуке, а о том, чтобы каким-нибудь образом помешала—я и слышать не хочу. Вот и теперь мне обидно, что, вследствие неопределенности в положении моего дела, вы тоже обретаетесь в неизвестности и не можете перебраться раньше в деревню, как это было в прошлом году. Вместо вас я как-будто переехала на дачу, ибо говорят, что из моего окна будет видна зелень — куст бузины, который ныне я еще не усматриваю; видите, какие блага изливают на меня небеса: солнце и бузина в перспективе, а в настоящем: вино, апельсины, Маколея II т. и 28-й Соловьева. По-прежнему всеусердно погружаюсь в чтение и не делаю никаких философских и нефилософских размышлений. Придумываю себе только какую-нибудь задачу на будущее, чем займусь летом. Не знаю, какие непереплетенные книги есть в библиотеке; быть может, сокровища или совсем неважные. К лету-то, надеюсь, будет переплетено некоторое количество, а пока просила купить мне кое-какие. На случай повторю, что л просила узнать о сочинении Галлама «The constitutional history of England», a также уж кстати на английском из скольких томов состоит История Англии Маколея; издание, которое находится здесь,— 49-го г., лейпцигское; я уже писала, что переплетенных здесь три тома, а общее заглавие «Collection of british authors». Мне это надо бы узнать вперед—дл будущего. Не знаю, что бы мне купить хорошее на итальянском языке, так чтобы сохранить стоило, по истории, например. Что-то плохо для меня старается основательная особа. О Иеринге ни гу-гу, насчет шведского, о чем писала в прошлый раз, тоже на нее надеялась; если не получу удовлетворения, т.-е. совета насчет итальянского, то прямо уж рассержусь, что не хочет похлопотать для меня, а я постаралась бы удружить, если бы была на ее месте. Итак, да устрашится гнева моего. Купили ли для Ольги Некрасова? Хороший эпиграф у меня есть для надписи на ее экземпляре; пусть сама напишет за невозможностью для меня, а какой, скажу при свиданьи. Для Лидии тоже у меня есть примеченные строки, только надо еще справиться, потому что заметила только (наизусть не помню), еще когда читала здесь 3-й том Некрасова, и непременно хочу, чтобы они написаны были у нее на книге. Ну, до свиданья, мои милые. Крепко вас целую и всех присных.

Ваша Вера.

Я и забыла осведомиться, как идут экзамены у тебя, Ольга. Ты отписывай об этом и без запросов, потому что отсутствие их не значит, чтобы я не интересовалась этим.

42. Матери и сестре Ольге.

26 апреля 1884 года.

Не знаю и не помню, отчего это вы до сих пор не получили моего письма, написанного в прошлый вторник, неужели оно оказалось нецензурным? Твои—доходят ко мне в исправности, т.-е. без всяких помарок; думаю, впрочем, что, вернее всего, оно где-нибудь залежалось и еще придет к вам. Я ошиблась, сказав вам, что я не получила еще нашего послания; не перепутала ли я—в последний раз мне было вручено то, к которому вы присоединяете письмо Лиды1, но, кажется, оно-то и было от 16-го апреля; вероятнее всего, что во время пасхальной недели для нашей почты наступает своего рода распутица, замедляющая доставку корреспонденции.

1 Вероятно, кузины Куприяновой.

Пожалуйста, напишите обстоятельно, куда вам писать в деревню, чтобы письма доходили, если возможно, скорее до вас, чтобы вам не беспокоиться обо мне. На всякий случай обещаю с своей стороны прислать телеграмму, если б заболела, для того чтобы вы не относили, по крайней мере, к этой причине моего молчания. Затем прошу оставаться и деревне до тех пор, пока будет хорошая погода, и ни под каким видом ради меня не выезжать раньше обыкновенного; поймите, я опасаюсь за ваше здоровье и не могу перенести мысль, чтоб вы приносили его в жертву моему удовольствию; мое эгоистическое чувство будет гораздо более удовлетворено, если вы будете лучше выглядеть и проживете как можно долее на радость всем нам. Я в споем эгоизме дохожу даже до желания, чтоб вы меня перегнили, а не я вас, и если вы меня только любите, то должны желать того же. Впрочем, до этого еще довольно далеко, я не буду расстраивать вас заранее мрачными перспективам». Представьте себе, я-таки забыла один из намеченных мною пунктов, но не хочу писать вам о нем; вы, конечно, хорошо знаете, что иное легче написать, чем сказать, но иногда наоборот; да это не особенно важно, и касается выражения моем» лица, выражения, которое, я боюсь, вы объясняете не так, как следует; для него есть громадная причина, явившаяся не сегодня, и не вчера, и не несколько месяцев тому назад, и если б я вам ее могла разъяснить, то, разумеется, вы нашли бы ее вполне основательной и уважительной. Кроме того, вы так давно меня не видали, что сравниваете меня с весьма отдаленным прошлым, и все хотели бы, чтоб я улыбалась и смешила других; но, кажется, даже Александр не подумал сочинять стихов на мою веселость, воспетую им некогда при жизни в Самарской губернии, если б прожил лишние два года. Воображаю, с какой жадностью встретят вас наши спокойные провинциалы. Конечно, будет сеанс и у тетеньки-музыкантши1; скажите ей, что при грустных обстоятельствах некоторые воспоминания душат меня смехом, например, когда я заказываю себе сухарей, то невольно спрашиваю Себя, не она ли внушила мне уважение к черненькому хлебцу, и ее достопамятное изречение звенит в ушах. Разумеется, она не рассердится, что доставляет мне маленькое развлечение среди обстановки, ничуть не напоминающей детскую идиллию. Нападает же иногда такой смешливый час, что в голову лезут только анекдоты, и припоминаются разные факты и смехотворные происшествия. Во всяком случае, отбросив смехотворное, передайте всем приветствие. Когда-то они дли меня были лучшими людьми и помогли моему развитию, поддержали мои первые начинания и первоначальные стремления, а потом, когда ученица смело отправилась все дальше и дальше, они хотя и отступились от нее, но тем не менее они своим осмеянием мишуры и светского лоска, своими книгами, советами, а потом сочувствием, с первых же моих шагов создали вокруг меня атмосферу, не похожую на провинциальную тину. За это я им буду всегда признательна, несмотря на то, что они так давно кричат: «назад», а по отношению к собственным детям являются страшнейшими деспотами. Конечно, если дети будут энергичны, то начнут бороться и возьмут свое, а если покорятся, то не жаль, что их и стесняли. Милый Юрочка2 остался верно таким же плутом, если говорит, что всегда любил меня, так как немыслимо, чтобы он мог помнить меня. Я-то прекрасно помню этого бешеного сорванца, перед которым была бессильна слишком добродушная матушка, вероятно, с тех нор не укрепившаяся духом.

1 Родственница—Елизавета Васильевна Бажанова.

2 Сын тети Лизы Головня.

Не могу забыть, как тетя Лиза1 советовала, чтобы мы разъезжали летом по помещикам.

1 Головня.

Воображаю, как эти помещики попятились бы при нашем появлении в теперешние времена. Прекомично, право. Что вам рассказать о моей жизни? К прогулке уж не отношусь, как к лекарству, микстуре; вошло уже в привычку, в потребность подышать открытым воздухом, хотя бы. и короткий промежуток времени: душно делается, если иной раз не придется выйти. Впрочем, вот уж месяц, как у меня и день и ночь открыта форточка, почему воздух в камере чистый, а-то прежде противно было войти с прогулки, теперь не замечаешь разницы Читаю попрежнему усердно. Стасюлевича кончила, вчера прочла Шпильгагеиа «Про что пела ласточка», очень недурные есть места, что-то есть нежное в этом романс, по конец неестественный. Непременно прочту как-нибудь «Загадочные натуры». Я так давно их читала, что совершенно не помню типов. Как-то по ошибке принесли мне Тиндаля «О ледниках»; пришлось прочитать и вспомнить все швейцарские экскурсии на Риги-Кульм, Пилатус, на ледники Лары и Роны и воскресить всю поэзию и очаровательную прелесть гор, озер и небес Швейцарии. Вероятно, это последнее письмо перед вашим отправлением в доморощенную Швейцарию. Так позвольте же пожелать счастливого пути, счастливого пребывания и веселого возвращения сюда. Крепко обнимаю вас и целую, дорогие мои. Напишите, какие книги вы привезли, потому что я ничего не запомнила, кроме наставления, что шляпу надо носить книзу, а не кверху; но я бы этого не потерпела и без того. Посылаю поцелуй всем, кому следует. Не ленитесь писать мне обо всем замечательном и незамечательном, что делается под луной и в частности у вашего домашнего очага. Как бы только не вышло, что, надеясь одна на другую, вы не стали писать мне реже.

Вера Фигнер.

43. Сестре Ольге.

4 мая 1884 года.

Не знаю, право, почему это ваши письма не доходят до меня. Последнее от мамаши было от 11 апреля, и с тех пор нет и нет. Что же будет, если вы уедете в деревню? Верно, беспрерывно будем находиться во взаимных беспокойствах. Впрочем, это столь богатая тема, что как бы весь лист не заняли мои сетования. Мерси за исполнение просьб. Все очень хорошо; и трудолюбивые руки спешили с вышивкой. Я так и знала, что мамочка уж не упустит прибавить изящного; но только, кажется, Ольга потратила время и, пожалуй, не с полным блеском сдала экзамен по своей геологии. Я давно собиралась, Ольга, ответить тебе по поводу того, что ты писала о Джордже. Я думаю, тебе было бы полезно прочесть статью Южакова о сочинении того же автора (в «Отеч. Записках» за предыдущий год). Из этой статьи ясно видна односторонность, взглядов Джорджа, провозглашающего, что источник всех бедствий человечества—монополизация земельной собственности, и на основании отдельных случаев параллельного возвышения и понижения задельной платы и процента на капитал выводящего, как общий закон, солидарность интересов рабочего и капиталиста. Собственно, взгляды самого Джорджа не представляют интереса, но интересны поправки Южакова и изложение им некоторых политико-экономических законов, касающихся обрабатывающей промышленности, влияния роста населения, возвышения ренты и увеличения производительности труда на заработную плату. Именно 2[я] часть статьи важна, где в гипотетических цифрах рассматривается влияние каждого фактора, взятого в отдельности.

Посмеялась я—«куда конь с копытом, туда и рак с клешней»: из Америки Джордж едет в Англию для агитации по поводу земли, а мы тоже не отстаем: г. Лобачевский на страницах «Отеч. Записок» пишет о том же, взывает и глаголет, чтобы правительство конфисковало естественную ренту в свою пользу. Напиши, пожалуйста, действуют ли его увещания. А, впрочем, не подумай, чтобы статья Лобачевского «О мелком поземельном кредите» не заслуживала внимания; напротив, я готова почти просить тебя прочесть все три или четыре статьи об этом предмете. Они, по-моему, имеют наибольший вес вместе с статьями Южакова, Абрамова, В. В. в журнале за целый год. Миленочек, быть может, я тебе даю запоздалые советы; но, если ты еще не читала, то летом на лоне природы пробеги, если ты зимою за занятиями не имела времени, маленькую заметку Абрамова «Мещане и город». Ты мне писала о босой команде и некоторых других статьях, но о тех, которые мне кажутся наиболее нужными, не говорила ли слона; оттого я тебе и указывала на них, не зная, читаны они тобой или нет. В этой статейке указывается не больше—не меньше, как па разрушение городской земельной общими под влиянием законодательства,—факт, насколько мне известно, не затронутый до Абрамова нигде и никем. Мне поправились также статьи Южакова о внутреннем разложении крестьянской поземельной общины, и не помню, его ли или Абрамова статья о некоторых поземельных формах собственности у крестьян, не подходящей ни под тип общины, ни под форму частной собственности. Это так называемые четвертные собственники Рязанской, Тамбовской губерний, релиеты Бессарабской губ. и др. Когда читаешь все эти статьи одну за другой—Лобачевского, В. В., Абрамова, Южакова—на тему одну и ту же по существу, то несколько неприятно поражает несогласование их в некоторых частях, что происходит оттого, что авторы рассеяны по разным местам и не объединены редакцией; становится жаль, что работай они по сообща выработанному плану и программе и подчиняясь не внешним только образом редакции, как хозяину, не было бы ни повторений, лишних для читателя -журнала, ни разногласий, ни упущений, ни односторонности. То же думала я, читая Валентинова: «Теория Родбертуса-Ягецова» и Южакова о Джордже, где и тому, и другому приходится говорить о законах ренты. Больше тебе обещаю уже не надоедать «Отеч. Записками», только на прощанье, так как мое письмо последнее потерялось, должна повторить, чтоб ты мамочке вслух прочла: «Страна полуночного солнца и грамотных поселян». Что за благословенная страна—Швеция и Норвегия. Вам обеим понравится, я уверена. Прощайте, мои дорогие; пищите, несмотря на то, что письма не доходят: быть может, я зараз получу целую кучу. Будьте столь любезны, выпишите мне заглавия всех немецких сочинений фон-Маурера и цену их, ибо, что мне втемяшится в голову,—трудно выбить: вынь да положь Маурера; сплю и вижу его, а также насчет Маколея; если каждая часть его в подлиннике стоит 85 коп., то надо знать, не сто ли таковых частей. Быть может, по-английски дешевле, чем 50 р. Соч. Маурера у Риккера есть ли на лицо? И Маколей есть ли налицо?

Вера.

44. Матери.

17 мая 1884 года.

Дорогая мамочка. Вчера получила ваше письмо от 9 мая; между ним и тем, что вы писали 11 апреля, не было ни единого ни от вас, ни от Ольги, а что вы говорите, что я редко пишу вам, то тоже лишь кажущееся, потому что вы не получили моего письма ни от 1 апреля, ни от 2 мая. Верно, теперь переписка войдет в норму, судя по последнему получению и обычной подписи 6 просмотре. Грустно, что вы больны. Значит, уж вам скверно, когда вы не могли притти на свидание. А Ольга все хитрит со мной; говорит мне, что с вами и раньше случалась такая слабость и что вы, верно, скоро встанете; из вашего же письма видно, что вы хвораете уж несколько дней, и писать вам принялась потому, что боюсь, что или в субботу вам не дадут свиданья, или вы не будете в состоянии им воспользоваться. Что вы, милая моя, не написали, дал ли вам доктор что-нибудь, и что именно. Уж вы не откладывайте вашего отъезда и отправляйтесь 20-го или 27-го; в деревне вам будет лучине. Вот как раз теперь надо бы быть здоровой, потому что хлопотно перед отъездом, да и путешествие само по себе для вас утомительно. Я посмеялась над вашим письмом, что вы на сей раз не пожалели о своих глазах—много написали. Теперь я уразумела, откуда получила свое начало ваша религиозность: сначала четьи-минеи, а потом обстоятельства, побуждавшие искать опоры и утешения вне сферы обыденной жизни. Я вот все собиралась прочесть библию, меня, собственно, заинтересовал отзыв о ней Гейне; он говорит о евреях, что они, потеряв отечество, политическое единство и историческую роль, не потеряли одного—«великой» книги библии; что„ сохранив ее, они сохранили свою национальность; что она была им везде и по всех обстоятельствах утешением; на ней они воспитывались, ею поддерживалась у них вера в лучшее будущее, и сохранена кровная связь между собою; что только она дала им силы пережить все, что выпадало на их долю в течение столетий, полных гонения и унижения: она заменила им отечество. Если так, то стыдно не знать этой книги, и интересно по собственному впечатлению проверить, вероятно ли, чтобы книга эта могла иметь столь глубокое и великое значение для целого народа. Только я откидываю это предприятие на черный день, когда, быть может, обстоятельства сложатся так, что будешь лишен всяких книг, всякой другой умственной жизни: уж пусть тогда она будет иметь прелесть новизны, сели не восчувствуешь других ее сторон. Что касается того, почему я думаю изучить шведский язык, то об этом я вам подробно писала 1 апреля; так досадно, когда письма не доходят-—ведь это единственный способ обменяться мыслью; на свиданьях больше о вопросах семейных, хозяйственных говоришь: пока сделаешь заказ о какой-нибудь нужде, время уже протекло; а повторять не с руки, потому что, быть может, письмо не пропущено по содержанию, хотя мои письма, кажется, совершенно однообразны, и не говорить о том, что я читаю и что мне нравится из прочитанного, я никак не могу. Теперь 3 тома Маколея я уже прочла давно; мне он очень понравился, хотя я была настороже. Шлоссер относится к нему не очень-то любезно и везде язвит названием доктринера. Эти три том» выбрани с толком теми, кто их внес в библиотеку, потому что составляют нечто цельное: краткое изложение царствования Карла I и революции; затем реставрация Стюартов; подробное изложение царствования Карла II и Иакова II заканчивается второй революцией, низложением Иакова и восшествием на престол его дочери Марии и ее мужа Вильгельма III Оранского. Я знаю, вы, мамочка, читали, и вам тоже нравилось, и вы вероятно помните, как интересны все перипетии борьбы Якова с духовенством, процесс епископов, насилие над судьями, конгрегациями и городскими общинами. Я даже думаю прочесть еще раз, верно, уж по собственному экземпляру, так как на обертке английского романа я прочла, что всех томов истории Англии Маколея только 10; значит, можно будет приобрести. Не знаю, почему это русское издание так дорого; если в него входят еще пять томов «Critical and Historical Essays», его же, то все же цена на русском языке невероятная. Я вам говорила, что я прочла в 10-й или 11-й книжке «Отеч. Записок» объявления книжного магазина Мамонтова в Москве (Рождественская, дом Суздальского подворья) о распродаже книг но очень дешевым ценам. Так как вы остановитесь в Москве, то Ольга, может быть, купит мне, что я пометила, а именно: Шлоссера «История XVIII века», изд. 1868—72 г. (8 р.); Мотлей «История революции в Нидерландах» в 3-х томах (4 р.), Верморель «Деятели 48-го года» (1 р.). В объявлении сказано, что пересылка на счет магазина, и что при выписке более, чем на пять рублей, они делают еще уступку на 10% с означенных цен. Эти книги мною читаны, но мне, кажется, стоит их купить в собственность, а пока, летом, вы могли бы ими воспользоваться; кстати, в деревне может быть недостаток в книжном материале. Целую вас наикрепчайще и Ольгу ташке. Пишу на курсы, потому что не уверена: дои, в котором вы живете, № 55 или другой.

Ваша В. Фигнер.

45. Матери.

28 мая 1884 года.

Милая мамочка. Я вас не расспросила, долго ли вы пробудете в Казани; но, наверное, дней 7 пройдет в посещении всех родичей, так что я но промахнусь, рассчитывая написать это письмо на имя дяди. Я буду вам писать приблизительно через каждые 10 дней; так вы и ожидайте, и, чур, не беспокоиться, не ожидать большего. Вы выглядели скверно при последнем свидании, похудели за тот месяц, как я вас не видала, и споим расстроенным видом возмутили несколько мое равновесие, а то я, что называется, думушки не думала. Теперь я воображаю нашу Одиссею: что в воскресенье вы не выехали, потому что не успели уложиться; в Москве не добились толку по поводу поручения Лидиньки (а я забыла вам сказать, что, вместо или кроме матери Варвары Ивановны1, вы могли бы нанести справку в адресном столе в Москве о ее замужней сестре Наталье Ивановне Талановой, потому что мать-то меньше хлопотала о приятельнице Лидии, чем сестра); в Нижнем не застали своего багажа и не съехались со своей знакомой; словом, воображаю, что вы кипятитесь...

1.Александровой.

Посмотрим, исполнятся ли мои предсказания. Зато Ольга должна быть в хорошем настроении, два года не видавшись с своими подростками, и от сознания, что, можно сказать, окончила свое «высшее образование», прошла все школы, и теперь ей уже остается работа, которая не должна иметь конца, развитие собственными усилиями, по собственному выбору источников.

Да при этом после города деревня всякому улыбается летом; туда стоит отправляться хотя бы для того, чтобы видеть небо; в городе некогда, да, пожалуй, и негде его видеть. По крайней мере, когда я попала в деревню Саратовской губернии, то на первых порах, пока не было много специальной работы (первый месяц я прожила в усадьбе знакомых, которые отсутствовали и деревушка которых, очень маленькая), мы с Наташей 1 отправлялись ежедневно в рожь и, начав каким-нибудь немецким учебником, кончали тем, что глазели на облака с одним приятным чувством простора, тишины и обилия воздуха.

1 Наталья Александровна Армфелъд, жившая со мной в Вязьмине, Саратовской губ.

Вы не поверите, какая я любительница деревни; быть может, потому, что большую часть жизни провела в замкнутых пространствах, в душных городах. Мне хотелось бы знать, любишь ли ты деревню, Ольга. Тебе не кажется, что ты можешь в ней скучать? Мои приятели не верили, чтобы я могла любить деревенскую жизнь и обстановку, считая меня городской по характеру и наклонностям; но они очень поверхностно судили; я выбрала город по необходимости, а мои симпатии в деревне. Потому я совершенно искренно говорила Пете, что ему лучше было бы в деревне, отбрасывая даже всякие соображения о пользе и полезности: приятнее быть у ржаного поля, чем тянуть лямку на проклятом заводе, среди фабричного населения.

Евгения мне пишет, что при теперешнем состоянии земства, дескать, нечего делать, поэтому она не находит удивительным, что Петр не прельщается перспективами, которые я ему изобразила; но Евгения меня удивляет своим взглядом, потому что говорить в данном случае можно не об абсолютно и пользе, но взвешивая относительно, что он теперь изображает из себя и что было бы в предлагаемом случае. Как-никак, а все-таки деятельность дяди Петра Христ[офоровича] кажется мне почтеннее карьеры нашего Петра; а между тем, так как он лет на 20 моложе его, свежее, бодрее и начал жить при иной общественной обстановке, чем дядя, и, сверх того, не стеснен семьей, то можно думать, что мог бы работать больше и шире, чем он; теория Евгении выйдет равносильна полному сложению рук, ожиданию, чтобы воссиял свет, неизвестно чьими руками [зажженный]; мне же кажется, что лучше разменяться на мелкую монету, благо мы не бог знает что о себе думаем, чем плевать в потолок. Ну, прощайте, отправляйтесь скорее на лоно природы и пришлите отчет о Никифорове, его полях и обитателях. 25-го, если будет хорошая погода, устройте прогулку на Св. Ключ или в наш лесок для развлечения молодого поколения. Уж кто другой, а тетя Лиза1 должна быть у вас в этот день непременно: сделайте приглашение от моего имени. Целую вас и всех наших, здесь в саду очень недурно: растут какие-то кусты с листьями и роде лаврового листа, пахнут чудесно, особенно после дождя.

1 Головня.

В. Фигнер.

Матери и сестре Ольге.

6 июня 1884 года.

Милая мамочка и Ольга. Вы, пожалуй, в настоящее время еще не добрались до дому со всеми вашими заездами. Вчера получила письмо Ольги из Нижнего, им коего усматриваю, что мамочка все та же, как и в те давнишние времена, когда, бывало, мы псе, молодежь, ворчим на нее, скучая на пристани в ожидании парохода, куда она забирается спозаранку, боясь опоздать. Я думала, что она уже привыкла не опаздывать, не терять вещей и т. д.; но, видно, из году в год повторяются одни и те же сцены поспешности, опасений и маленьких несчастий. На этот раз Одиссея вышла не так пространна, как я ожидала. А мне, мамочка, опять тошно... Вы думаете, отчего? Да от 7-летней войны. Я ее читала у Шлоссера, у Соловьева, а теперь в истории Англии с 1713—1783 гг. Магона и в истории Фридриха Великого какого-то г. Кони. Неужто, по выражению Наташи1 а, «бог пошлет» мне еще читать в ближайшем будущем о том же. Это просто невозможно. Право, я знаю предостаточно об этом предмете, тем более, что г. Кони, хотя предназначает свой труд для взрослой публики, но придерживается наглядного способа обучения и каждую фразу иллюстрирует рисунками, которые и занимают большую половину толстущей книги.

1 Наташа—кузина Куприянова.

Таким образом, я могла бы в лицах представить столь назидательные сцены, как радость дяди Фридриха Великого при рождении этого последнего; детские игры Фр. Великого, его юношеские ссоры с отцом и т. д. и т. д. Этот Кони так мил, что, если бы я была уверена в том, что я могу не только писать, но и рисовать в письмах, то непременно срисовала бы вам кое-что: напр., после фразы о том, что между Фридрихом и его женой были холодные, натянутые отношения, следует великолепное изображение его во 2-й позиции, а ее—в 4-й (по- видимому, если не забыла наставления Надежды Дмитриевны 1)—церемонное расставанье их после, церемонного обеда.

1 Надежда Дмитриевна Русская—моя первая гувернантка.

И таких полезных изображений масса; право, хорошо бы было под конец изобразить и самого автора, делающего книксен, потому что вся книга есть непрерывный книксен пред священной особой; даже дурные стихи Фридриха и его кофейная реформа, причинившая в свое время так много огорчений всем берлинским кухаркам, приводят в умиление нашего русака, и он все приседает да приседает. Однако, сочинитель и предмет сочинения так мне надоели, что уж лучше о них не говорить вовсе, а совсем не упомянуть нельзя, потому что надо же на чем-нибудь выместить свои неудовольствия. Когда это письмо дойдет до вас, верно, и Петр будет уже в Никифорове, и Ольгу я прощу сделать мне удовольствие—пробыть в деревне все время, пока Петр будет там. Ведь в будущем вы свидитесь опять неизвестно когда, а в две недели, как ты предполагала сначала, ни он не успеет хорошенько осмотреться, ни ты заметить, произошли ли в нем какие-либо перемены, и насколько определились его намерения на дальнейшую жизнь. Если ты приедешь к 20—25 июля, то у тебя еще будет время для занятий; я еще думала, что у тебя останется много работы на осень по курсам, но два экзамена—сущие пустяки. Что уж так экономничать временем, когда после сентября ты будешь совсем свободна распоряжаться им, как желаешь; а, быть может, это последнее лето, которое ты пробудешь в Никифорове с мамашей и прочими родичами. Твое последнее питерское письмо от 25 мая я получила, о том, что ты дважды писала список соч. Маурера,-—больше не усердствуй. Вещи получила, благодарю. Денег мне хватит надолго; к июню их было 40 рублей. Относительно того, что не купила в Москве книг,—ничего. Только не стоит хлопотать о сем на обратном пути, гораздо легче будет снестись после по почте. Целую вас крепко. Как, мамочка, ваше здоровье? Лучше ли вы себя чувствуете?

№ 1 послан на имя дяди, жажду письма Стахевичей.

Ваша В. Фигнер.

47. Матери.

16 июня 1884 года

Вчера, мамочка, получила ваше письмо из Казани. Я уже давно поджидала его, избаловавшись частым получением вестей от вас перед тем, а тут прошло 9 дней между Ольгиным письмом из Нижнего и нашим. Благодарю за приветы; один меня особенно обрадовал,—от старинной знакомой1; я не думала, что вы встретитесь, а то предупредила бы ее, поручив вам обнять от мен и, потому что я искренне люблю эту добрейшую и честнейшую женщину, и часто, очень часто вспоминаю о ней и о се семье, на долю которой не выпало много счастья. Всякое доброе слово, которое вы скажете ей, если еще увидитесь, будет одолжением для меня, потому что они принимали меня и относились ко мне, как к родной, а я нахожусь в положении, когда ни своего сочувствия, ни своего расположения не могу высказать лично.

1 Не помню, о ком писала.

Если бы его можно было перелить в других так, чтобы вышла не одна, ничего не стоящая, форма, а действительно живое чувство! Ну, мне что-то становится грустно, чего я вовсе не имела в виду, спрашивая бумаги и чернил; надо, стало быть, переменить тему, оторваться от мысли о печальных событиях прошлых лет и перейти к более счастливому настоящему. Вот, я еще не писала, во-первых, о том, что бузина моя давным-давно, т.-е. своевременно, распустилась и образовала очень красивый, кудрявый куст или, лучше сказать, деревцо. Не подумайте, что она растет на земле,—ни-ни. Рука ли человеческая, или буйный ветер занесли семя на крышу, где оно и ухитрилось укорениться, изображая вместе с яркой зеленой листвой настоящий оазис среди черепиц (что я вижу, взгромоздясь на стол). От этого ли оазиса, или это только мое воображение, но по временам я чувствую, будто у меня в камере пахнет чудесно зеленью. Но что уж наверно не воображение, так то„ что в этой камере я пользуюсь гораздо большим притоком свежего воздуха, чем в прежней; в прошлом году я и не почувствовала лета, а теперь из окна с выставленной рамой и утром, и вечером так и веет прохладой, и я чувствую, что дышу. Но это еще не все преимущества моего жилища—-я пользуюсь в нем и городскими, и сельскими удовольствиями («Хорошо наше жилище,—только славушка дурна»). Городские состоят в том, что я могу наслаждаться музыкой, которая при благоприятной погоде доносится совершенно отчетливо каждый вечер, не знаю, откуда. Считаю, что из Летнего сада; а сельские состоят в близком соседстве с бандой кур, отличающихся истерическими припадками и издающих такое нервозное, разноголосое и продолжительное кудах-тах-тах, что, как ни мило мне все, напоминающее мне сельское хозяйство,—я прихожу в смятение и для усмирения припадка пернатых готова и сама разразиться не менее истерическим кудах-тах-тах; удерживаюсь только по тем соображениям, что подобная игривость мне не по возрасту. Чем я занимаюсь среди этих веяний и звуков? Обыкновенно чем: расстраиваю и расстраиваю глаза, читая, пока они не заболят; и лечу их, чтобы они могли опять заболеть; уж я нарочно стала иногда прерывать чтение и ходить из угла в угол, да что-то и перерывы не помогают. Я часто сожалею, что государство не утилизирует труд арестантов; что не заведут по всем тюрьмам ремесл, при которых можно было бы избежать таких орудий, как иглы, ножницы и пр. Я думаю, что все работали бы, с удовольствием и могли бы содержать себя собственным трудом. Я когда-то внушала это одному тетюшскому следователю и думаю, что, если бы не уехала за границу, то в тетюшском остроге устроилась бы мастерская; тогда я и не .помышляла, что когда-нибудь придется испытать тоску по плетению корзинок или каких-нибудь рогожек. С каким бы удовольствием я начинала б утро рогожей вместе романа В. Коллинз. Признаюсь, начинать утро романом просто неприлично, это меня шокирует, и тем не менее... Положительно неприлично. И кто здесь оставил такое наследство? Думаю, Зубок, который научился здесь английскому языку и и течение трех лет вероятно поглотил массу раздирательных и усыпительных романов. Говорят, будто долго сидящие в, одиночном заключении под конец, кроме романов, читать ничего не могут. Долго, невидимому, придется сидеть мне, чтобы притти и такое состояние. Целую вас, дорогая, и Ольгу и прошу любить.

В. Фигнер.

Забыла вас попросить: если жива Анна, кормилица, то сделайте ей подарок от меня, купите на сарафан или в роде этого что-нибудь.

48. Матери. 26 июня 1884 года.

Третьего дня получила ваше письмо от 12-го, милая мамочка, а за несколько дней перед тем—Ольгино от 7-го. Утешили вы меня тем, что хорошо вам в деревне, и, читая описание вашего дня, одобрила; только удивляюсь, как ваши дивчата соглашаются вставать так рано. Неужели приятельнице Ольги понравилось в Никифорове? «Благодарю—не ожидал»... Мне кажется, что оно хорошо только для тех, .кто связан с ним силою привычки, а для постороннего—там только хороши караси в сметане, черная смородина подле ручья, да та кудрявая береза, что стоит около маленького пруда, на котором я некогда совершала удивительные эволюции в ладье неудобосказуемой, с лопатой вместо весла. Приятельница же, должно быть, избалована своими поместьями: в Беломестном, где две прелестные девицы, шествуя в народ, снимали яблоневый сад, усадьба истинно барская, да и в Подворгольском, я думаю, находится один из тех старопомещичьих садов, описания которых так хороши у Тургенева и Гончарова. Наше же Никифорово не имеет помещичьих традиций; мы поселились в нем за год или в год рождения Ольги, уже после освобождения крестьян; все приходилось заводить вновь: не крепостные руки рыли пруд и сажали в нашем Монрепо деревья. Я так живо помню увеселительную поездку из Христофоровки, когда я в первый раз увидела место рождения «дядиной красавицы»1.

1 В шутку мы называли так сестру Ольгу, которая была нехороша собой.

2 Тогда еще девица—Елизавета Христофоровна Куприянова.

Большой компанией, центр которой составляла тетя Лиза2, с ухаживавшими за ней тогда двумя офицерами, Ергольским и Яблочкиным, отправились мы в путь в недобрый час, когда жара еще не спала; семь верст пеклись на палящем солнце, задыхались от пыли проселочной дороги и очутились в очень плачевном настроении, когда прибыли на место, лишенное тени, с рекой в отдалении, даже без хорошего, пышного луга. Увы! Сирень, покрытая моими исконными врагами, Шпанскими мухами, чай и яичница на свежем воздухе показались всем неискупающими принесенных нами жертв; все остались недовольны, даже и гг. офицеры, совершившие поездку, главным образом, pour les beaux yeux тетеньки.

И с тех пор, когда я думаю о Никифорове, оно мне рисуется в том же, с точки зрения эстетики, безотрадном виде, а вы, кажется, увлекаетесь пристрастием, расхваливая теперешнее состояние растительного царства вокруг дома. Ведь в 1876 году, когда вы были за границей, я заезжала взглянуть на старый дом, и пне что-то не верится, чтобы в 8 лет произошла столь благоприятная перемена. Не обманывает ли вас ваш хозяйский глазок? Милый мамоньчик, надеюсь, что от моих слов ветлы не покажутся вам хуже; я не хотела бы умалить благодетельных следствий закона: не по хорошу мил, а по милу—-хорош. Восседайте же на террассе (боже, сколько «р» и сколько «с»!). Должно быть, можно ставить и меньше. Ольга, ты только-что кончила Бестужевские курсы и должна знать лучше, чем я (поправь, я не люблю ошибок правописании), и любуйтесь ветлами, но не забывайте и более несомых благ, находимых мною в Никифорове, с точки прении постороннего.

То, что вы пишете о хлебах,—хорошо, но только сезон кузек, черней, жучков и прочих египетских казней, посещающих столько лет ваш рай, он пришел уже или еще не наступил? Вы мне об этом напишите, потому что только от этого, главным образом, и зависят ваши сельскохозяйственные перспективы. Милая мамочка. Целую вас; я здорова, глаза перестали болеть: лекарство все что-то не помогало, а потом вдруг сразу прозрела; на радостях я все его продолжаю употреблять, так сказать, про запас, на будущее. Не правда ли, это в роде мужика, который, и но миновании надобности, пьет микстуру, чтобы остаток не пропадал. Братца и сестрицу лобызаю с достодолжной нежностью. Что Настя1, растолстела или все попрежнему? Родичей приветствую, именинников поздравляю, по кренделю преподнести им предоставляю вам.

1 Жена брата Петра.

Ваша дочь В. Фигнер.

49. Матери.

4 июля 1884 года.

Милый мамочек. Я вам не буду в этот раз писать много, прочитайте письмо к Лидии и ее мужу; мне что-то захотелось побеседовать с ними; быть может, вы не поскучаете, пробегая мои бисеринки (заставьте Ольгу читать). Вчера я получила ваше письмо от 23 июня со вложением из Иркутска; но Ольгино письмо, писанное, невидимому, и промежутке между двумя вашими (от 12-го и 23-го), я не получила: до меня доселе дошло—только одно ее письмо, писанное, кажется, 7-го июня, тотчас же после вашего приезда; это было единственное из деревни, вместо обещанного каскада. Впрочем, девочка, конечно, не виновата; разве, может статься, в адресе забыла поставить город по рассеянности или что-нибудь в этом роде. Насчет Коли я хотела вам сказать, не пишет ли он в Петербург, думая, что вы не выезжали из него по поводу меня. Ольга по приезде могла бы справиться в почтамте, там, кажется, сохраняются письма в течение трех месяцев, если адресат не найден. Неужели Петр пробудет у вас так мало времени? Вы рассчитываете выехать все 10-го, значит, после уж он не вернется. Я колебалась, куда вам посылать это письмо, но думаю, что в Казани тоже никого не будет, и письмо может пролежать, а, быть может, прежде чем отправляться, вы вздумаете спосылать в Тетюши за весточками от ваших деток; может, и мое послание тут кстати подвернется. Милая мамочка. Не знаю, когда вас менее затруднить: по приезде сюда или теперь, сшить мне из парусины ватер-пруф, какой вы уже раз подарили мне и Евгении, нечто в роде двубортных хламид, с отложным воротником; так нельзя ли второе издание сделать? Теперь он мне не нужен, так что вы соображайтесь только со своим удобством. Целую вас, Ольгу, Петра, Настю и желаю всем веселиться у дяди елико возможно. Что паши глаза? Отчего, мамочка, вы не посоветуетесь с знающими людьми: быть может, надо выжечь ваши яровые хлеба, чтобы избавиться от истребителей.

В. Фигнер.

50. Сестре Лидии и ее мужу.

4 июля 1884 года

Милая Лидинька и Сергей Григорьевич. Из двух ваших писем к мамаше явствует, что вы собираетесь писать мне; не видя, однако, последствий ваших сборов, я вздумала поговорить с вами, не откладывая дела в долгий ящик. Но прежде позвольте спросить вас, Сергей Григорьевич, говорится ли что-либо насчет сроков и пресловутом правиле Тургенева, последователем которою вы отрекомендовали себя. Спрашиваю, надеясь обличить, что вы, подобно прочим смертным, следуете не правилу, а больше своему настроению, желанию или нежеланию, отвечать на письма. Что же касается якобы опасения писать не в тон, то отложите попечение о сем: могу заявить вам торжественно, что после многих настроений или оттенков одного и того же смешанного настроения я пришла, наконец, в состояние, которое, должно быть, называется равновесием и которое должно было бы отметить в дневнике словами: настроения никакого. Сделав это предисловие, приступаю к существенному, но, по свойственному женщинам многословию, начинаю издалека. Надо вам сказать, что выдержки их дневника  Гриши1 нравятся мне чрезвычайно: во-первых, так как ребенок представляет главный интерес вашей жизни, то эти выдержки рисуют эту жизнь гораздо лучше, чем все остальное содержание писем, и в то время, как Лидочка придерживается описательного метода, вы даете и маленькую картинку.

1 Дневник писал Сергей Григорьевич Стахевич—отец Гриши

Во-вторых, самый предмет ваших изображений так поэтичен, что я не могу придумать иного термина для характеристики вашего дневника, как назвав его грациозным. Вы оба, верно, засмеетесь, но, уверяю, он на меня производит именно такое впечатление. С этих-то сторон я и смотрела на ваше произведение, пока не наткнулась у Соловьева на дневник Порошина, бывшего в течение двух лет воспитателем при императоре Павле.

Замечательная личность самого Порошина, его воспитательные цели, имевшие в виду судьбу отца воспитанника, наконец, то, что складывающаяся личность, дневник о которой ведется, должна была впоследствии, при нашем государственном строе, окрасить собой целый период истории,—все это возбуждает сильнейший интерес; но я думаю, что с изложенной точки зрения дневник о частном человеке, изображающий шаг за шагом историю умственного и нравственного развития этого человека,—интересен ничуть не меньше. Поэтому, я хотела бы удостовериться, что вы относитесь к дневнику своего сына именно так; что вы не прекратите его м впредь, когда физическое развитие отойдет на второй план. Дело в том, что, я думаю, каждому приходится хоть раз в жизни задумываться над вопросом, как сложилась его личность, что определило его симпатии, создало характер, и хотя, порывшись в прошлом, мы и находим те или другое влияния на нас, впечатления, особенно запечатлевшиеся, встречи, возбудившие впервые какую-нибудь неотвязную мысль и чувство, которое было так глубоко, что следы, его мы открываем десятки лет спустя,—однако, очень многое решительно ускользает от нас даже в глубочайшей тиши уединения,—иное же объясняется гадательно. Я не знаю, какой подарок может быть дороже для цели самопознания, стремление к которому иногда обуревает человека, как дневник, который вел о тебе отец или воспитатель, когда имеешь, таким образом, возможность получить совершенно новое освещение фактов своего детства ц пополнить свом соображения наблюдениями человека со стороны. Мне кажется, что вы имеете серьезную цель, ведя дневник сына с момента появления его на свет; но, в таком случае, вы, по моему мнению, должны предпринять еще другой труд (тут-то и добралась, наконец, до надлежащего пункта): описать для сына и свою собственную жизнь, свое развитие, воспитание, домашнюю обстановку, характер ваших родителей и пр. и пp. Не говоря уже о том, что вы не принадлежали к числу тех благополучных россиян, которым нечего описывать, и что ваша жизнь, далеко не обыденная, должна быть особенно поучительна; полагаю, что вообще недурно, чтобы дети имели более точные и определенные сведения о своих родителях, чем они обыкновенно имеют из отрывочных и, быть может, случайных рассказов их. Тогда они лучше бы понимали их; в связи же с предыдущим эти сведения имеют особенное значение, потому что, только зная свою психологическую генеалогию, можно иметь шансы на разрешение задачи о себе, так как наследственность—та почва, на которой окружающие условия и житейские обстоятельства выводят свои узоры. В знании этой почвы мы совсем швах: плохо знаем мы историю наших отцов, деды же наши большей частью совсем нам неизвестны. Правда, их нам поминать нечем. Едва ли случайность то обстоятельство, что Лабулэ, упрекая французов и невежестве по отношению к предкам, указывает на англичан, en masse, как на нацию, где каждый знает и гордится своей генеалогией. Вероятно, это знание и гордость могли развиться и окрепнуть в течение веков, в которых Англии жила широкой политической жизнью, вследствие необыкновенно частых случаев, при которых граждане могли проявить свой патриотизм и выделить свою личность в борьбе партий. Если у нас, однако, предки по необходимости сливаются и общий серый фон, то все же, как люди частные, они имеют известную физиономию, а для данной цели только это и надо. Итак, вместо того, чтобы следить за г. Золя в его занятиях тем, что он называл физиономией общества, за его попытками создать художественное воспроизведение принципа наследственности в человеческом характере, право, интереснее, обратиться к знакомству с собственными... [Продолжение не сохранилось.]

51. Матери.

15 июля 1884 года.

Милая Mutter! Хотя я жду, что вот-вот мне принесут письмо от вас, но боюсь откладывать свое, чтобы вам не «загребтилось», как говорила нянюшка Наталья Макарьевна.

К тому же все знатные иностранцы повыехали ил Никифорова, и вы обретаетесь в единственном числе; чего доброго, пожалуй, по-прошлогоднему обнаруживаете склонность впасть в меланхолию. Тут-то я и должна вступить в обязанности аккуратного корреспондента. Впрочем, вы обещали не скучать и, будучи в одиночестве, не чувствовать себя одинокой. А, главное, большая часть лета уже прошла, и вы, можно сказать, одной ногой уже в Петербурге. Да и положение вашего благородного семейства в этом году лучше, чем в прошлом, и материнское сердце спокойнее: Евгения устроилась в обетованном Балаганске, текущем млеком и медом, и, вероятно, уже пишет вам письмо на тему: «там хорошо, где нас нет». Домашний очаг Лидии установлен в Пивоварихе на прочных началах, на целые два года — цифра солидная, если принять во внимание, что

Вся наша жизнь не что иное,

Как лишь мечтание пустое...

Иль нет: тяжелый некий меч,

На тонком волоске висящий...

Лидиньке это известно, потому что мы учились по одной хрестоматии, стало быть, ей не в диковинку такое висячее положение. К тому же есть спасительное прибежище через 2 года: толцыте, и отверзется. Петр получает повышение и награждение, а наш «бледный тенор интересный», надеюсь, не погиб в водах Атлантического океана и услаждает слух бразильцев; думаю, вы получили уж об нем известие. В виду этих и многих других благоприятных обстоятельств, перечислять которые было бы затруднительно, я надеюсь не получить от вас ни одного тоскливого послания—пожалуйста, не разочаруйте. Хотела бы задать вам много вопросов, но близкий приезд Ольги обещает дать ответы. Ведь я доселе не знаю еще, как вы нашли Петра и его супругу. Последнее ваше письмо было от 23-го июня, потом я получила запоздавшее письмо Ольги от 16-го июня и тотчас же почти другое от нее уж от 30-го. О себе нового мне решительно нечего вам сообщить: здесь время как-то сливается, так что все 17 месяцев, которые я нахожусь в крепости, кажутся мне одним долгим днем и одной долгой ночью; думаю только, что второй год тюрьмы проходит для меня бесполезнее, чем первый, по отсутствию книг: покупка отсюда представляет настоящую скачку с препятствиями, а из библиотечных приходится читать то, что уже известно давным-давно, или то, чего и не хочешь совсем пропитывать. Надо будет воспользоваться временем суда и сразу закупить на всю сумму, какую можно бы истратить в течение года. Тогда не буду никого беспокоить просьбами, да и сама буду удовлетворена, насколько это может быть сделано; теперь же я занимаюсь чем-то в роде попыток укусить свой собственный локоть: имею деньги, желаю обменять их на книги, и никак этот обмен не дается в руки. Вот вам повесть «о том, как она скучает». Засим целую вас крепко. Будьте здоровы. Многолюбящая вас

Ваша Вера Фигне р.

Получили ли письмо со вложением к Лидии? № 5.

62. Матери.

8 августа 1884 года.

В последнее время я что-то неохотно писала вам, дорогая мамочка. Право, иногда становятся в тягость все сношения с людьми, как личные, так и письменные. Вероятно, это последствие одиночного заключения. Око, как это ни странно, родит потребность в еще большем одиночестве. По крайней мере, мне по временам хочется, чтобы здесь было еще-тише, чтобы во время прогулок не приходилось чувствовать на себе взгляд пяти пар глаз стражи; и чтобы мне не задавали даже краткого официального спроса, потому что краткий ответ становится поперек горла. В первое время, когда я поступила в тюрьму, моим самым сильным желанием было увидеть кого-нибудь из старых друзей. Теперь я не чувствую ничего подобного; напротив, перспектива истребить знакомые лица кажется мне тяжелой. Очень может быть, что в действительности будет иначе, что это просто одна из тех иллюзий, по которым в скучный осенний день нам кажется, что дождь никогда, никогда не перестанет и небо никогда не прояснится. Во всяком случае, в людях есть значительная дол я инерции: вращаясь в обществе, они кружатся, как волчок, сильно пущенный; их тянет вон из дома даже среда таких людей, которые их не удовлетворяют,-—лишь бы не быть с самим собой. Очутившись же в одиночестве, так втягиваются в него, ощущают такую потребность в уединении, что всякое нарушение его кажется каким-то грубым насилием. Недавно я наткнулась у Диккенса как раз на описание чувств и размышлений подобного отшельника, старого, одинокого джентльмена, которого никто не знает в целом городе и который живет один в целом доме и положительно любит, сроднился с тишиной своей пустыни... и прочла с сочувствием, которое является из аналогичного положения: описание показалось мне очень реальным, очень верным действительности. Это напоминает мне другую аналогию, уже комического характера. Однажды за границей Лидия, я и еще шесть студенток отправились вон из Цюриха, чтобы прожить месяц.—два где-нибудь в уединении. Мы совершили забавную поездку, чему немало способствовало то, что куда мы ни являлись, всюду производили сенсацию, собирая толпу гаменов, шествовавших за нами по пятам. Так мы прибыли пешечком в местечко Лютри, недалеко от Невшателя; случай привел нас при поисках квартиры в опустевший по случаю ваката пансион для девиц, где мы за сходную цену и поселились. Это было немного смешно, потому что нам отпели две комнаты, где 8 кроватей составляли настоящий дортуар; питали нас кофеем и салатом, так как M-lle Auguste, старая дева, стоявшая во главе воспитательного заведения, считала, вероятно, что для того, чтобы у ее питомцев дух был бодр,— плоть должна быть немощна; но, как вам известно, молодые люди, если не отличаются дурным аппетитом, то отличаются способностью переносить стоически физические бедствия—и мы переносили, бегая тайком в лавочку за хлебом, чтоб усмирить желудки, требовавшие чего-нибудь более положительного, чем различного рода и в различных видах салат. Так же терпеливо сносили мы и то, что пред вкушением оного салата должны были выслушивать молитву, которую M-lle Auguste произносила с чувством, закатывая глазки и сложив руки под ложечкой, символически указывая, что тут находится первая станция, куда отправится салат. Мы били тогда в возрасте, который характеризуется словами «духовной жаждою томим», и находились и полном разгаре научении рабочего вопроса в теории и на практике. Поэтому заседании Невшательской секции Интернационала имели для нас самую непреодолимую силу притяжения. Ии этого, можно сказать, вытекло драматическое положение нас, как особ, имеющих приют в пансионе, если не благородных, то, во всяком случае, платящих несколько сот франков в год девиц. В первый же раз, когда Бардина и другие отправились на вечернее собрание, заседание секции, оставшиеся сделались свидетельницами сильных душевных потрясений. Надо нам сказать, что Швейцария—-самая буржуазная страна на свете по отношению к почитанию всего условного, приличий и формальной внешности, кодекс которых доходит до грубо-смешного. В 9 часов, когда мирные обитатели Лютри уже задремали, а наши и не думали возвращаться в пансион, обнаружилось беспокойство, которое в 10 перешло в волнение, а в 11—в смятение, когда в здании мелькали тени и огни, в воздухе пахло нашатырным спиртом и гофманскими каплями; maman M-lle Auguste, заведывавщая экономической частью, металась в беспокойстве из комнаты в комнату, произнося спичи на тему: «Что скажет княгиня Мария Алексеевна», и изображала всем, имеющим уши слышать, меланхолическую картину погибели репутации ее заведения и провозглашала свое благосостояние руинированным. А наши приятельницы с спокойным духом и надеждами на будущее счастье человечества распевали себе карманьолу с м-r Guillaume1. К довершению всего ночью собралась гроза, и электричество совершенно уже гальванизировало почтенных матрон. Наконец, наши явились (я оставалась дома) и с облаков попали под самые бурные объяснения, описывать которые я не берусь, мое перо, как говорят все порядочные авторы, отказывается служить. Могу сказать только, что нашей общей тетушке Бардиной пришлось выдержать самую упорную баталию, которая кончилась, однако, с -честью, потому что в результате была заключена конвенция, примирившая враждующие партии до конца оплаченного месяца. Но все это я пишу между прочим, а главное то, что, живя в количестве 8 душ в двух комнатах, мы хорошо узнали нравы друг друга и открыли один феномен, проявляемый особой, которую мы по-приятельски звали гусаром за храбрость и за черты лица, которой кудрявые, по-мужски остриженные волосы и костюм (вы у Лидии называли его одеждой монастырского служки) придавали действительное сходство с юношей 2.

1 Известный деятель и историк Интернационала.

1 Студентка Цюрихского университета Доротея Аптекман.

Вот, бывало, поутру спрашиваешь ее: «Гусар, который час?» Гусар смотрит во все глаза и молчит. Еще раз говоришь: «Гусар, который час?» Молчит. Наконец, с досадой крикнешь еще: «Неужели трудно сказать человеку, который час, когда часы подле вас». Тогда после промежутка чего-то неопределенного, что я могу сравнить только с тем, что проделывают дешевые стенные часы сельских, школ и волостных правлений, которые сначала зашипят, засвистят, и, только возбудив ваше внимание до nес plus ultra, пробьют раз, два... раздается с оригинальной интонацией: «Вы знаете,—я по утрам не говорю». Во-первых, мы не знаем, во-вторых, почему это? И почему по утрам—все это осталось неразъясненным и, признаться, забавляло нас, вызывая взрывы хохота. Хохотала и я... Но теперь я поняла, что можно не говорить не только по утрам, но и по полдням и по вечерам, по целым дням, и иногда думаю, как хорошо было бы, если бы я могла написать на доске: «сегодня не разговариваю», и, указывая на нее, предупреждать вопросы. И мне кажется, будто даже легче крикнуть эту фразу, чем ответить немногосложным «ничего» на вопрос: «Как ваше здоровье», как гусару было легче сказать свою фразу вместо: «восемь» или «девять» и пр., которых мы никогда не могли добитым. В такое время и писать, конечно, не хочется, потому что, если я никогда не пишу вам того, что не думаю, то не нес пишу, о чем думаю, иногда это умалчивание делает миг противным то, что я пищу, будто это жалкие слоил, ложь, лицемерие. Я говорю вам это теперь так свободно, потому что в настоящую минуту не ощущаю этого противоречия; из этого вы можете заключить, что мое настроение изменчиво и что я капризна, как петербургским погода.

В. Фигнер.

53. Матери.

19 августа 1884 года.

Милая мамочка. Скажу откровенно: начинаю писать, потому что читать не могу —окривела. Испробовала разные увеселения, говоря по-татарски: «сухарь жевал, дым пускал. Ландрин глотал... остается одно — маткам писал»... Вот и пишу. Глаза сделались моим locus minoris resistentiae. Hо книги такое искушение, что сознание об этом ни к чему не ведет. Должно быть, я в папочку пошла. Помните: бывало, вы не дозоветесь его к обеду, когда у него в руках Габорио. Со мной этого не случается, потому что во время обеда у меня в левой руке книга, а правая управляет ложкой в ожидании, всегда справедливом, что она попадет в рот, а не в правое ухо. Но вот сумерки.—Ох, искушение! Самые интересные места попадаются в сумерки—читаю ли я что-нибудь серьезное или какой-нибудь роман, представляющий пирамиду, обращенную основанием вверх и состоящую из загадочного убийства, похищения младенца, скрытого завещании. вендетты, летаргического сна и, наконец, наводнения, после чего пирамида теряет положение неустойчивого равновесия и занавес опускается при стоне погибающих героев. Самое интересное место, где никак нельзя остановиться и где читателю начинает казаться, что у него гипертрофия сердца или начало воспаления мозговых оболочек,—такие места всегда попадаются в сумерки. Остановиться я не могу, вот глаза и заболевают. На этот раз это было не очень серьезное чтение и не роман,—виноват Шиллер: в одни сумерки он рассказывал мне про осаду Антверпена во время войны Нидерландов за освобождение, да так рассказывал, что я готова была с ним осаждать все города на свете, а на следующий день свел меня с Моисеем, поставил купину неопалимую и стал объяснять, почему надо было, чтобы Моисей снял при этом явлении обувь. Батюшка Ираклий Иванович в институте об этом ничего не рассказывал; вероятно, он по-немецки не знал и Шиллера не читал. Таким образом, для меня открывается новый горизонт; понятно, несмотря на темноту, я не могла дождаться лампы и читала, пока Шиллер меня в купину ввел и вывел, а Моисей опять обулся. Моисей разувался и обувался, а глаз краснел и пухнул—вот и окривела. Нет, мамочка, я никогда не буду благоразумной: если до сих пор не выучилась, дальше не научусь, хотя и имела хорошие примеры. Как хорошим примерам не бывать. Были. Были знакомые, у которых было такое заведение: до 10 с половиною вечером анатомией заниматься, а потом до половины первого «Историю революции» Луи-Блана читать. Никак не раньше половины одиннадцатого, никак не позже половины первого. Право, я думаю, им приходилось гасить свечу непременно тогда, когда Мирабо говорил свои решительные слова: «Пойдите и скажите своему господину, что нас могут заставить разойтись только при помощи штыков». Или, когда Людовик XVI, пойманный при своем неудачном бегстве, въезжал в Париж, как пленник своего народа, унижённый, задыхающийся от пыли и жары, в костюме лакея, рядом с гордой австрийкой, ненавистной толпе, среди криков подданных, упивающихся неудачей своего монарха... или, когда Ролан, кладя свою красивую голову под нож гильотины, восклицала свои предсмертные слова:: «Свобода, скольких жертв требуешь ты!» Или когда умирали лучшие люди республики Демулен и Дантон, не хотевшие вставить родину, потому что «отечества на подошвах не унесешь». Непременно на этих местах часы указывали 12 ч. 30 минут, и свеча гасла, читательница бессонницей после того не страдала, а книга лежала нетронутой вплоть до определенного момента—10 ч. с половиной следующего вечера—и опять читалась только до половины первого следующей ночи. Да, были примеры. Они попадали на каменную почву, и мои глаза болели, болят и будут болеть, пока существуют сумерки и есть книги. Ваши письма, дорогая мамочка, я получила, и короткое со вложением, и длинное. А вчера на меня обрушились послание Лидии и Сергея Григорьевича. Это, я нам снижу, тоже пирамида, под развалинами которой я и по с ей час лежу, аки труп бездыханный. Это не мешает тому, чтобы труп бездыханный не обнял мамочку и не поцеловал обе, ее ручки в ладони. И, так как «чужую беду руками разведу, и к своей беде ума не приложу»,—не сказал: «мамочек, береги свой глазочек». Так как письма утомляют ваше зрение, то вы могли бы писать мне и Ольге вместе: она будет пересылать. Я думаю, это мое последнее письмо в деревню, потом буду писать в Казань, и, быть может, не вам собственно, а в ответ на пирамиду, когда отдышусь маленько. Вы не читали. Это целая полемика. До сих пор относительно размеров писем я думала: пол листа должно, 2—можно, но 3—невозможно. А тут—6 листов..

В. Фигнер.

Эпилог. Письмо кончал, головой качал, глазом моргал и... камерам шагал.

54. Сестре Ольге.

7 сентября 1884 года.

Милая Ольга. Я давно не писала вам—с 19-го августа, и не случайно. Это была целая система воздержания, намеренно наложенный на себя пост в виду предстоящего ответа на иркутскую бомбу: один раз мне хотелось написать тебе но поводу одной статьи, другой раз сообщить мамочке одну преуморительную вещь, но я воздержалась, и вот, в конце концов, и вам не написала, и желание отвечать в Иркутск ослабело. И теперь, главным образом, принимаюсь потому, что, думаю, мамочке будет приятно по приезде иметь известие от меня непосредственно, да к тому же забыла на свидании попросить тебя в тот же день дать ей знать, что ты меня видела и что все обстоит благополучно, а то, право, сегодня день совсем для писем неподходящий: холод адский и ветер адский, и я с сокрушением сердечным помышляю, что, пожалуй, придется так, что меня судить будут в один из подобных дней, про которые поэт говорит:

Муж, супругою нежно любимый,

В этот день не понравится ей,

И преступник, сегодня судимый,

Вдвое больше получит плетей...

Я, понятно, не думаю, чтобы я могла получить «вдвое», а помышляю более о том, что суд и подсудимые будут в неприятном состоянии духа, а это мне кажется несносно, Ну, а теперь я захлопнула все форточки и старалась не смотреть в окно (арестант более, чем другие, склонен смотреть в этом направлении). Итак, опускаю глаза долу на довольно приятный пейзаж, который представляет мой стол, утративший свой строгий, аскетический, казенный характер под грудою книг и предметов не столь возвышенных, но не менее полезных Для преуспеяния индивидуума. В данную минуту индивидуум вполне преуспевает, у него чрезвычайно много неотложных дел, почти как у министра, и столько авторов осаждают его предложением своего товара, что он чувствует себя почти как прохожий в Апраксин-ском двору; он не знает, чему отдать предпочтение: «Geschichte des dreissigjahrrigen Kriegs» Schiller'a, «Histoire de la rcstauration» Daudet или «The Irish Sketshbook» Теккерея и III тому Гервинуса. Понятно, работа кипит, и глаза— только «держись». Впрочем, дна первые сочинения я уже кончаю, они не очень интересны. Додэ, так, скелетом кажется после Гервинуса, и сочинение совсем не оригинально и не остроумно; тридцатилетняя война тоже обманула меня. История освобождения Нидерландов, которую я только здесь прочитала, понравилась мне гораздо более. Я советую даже тебе прочитать ее по-немецки (8-й т. полн. собран, сочин.). По сюжету это тебя заинтересует, а язык прост до изумительности, я уверена, тебе легко будет, но польза получится двойная. Гервинуса по-русски читать труднее, чем Шиллера по-немецки, у меня просто язык заплетался, читая его про себя, глазами. Это заплетание мешало даже иногда сосредоточиться на содержании. Но, вообще, я довольна покупкой Гервинуса, некоторые мысли его очень пришлись мне кстати, потому что соответствуют току предмету, о котором я думаю часто. До описания Гервинусом революционного движения 20-х годов [оно] не особенно интересовало меня, и мне не приходила мысль, почему именно в это время мы видим, что военное сословие выступает во главе движения во Франции, Испании, Италии и у нас. А 5-я часть «Восстание Греции» интересно по сходству, которое оно имело с борьбою других народов за национальную независимость, напр., Америки, Нидерландов, Италии. Шлоссер, описывая отпадение. Америки от Англии, выражается очень язвительно насчет американских воинских доблестей и скудости финансов; собственно говоря, он снимает всякий ореол с этой войны; но, кажется, это была судьба всех подобных войн, где действовала вся масса, и успех их зависит, кроме благоприятствовавших внешних условий, не столько от героизма и самопожертвования народа (отдельные случаи встречаются во всех них), сколы, от общности известных чувств и стремлений.

Целую вас обеих. Надеюсь, мамочка, что 18-го явитесь уже совсем устроившись.

Фигнер.

55. Матери и сестре Ольге.

И сентября 1884 года.

Милая мамочка и Ольга. Случилась «маленькая неожиданность»: сегодня в 3 часа мне вручен обвинительный акт, а через полторы недели, может быть, и суд (время еще не назначено). Хорошо, Ольга, что ты получишь это письмо, уже. сдавши экзамен, который у тебя завтра, и маленькое волнение, которое ты испытаешь при этой новости, не помешает тебе пожать обычные лавры. Пишу в том чаянии, что до свидания еще целая неделя, и узнать вам за 2—3 дня раньше может быть интересно, да и мне не придется вас огорчать. Пожалуйста, мамочка, по приезде отложите какие бы то ни было соображения обо мне.

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

1929г. Это письмо было последним до суда, который начался 24 сентября 1884 г.—22-го меня перевезли из Петропавловской крепости в Дом предварительного заключения; 23-го, в воскресенье, дали первое личное свидание с матерью и сестрой Ольгой, и я видалась с ними ежедневно до вступления приговора в силу. После этого меня перевезли снова в крепость и через 10 дней, 12 октября 1884 г., отправили на пароходе—я не знала куда. Золотой ключ на шпице показал, что это был Шлиссельбург.

В Шлиссельбургской крепости всякая переписка с родными была прекращена, и это продолжалось целые 13 лет, по 3 января 1897 г., когда я получила письмо от сестры Ольги (тогда по мужу Флоренской), а 16 февраля—первое письмо от матери, и нам, заключенным, было разрешено два раза в г о д писать и два раза получать письма от ближайших родных.

Серия писем из Шлиссельбурга и начинается ответом на первое письмо матери. Из немногочисленных писем оттуда (1897—1904 гг.) только пять сохранились в подлинниках (от 17 октября 1897г., от февраля 1898 г., 19 сентября 1899г., 2 марта 1900 г. и 30 сентября 1903 г.), остальные имеются только в копиях.

ПИСЬМА ИЗ ШЛИССЕЛЬБУРГСКОЙ КРЕПОСТИ

1. Матери.

2 марта 1897 г.

Дорогая моя мамочка. Две недели тому назад, 16-го февраля, я получала ваше письмо от 13-го, и мне сказали, что я могу писать вам два раза в год. Извините, моя бесценная, что не сейчас же ответила вам. Переписка для меня такое необычное дело, что, мысленно бывая иногда но целым дням со всеми вами и свободно беседуя во сне а наяву с вами, я совершенно теряюсь, приступая к бумаге. Да и по тону вашего письма, моя дорогая, мне показалось, что и вы в затруднении: поздняя радость, должно быть, мало или совсем не греет... Обнимаю вас, моя милая, дорогая. И осыпаю поцелуями ваше лицо и ручки. Больно мне из первого же письма вашего узнать, что здоровье ваше расшатано и что Лидочка 1 ведет жизнь, сильно отрывающую ее от детей. Я получила еще 3 января длинное письмо от Ольги, в котором она подробно пишет, обо всем этом. Краткие канцелярские бюллетени, которые я получала до сих пор, не давали мне никакого реального представления о вашей жизни. Благодаря этому, а частью потому, что я люблю всех вас и хотела бы всего лучшего для вас, я создала в своем воображении настоящую идиллию, наступившую с возвращением сестер 2, и мало размышляла о том, сколько усилий, труда и разных условий нужно, чтобы поставить на ноги все наше многочисленное молодое поколение...

1 В Риге.

2 Из ссылки в Сибирь.

Чем же, с своей стороны, порадовать вас, мои дорогие мамочка, Лида, Женя и Оля1?—Я здорова; в материальном отношении ни в чем не нуждаюсь; книг для специальных занятий и для общего чтения имею достаточно.

1 Лидия, Ольга и Евгения—мои сестры.

О своих занятиях скажу, что понемногу пополняю свое образование. Я познакомилась здесь с тригонометрией, физической географией, астрономией, ботаникой и с гистологией, с энтомологией, кристаллографией, минералогией, геологией, а из общественных наук—со статистикой и государственным правом. Все это открыло мне совсем новые горизонты и дало много бодрости и сил. Оглядываясь назад, я часто жалела, что, когда ехала учиться за границу, то не имела никого, кто бы указал мне на необходимость положить сначала основы общему естественно-научному образованию, а потом уже отдаться медицине. Впрочем, едва ли я тогда послушалась бы: горячее желание послужить обществу практическим делом заслоняло всякую более широкую постановку научного образования. Но я не перестаю жалеть, что детское и школьное образование мое носило чисто книжный характер и било совсем чуждо реальной природы. Приехав сюда, я знала одну единственную травку «тысячелистник», название, которому вы научили меня, мамочка. Потом мне принесли случайно из лесу одно растение, и когда оно зацвело, я с радостью узнала в нем то, что вы называли «царицей поля». Настоящее название его таволга (Spirea ulmaria из розоцветных). А когда, бывало, на каникулах в Никифорове мы сидели всею семьей вечером на террасе и смотрели на звезды, то, кроме Большой и Малой Медведиц, не различали ни одного созвездия. Еще мы любовались тогда на «Крест». Но такого созвездия, оказывается, нет во всем северном полушарии. После тщательных поисков на карте звездного неба я отыскала, наконец, те крестообразно расположенные звезды, которые привлекали наше внимание и врезались в моей памяти: это не что иное, как созвездие «Лебедь». Я была так рада, найдя этих старых никифоровских знакомых. Лидинька, наверное, помнит этот крест (у нас гувернанткой была тогда Вера Ивановна [Малинина]). Когда это лето вы все соберетесь в Никифорове, пусть Сергей Григорьевич 1 научит детей разыскивать и различать главные созвездия и расскажет им о луне, ее движении, фазах и проч.; а Ольга, которая изучала ботанику, пусть купит определитель растений (я пользуюсь определителем Постеля,—но, может быть, есть лучшие) и научит детей распознавать обыкновенные полевые травы и цветы. Бывали ли дети в зоологическом саду, в аквариуме, музеях (я ни разу не бывала—и очень жалею)? Пусть они заходят в лавки, где продают птиц (я не знала ни синички, ни скворца, ни снигиря, которые здесь водятся). Заставьте их также распознавать рыб (я только здесь познакомилась с ершом). Все эти рецепты вызовут у вас улыбку, но вы не поверите, как досадно и отчасти трудно учиться всем этим азам в 40—45 лет; а дети могут усвоить все это легко, играючи; нужно только обращать их внимание на это. Я высказала удивительное тупоумие во всем, что касается физической географии и астрономии, а все потому, что никогда никто не заставлял меня ранее думать об этих предметах. Мне кажется, Ольга могла бы быть полезна летом детям, знакомя их Также с главными горными породами: я не умела отличить известняка от песчаника. Мы живем так далеко от природы, от реальных предметов; все наши знания так теоретичны, что я была бы чрезвычайно довольна, если бы оказалось, что молодые Стахевичи и Сажины2 учатся и будут учиться по другому способу и другим предметам, чем училась я.

1Муж сестры Лидии—Стахевич.

2 М.П. Сажин—муж сестры Евгении.

Помните, некогда папочка трунил над тетей Лизой [Головня], как институткой, что там думают, что караваи хлеба растут готовые на стеблях в поле; ну, я, положим, уж этого не думала, но все же до 40 лет не знала ни земли, ни неба, ни цветов, ни птиц, ни рыб, ни звезд... Теперь мне все это кажется диким, и молодое поколение должно итти дальше нашего.

Ну, дорогие мои мамочка и сестры, этим я закончу мое письмо. Второе напишу уже летом, после моего рождения, адресуя его прямо в Никифорове. Ограничение двумя письмами в год касается меня, а не вас 1 и если это так, то пишите мне обо псом, что сочтете возможным сообщить о себе. Целую и обнимаю всех вас, а также братьев. Ольге большое спасибо за память и за письмо. Я удивилась; она пишет, слоило мы неделю назад расстались: и все выходит у нее так ладно и складно... Заметно, что она со своим мужем2 очень дружна—сердечно радуюсь ее семейному счастью. А как же это случилось, что вы, мамочка, только теперь в Риге познакомились с этим зятем, а ранее, по слонам Ольги, лишь мельком видели его? Чем хворает Настя3? Поцелуйте ее от меня, а также Куприяновых и старых Головней 4—я их всегда добром поминаю за ту нравственную поддержку, которую они мне оказывали, когда я собиралась учиться за границей. Жаль мне дядю Петю5. Я всегда очень уважала и любила его. Оля очень симпатично описала мне «девочек» Куприяновых; они в моих воспоминаниях, ведь, все еще маленькие «девочки». Тяжело было читать о Коле Семенове 6. 

1 Я ошиблась: писать родные могли много раз в год, но передаваться [письма] мне могли только два раза в год

2 Врач С. Н. Флоренский

3 Жена брата Петра.

4 Родственники.

5 Петр Христофорович Куприянов, единственный брат моей матери

5 Кузен

Что его нога? Мне как-то непонятно то беспомощное, положение, в котором его описывает Оля... Еще раз обнимаю и целую вас и желаю всего лучшего. Будьте здоровы, дорогая мамочка: не могу и не хочу примириться с тем, что вы слабеете,—это поистине удручает меня... Еще раз целую ваши ручки. Образ, который когда-то мне так нравился в Никифорове, я получила вместе с письмом вашим. Я хотела бы иметь ваш рижский адрес. С ваших писем я снимаю копии, чтобы перечитывать их много раз: подлинник приходится возвращать. Прощайте же дорогая моя, и поправляйтесь. Да здравствуют и внучата ваши: пусть вырастут они добрыми и честными людьми на радость своим хорошим матерям.

Ваша Вера Фигнер.

2. Матери.

30 июля 1897 года.

Я все поджидала от вас письма, дорогая мамочка, а потому не писала, но теперь боюсь, что вы будете беспокоиться, что я долго не исполняю обещания написать вам 24 июня. Мне хотелось бы написать вам под свежим впечатлением, когда получу письмо от вас, но после письма из Риги от 7 апреля, которое мне выдали 4 мая, я ни от вас, ни о вас ничего не получала. Спасибо Геничке за детскую группу, и прежде всего честь ей и слава, что выкармливает таких пухленьких ребят. У одного щечки точно налитые, а Сережа замечательно миловиден. Теперь у меня есть и дети Лидии, и дети Сажиных; так попросите Колю1 снять такую же общую группу его детей.

1 Брат, знаменитый тенор.

Тогда, поставив три эти карточки, я буду улыбаться всей этой милой детворе. А я в то время, когда вы выращиваете своих птенцов, тоже занимаюсь воспитанием... ласточек. Дело в том, что здесь каждый год летом бывают бури, последствием которых является масса сброшенных с каменных стен и карнизов ласточкиных гнезд, и я уже много лет подбираю сирот, выкармливаю  и воспитываю их, а затем выпускаю в поднебесье. Вы не поверите, что это за милые  птички: умные, ласковые. Один недостаток—обжоры ужасные. К счастью, в это же время здесь бывает полет сетчатокрылых мотыльков фриганок, которых я зову песьими мухами, что Моисей послал на Египет; их у нас бывают целые тучи, покрывающие всю растительность; прожив несколько дней, они умирают, и тогда их сгребают кучами. Это чисто местное явление, отмеченное даже в описаниях этих мест. Так вот этими-то насекомыми да мухами я кормлю их, делая на прогулке громадные запасы. Но иногда их не хватает, тогда, сидя перед птичками, я уговариваю их не требовать больше и развожу руками в знак, что более нет. В эти дни, недели 1 1/2 —2, у меня стоит такое щебетание и младенческий писк, особенно ночью, когда мои птенцы чиликают в 4—5 часоь, что я точно в птичьей лав но. Иногда заснуть не дают. А в 4 часа уже будят снова; должно быть, на рассвете особенно сладко грезят о пауках и мушках и потому поднимают во сне удивительный концерт. Ио я не в претензии: иные так привыкают, что, не умея еще летать, бегают за мной, как собачки, а когда я сижу, цепкими лапками вскарабкиваются с пола ко мне на колени. Часто я лежу на койке, с книгой в руках, а на груди у меня ласточка. Или сижу и читаю, а в горсточке держу птичку; они такие маленькие, тепленькие и пушистые и как раз укладываются в замкнутую горсточку. В особенности, если воспитываешь не несколько сразу, а одну, они бывали понятливы, пытливы и интересны—точь-в-точь ребенок. А как улетят, так пусто становится и скучно, и несколько дней тревожишься и думаешь: не погибли ли на первых же самых трудных шагах, не подготовленные к естественным условиям жизни. Но ласточки живут дружно, и иногда я видала, как вылетевшая молодая ласточка тотчас же окружалась более опытными и все вместе начинали кружиться в воздухе, пока не исчезали из глаз. Глядя на лица детей Лидии, я строю предположения об их характерах и задатках. О Грише, когда я была в Петропавл. г, отец писал из своего дневника детского, что он сидит под стулом и цапает ручкой свет и тени от переплета стула, освещенного солнцем... А теперь он становится уже юношей, и если не непосредственно из жизни, то из литературы будет черпать сведения о свете и тенях жизни. Верочка, должно быть, удивительно живая и резвая девочка, а Таня выглядит замечательно солидно. Обе они премиленькие. Дети Евгении еще слишком малы, чтобы судить о них—только бутузы они—это верно. А Боря худее других и, может быть, от этого смотрит не так добродушно. Как-то они провели лето? Много ли пользовались удовольствиями? Самое лучшее в моих детских воспоминаниях, это—летние вакаты в деревне; так что я теперь с детьми и вами заочно дышу воздухом полей. Теперь уже поздно, а на будущий год свезите детей в Лазаревскую рощу (как хорошо в ней было: тенисто, густо, таинственно) и в Сюкеево, куда мы ездили с Головнями в 76-м г. Эта доездка мне хорошо помнится, и я с удовольствием встретила в учебнике минералогии Лебедева о Сюкееве, как замечательном месторождении гипса. Мы с тетей Лизой лазили тогда в тамошние пещеры- Теперь я набрала бы там всяких окаменелостей, раковин, образчиков горных пород. Тогда-то ничего не жала об этом. А Ольга, если будет с вами, то должна руководить детьми, так как на Бестужевских курсах проходила геологию. Это лето я занимаюсь огородничеством. Уже несколько лет не обрабатывала сама грядку, хотелось учиться как раз в те часы, когда бываю на воздухе; но в этом год} потянуло к ухаживанию за землей. Я очень люблю и копать, и сажать, и поливать. Как я рада, что у вас в Риге при доме есть сад! Не будет ли грядок для детей? Хорошо бы им копаться над своим клочком земли: ведь так приятно вырвать собственную морковь-коротель! Я часто представляю себе вас, склонившуюся над парниками или цветами. Вы так любили заниматься ими в старые годы. Жаль только, что тогда мы, дети, ничего самостоятельно не возделывали, благодаря каникулам, падавшим на середину лета. Столько невинных радостей дает это ухаживание за землею. В этом отношении я страстная поклонница гр. Толстого: мне всегда жаль городских детей, лишенных всякого понятия о деревне со всею ее благодатью. Я как-то недавно прочла во французском журнале об обычае, сильно распространенное в Дании: десятки и сотни тысяч детей из города едут в деревню, и обратно деревенские ребята едут летом в город; это как бы обмен детьми между городом и деревней. Городские общественные власти собирают заранее сведения в городе о деревне: кто сколько детей может принять в свою семью на вакационное время. Затем организуются специальные детские поезда (под надзором особых лиц), развозящие детей по стране. Помещенные в семье, они живут на правах членов, пользуясь в деревне всем привольем ее, а в городе посредством экскурсий и осмотров всего достопримечательного знакомятся с городскими диковинками. Дания недалеко от Бельгии, и я вспомнила о статье Лидии Куприяновой1, о литературных произведениях которой мне писала в январе Ольга.

1 Кузина дочь дяди Куприянова.

Я и объявление встречала, но досель оно еще не выполнено. Вообще с объявлениями бывают иногда курьезы, я усердно читаю орган нашего министерства финансов и вот однажды натолкнулась па публикацию, что продается с торгов, за невзнос платежей, театр Коли. Он, вероятно, посмеется, какие хорошие сведения я получаю. Из вашего письма, дорогая мамочка, видно, что вы все находитесь в периоде разведения цветов и украшения садов Так я могла бы посоветовать вам и Николаю некоторые цветы. Здесь покровительствуют огородничеству и садоводству и не отказывают в выписке семян и растений, так что за эти годы я приобрела порядочные сведения в этой области. Я не буду называть массы растений, а напишу в конце некоторые, чтобы иметь одни и те же цветы с вами. Вы доставили бы много удовольствия детям, если бы развели в саду малину и клубнику. Их, конечно, можно приобрести в Казани, и какая-нибудь дюжина кустов дает в несколько лет порядочную плантацию. У нас, ведь, в Никифорове всегда было бедно по этой части. А какое разнообразие и раздолье для детей было в Христофоровке! В моей памяти этот сад—оазис, научивший меня любить деревню, природу и землю, я мне хотелось бы, чтобы Никифорове было для Детей тем же. Беден человек, когда у него нет уголка, с которым он был бы связан тысячью нитей мелких радостей и впечатлений. Когда вырастешь, все это уже не занимает, и только при воспоминании в памяти всплывает все, как нежная травка молодости. Прощайте, моя дорогая мамочка. Обнимаю всех вас. Мне было бы очень приятно, если бы Евгения и Лидия прислали мне в вашем письме хоть один собственноручный поцелуй: я посмотрела бы на их почерк. Почерк Лидии я уже не помню, да и Геничкин хотелось бы обновить в памяти. Будьте здоровы, мои милые.

Ваша Вера Фигнер.

Портрет Сажина я получила, он нисколько не изменился. 15 января я буду ждать от моей милой Оли отчет, что она целый год делала.

1. Dyclitra spectablis. Сердце. (Семейство дымянковых). Взять отводок или купить в горшке. Отлично разводится черенком. Прекрасные кисти оригинальных цветов в форме сердца. Разрастается в куст 1—1 1/2 арш. высоты. Многолетний.

2. Delphinium formosus (coelestinum). Из семян, синие цветы, высокий травянистый куст.

3. Аquilegia glandulosa (Орлик, Водосбор), из семян. Прелестный голубой с белым цветок звездою.

4. Delphinium elatum (голубой). Чудной красоты. (Из семян).

5. Рhlox  decursata (флокс). Цветет осенью и теперь и чудно пахнет. (Из семян).

И все эти многолетние на зиму прикрывают слегка соломой. Написала бы еще, да нет места. Заведите же их, милая мамочка.

Вера.

3. Матери.

28 февраля 1898 года.

Дорогая моя мамочка. Вчера я получила ваше письмо от 17-го, из 116., и сейчас же отвечаю в чаянии, что, быть может, и Оля уже у вас в Риге. Вы пишете, дорогая, что я давно не писала вам (с сентября), но ведь я имею право писать вам только 2 раза в год, и потому 6 месяцев—это нормальный срок. А, кроме того, представьте себе человека, который много дней не ел и, кроме пищи, нуждается еще в одежде н крове... и вдруг он находит две копейки... Я думаю, что он не будет знать, что делать с этим капиталом... Нечто подобное происходит и со мной: после долгой разлуки с вами я ума не приложу, как бы получше использовать мои два Письма... И вот, я жду минуты вдохновенья, чтобы написать нам такое письмо, которое обрадовало и утешило бы нас... Но, так как у вдохновения широкие крылья, то я скромно останавливаюсь на том, чтобы вышло только вполне корректное письмо, не такое нежное, чтоб вы над ним плакали, и не такое холодное, чтоб в уме встала картина, изображающая солдата, заносимого снегом... с подписью: «На Шипке все спокойно»... То обуревает меня боязнь, что раз написав,—я целые полгода должна буду молчать, а между тем будет какая-нибудь настоятельная необходимость обратиться к нам или ответить на какой-либо запрос с вашей стороны... То, как скупец, я рассчитываю накопить капитал... долго, долго не писать, а потом использовать его, посылая одно послание за другим. Одним словом, столько предположений и затруднений, что, махнув рукой и решив, что «куда ни кинь—все клин», я решаюсь забыть о переписке и сижу в молчании до какой-нибудь встряске, в роде известия о вашей болезни, дорогая моя, о которой вы теперь пишете... Осенью, 23 сентября, я получила письмо от вас и 30 фотографий. Мне очень хотелось тогда же поделиться с вами моими впечатлениями... Но нельзя было: два письма были уже написаны, и надо было ждать конца года... Теперь так живо я уже не могу вам написать об этом... Во всяком случае, очень признательна и Коле, и нам за счастливую мысль, давшую мне возможность увидеть и никифоровскую землю, и никифоровское небо, и всю родную обстановку, все ваши милые лица... Сколько лет я уже там не была!.. Но знакомо там все... и все мило. А старые деревья у пруда, какие печальные. Я хорошо понимаю, почему Олечка хлопочет перед вами об их реставрации. Да, теперь они уже не гармонируют в таком изломанном виде с той молодой жизнью, которая летом у вас там кипит вместо пустынности и заброшенности, которая рисовалась воображению, когда сестры были еще в ссылке и вся семья в разброде... Теперь все собрались, и все изменилось... Усадьба Коли, парк, место детских игр, «Медеин спуск»1, как я зову лестницу от балкона к реке, обилие и разнообразие цветов, — все мне очень понравилось; да, я любила эту местность, когда там жили еще Казаковы 2, и помню тот кедр, который растет в парке: вы мне его показывали, и тогда я впервые увидела шишку с орехами. Петина усадьба тоже хороша, — а я до писем ваших все думала, что он купил Зубаревку3, — так глухо было сказано в сведениях об этой покупке... В Никифорове появились тесовые крыши, которых в мои времена не было, кроме избы Горшенева. В Васильевке 4 же заметна дифференцировка: одни поправились, другие обеднели; одна изба стоит даже без крыши... видно, ушел хозяин куда глаза глядят... Никак не могла я ориентироваться, где выстроена в Никифорове школа. И очень неприятно поразил вид ребятишек у школы... Что это за изнуренные, жалкие, тупые лица... вырождающееся племя какое-то. Неужели так страшно бедно наше Никифорове. Когда мы с Женей жили в Вязьмине 5 и у нее была школа, то, хотя село было бедное, но дети не имели такого вида: то были живые, симпатичные лица... Геничка, конечно, помнит...

1 Медея — певица, вторая жена брата-певца

2 Прежние владельцы.

3 и 4 Деревни вблизи Никифорова — имения моих родителей

5 Вязьмино — село Саратовской губ., в котором я жила, служа в земстве

Теперь ее ученики взрослые мужики и верно ее добром поминают, не забыли «золотой своей учительши», как ее называл Петр Гаранин. А право, я всегда с хорошим чувством вспоминаю эту нашу жизнь, милая Геничка. А ты как?.. Теперь там владельцем уж не граф Нессельроде, а (должно быть, какой-нибудь купчина)—петровский городской голова Волков... Ты удивляешься, откуда я знаю... Но мне раз встретилась в книге заметка о летних колониях учащейся молодежи, и я прочла, что в селе Вязьмине владелец (имя рек) уступил на лето все постройки для вакационной колонии гимназисток. И рассказывалось местоположение, живописные берега Медведицы... и все очень верно. Мне так живо представилось, как мы там жили и когда цивилизация в виде гимназисток туда еще не проникала. Вообще, я читаю «сякую всячину и не пропускаю ничего о своей губернии—после продолжительной экскурсии в космополитизм стала узкой патриоткой, и—вы, конечно, улыбаетесь—я слежу за куроводством в наших родных палестинах. В органе министерства земледелия «Журнал сельского хозяйства и лесоводства» я прочла, что самые дешевые яйца—в нашем Тетюшском уезде (70 коп. сотня) и что из всей губернии у нас же самые плохие куры... (не к чести Пети и Коли— крупных местных землевладельцев). Правда, близ крыльца, у Куприяновых, на фотографии стоит крупная курица из породы Барма (по уверению знатоков), но, по-видимому, ее одной недостаточно для поднятия в уезде птицеводства. Прочла я там же с удивлением, что по всей нашей губернии рассеяны агенты разных фирм, скупающие яйца целыми миллионами, и что главный торг идет на Лаптев. Там же сказано, что в нашем Тетюшском уезде закупает одна фирма из Риги, и подумала я, что мамочка кушает в Риге яйцо всмятку и не подозревает, что, быть может, оно откуда-нибудь из окрестностей Никифорова. Все подобные сведения дают мне канву для мысли о вас... Напишите мне, пожалуйста, точнее название места и завода, где орудует Петя, ибо в «Вест. Финансов» я читаю статьи о горной промышленности на Урале и на Дону и никак не могу напасти на следы Петра. Ну, дорогая мамочка, ваше нездоровы заставило меня взяться за перо, а между тем я говорю все о другом. Несказанно вы огорчаете меня своею хворью... Что же, собственно, находит доктор? В прошлом году он ничего не нашел: общее состояние было нехорошо. А теперь? И что это вы пишете о скверном душевном состоянии? Происходит ли оно от нездоровья, которое не может не угнетать дух, или у вас есть какая-нибудь реальная причина огорчения? Что бы это такое было?.. Вот, о чем я теперь долго, долго буду думать, если только Оля не напишет чего-либо из Риги и департамент передаст ее письмо. А вот было мне горе. В письме от 7 декабря вы говорите, что Оля писала в июне, но письмо пропало, и она опять написала... т вы спрашиваете, получила ли я? Но я не получала... должно быть, в департаменте полиции не понравилось что-нибудь в нем—и мне не передали... Это так расстроило меня, что весь февраль я не решалась писать вам и не находила слов для письма. И теперь, если Оля исполнит свое обещание написать по возвращении из Риги, то наведите через кого-нибудь в департаменте справку, отправят ли письмо ее мне. А то ни вы, ни Оля не знаете, доходят"ли ее письма. Кроме того, надо иметь в виду, что обыкновенно и от родных письма отсылаются сюда два раза в год. Поэтому, быть может, лучше вам соединять свои письма с Олей и посылать одним пакетом. Лишняя передача—это уже любезность, которой могут и не оказать... А для меня это очень чувствительно... В прошлом году, в это же почти время, были от вас худые вести и теперь худые... Болезнь Лидиньки тоже меня беспокоит: инфлуэнца бывает разная... Поправляйтесь же, мои дорогие, на успокоение всех любящих вас. Крепко обнимаю Лиду и Геню за их автограф... всего несколько слов, а как они растрогали меня... Целую вас, бесценная мамочка, и ваши дорогие ручки. Напишите мне, пожалуйста, чем хворает Настя и жив ли Коля Семенов1?..

1 Родственник

Привет братьям и их женам... Теперь уже до глубокой «сени не придется говорить с вами, и в деревню уедете без моего напутствия... Так я заранее предлагаю вам, если все у вас будет благополучно, то пригласите на каникулы из Казани какого-нибудь студента-естественника последнего курса для того, чтобы он со старшими мальчиками делал ютом экскурсии: ботанические, минералогические, зоологические. Они—-в реальной гимназии и уже имеют кое-какие познания в этой области,— сведущий человек практически познакомит их с массою вещей, кот[орых] не дает школа. Я думаю, Лидиньке и Серг[ею] Григорьевичу] понравится этот план и они обдумают его... Обнимаю вас, моя дорогая. Мамочка, последняя четвертушка -Оле.

Вера.

28 февраля 1898 года.

Голубка, дорогая моя Оля. Из письма моего к мамочке, которое ты, вероятно, прочтешь, ты увидишь, что до сего дня я получили от тебя только одно единственное письмо, где ты описываешь свое путешествие с мужем но всем родным, а осеннего письма я не получила... Ты поверишь, что эта неудача чрезвычайно огорчила меня, и я боюсь, что у тебя отобьет и охоту писать мне. Я знаю, что стоит написать большое письмо в тех условиях, в каких ты пишешь, обращаясь ко мне, и, если такое письмо не доходит по назначению, то лишь горячая любовь может подвигнуть человека на новую попытку. Все это побуждает меня послать тебе эти несколько слов, хотя, конечно, ты знаешь, что в письмах к мамочке везде, где стоит ее имя, подразумевается и твое, моя дорогая. Но, обращаясь к тебе лично, я уже тебя свяжу с собою крепкими узами, и ты не убежишь от такой неблагодарной переписки... Милая моя. Твое прошлогоднее письмо, бывшее первой ласточкой, вызвало во мне такие смешанные чувства радости и боли, что месяца три я ходила сама не своя... Когда привыкнешь и определенному умственному и моральному режиму, то всякая новизна есть внутренняя ломка. И хотя я прежде всего мечтала переписке, как о благе, но, когда она пришла, то мне казалось, что пришла она так поздно, что способна вызывать только страданье... В самом деле, ты подумай: в сказках рассказывается, что в неведомой стране, во дворце, спят зачарованные люди. Сон застал их; среди радости и веселья, и они так и застыли в своих позах. И через много лет приходит королевич с живой водой и кропит людей и все окружающее их... И вот, зацветают цветы... птицы щебечут... кавалеры и дамы просыпаются... кровь приливает к их лицам,., улыбка появляется на устах, и закипает та радостная, светлая жизнь, которая была прервана глубоким сном... Ну, а если другое... если... ценою тяжелой внутренней работы время усыпило, заткав своею паутиной и покрыв своею пылью, всю ту скорбь, которая выпадает на долю всякого, извергнутого из общества, из семьи и даже из мира жизни... и такого человека спрыснут живой водой, и все, что сковал глубокий сон, что он затаил, похоронил, дочти убил в себе, все это просыпается, оживает и восстает из самых внутренних глубин его духа... Это ли не ломка? А когда пишешь вам, так уже не прогонишь мысли о вас, не заглушишь воспоминаний. Оттого так трудно и писать вам... Потому я и оставалась в долгу у тебя более года и впредь, конечно. буду оставаться... Я уверена, что ты понимаешь это... я уверена, что хоть в ослабленной форме, но ты сама чувствуешь то же, когда пишешь мне или думаешь обо мне. Да ты даже высказываешь это в том письме твоем, когда говоришь, что пила с Сергеем1 за мое здоровье в день именин моих и тебе было грустно, при воспоминании о другом 17 сентября...

1 Муж Ольги—-Флоровский.

Ты пишешь там также о твоем муже, как о моем друге. Это ты его приобрела мне. Но я думаю, что ты его  загипнотизировала и действовала внушением, и боюсь, что я бы не понравилась ему, пожалуй, без гипноза, такою, какова я есть. Мне кажется, он выглядит здоровее в никифоровской обстановке (на фотографиях), но вообще он там фигурирует кое-где каким-то галаховцем (Геничка знает, кого так зовут в Саратове) 1.

1Соответствует американскому: «tramp»—бродяга

Все эти карточки доставила мне большое удовольствие... даже то, что солнце било вам в глаза и вы щурились и даже гримасничали, придает особую жизненную жилку всем этим картинкам. На одной большой группе у тебя такая мина, что нельзя не рассмеяться... Ты там мне напоминаешь тебя, когда ты была маленькой девочкой и в деревне щеголяла в тех белых башмаках, в которых я танцевала ни в которых венчалась: к чести твоей ножки надо сказать, что они были тебе велики... н это-то и было забавно. Целую тебя, моя дорогая.

Твоя Вера.

В Крыму я была, но не в тех местах, которые ты описывала.

4. Матери и сестре Ольге.

17 октября 1898 года.

Дорогие мои мамочка и Оля.

Как давно я получила ваши письма. Это было 2 июня: ваше, мамочка, писанное дневником от 24 мая—12 июня, да твои, Оля, два—от февраля, которого я ждала почти полгода, и другое майское из Омска, которое ты писала перед отъездом в Никифорове. Как-то вы провели лете? Запаслась ли мамочка здоровьем? Помните, мамочка, однажды, давно-давно, вы увеличились на 15 ф. в весе за время жизни в деревне, дома. Хорошо бы, если и теперь на столько же. А Оля наша, как биллиардный шар, катается: все ездит и разъезжает; удивительная подвижность. Это мне нравится... Представьте себе глубину морскую, и там, в синеве вод, сидит неподвижно полип, прикованный ко дну и к своему полипняку, и видит (!) он, как подвижная рыбка снует туда и сюда, резкая и деятельная... вот нечто в роде меня и Оли... Я доселе не -писала вам по разным причинам: хотела дождаться вашего возвращения в Ригу да еще думала, что к 17 сентября, может быть, будет что-нибудь из департамента от вас... Но ошиблась. Отвечу сначала на ваши письма. Вы спрашиваете, мамочка, получила ли я образ спасителя, который вы мне послали. Да, я тогда же получила его и в первом же письме моем (которое, по словам Оли, находится у нее на хранении) известила вас об этом. Правда, известила коротко, в двух словах, и потому-то вы, вероятно, и забыли об этом. Вы думали доставить мне удовольствие этой присылкой. И, в самом деле, как часто припоминался мне этот образ в первые годы моего пребывания здесь... Этот окровавленный венок, эти печальные, полные слез глаза... Мои воспоминания были воспроизведением [впечатлений] 17-летней девочки, в деревенском доме, в уютной комнате, где падающий сверху кроткий свет лампадки как-то особенно настраивал в тишине ночи. Эти впечатления жили и сохранялись, и возрождались здесь много-много раз, именно такими трогательными и кроткими... Но вы теперь прислали его,—его, реальный предмет, а не мечту, мечту полуребенка... Уж теперь вся душа моя переменилась, все чувства мои другие; мои понятия о страдании не те, совсем не те. Этот образ для меня теперь совсем чужой, неестественный и грубый: эти щеки—слишком румяны; поза не натуральна; а слезы, а кровь—не настоящие слезы, не натуральная кровь. Нет, нет, не настоящие... Вот, дорогая моя, почему я так холодно, так кратко поблагодарила вас в том письме: вы нечаянно разрушили одну из моих иллюзий. Но, что же говорить об этом...

Ты пишешь, милая Оля, о программе для занятий с детьми. Но я в этом совсем неопытна и не могу быть полезной: один товарищ написал мне об этом свои заметки; по-моему, недурно; но все же слишком обще и, хоть я и не слежу и совсем не знакома с педагогической литературой, но полагая^, что все это давно изложено другими;, в своем мосте, и каждая мать, при современном интересе к делу воспитания детей, легко найдет массу всякого рода сведений и материала в разных журналах и учреждениях. Я, например, видела несколько раз указания на петербургский кружок родителей, и Лидинька могла бы в Петербурге посетить это общество и забрать все нужные справки там. Однажды я читала чуть ли не журнале «Русская школа» описание уроков наглядного обучения в петербургских городских школах,— так это прелесть что такое. Там и взрослый-то нашего поколения и книжного воспитания многому научиться может. Вот, если ты будешь в Петербурге жить, то ты посети несколько городских школ и всяких педагогических учреждений и проложи путь Лидиньке, чтобы она могла приехать к тебе на время со специальной целью взглянуть на всякие приемы занятий с детьми, не теряя времени на поиски. Для меня было открытием, что и ты сама недовольна результатами Бестужевских курсов и находишь их слишком теоретическими. Если ты это действительно чувствуешь. то не упусти случая, когда у тебя будут под рукой все сродства приобрести практические навыки и познания в облает геологии, зоологии, ботаники и физики. Если бы ты решила: аккуратно, раза два в неделю, посвящать этому часа дна, то достигла бы отличных результатов. Эти маленькие усилия, накопляясь, дают чрезвычайно много, только надо неизменно, систематически повторять их. Ты знаешь, как я делала? Я брала, например, коробку с минералами и рассматривала один за другим, по порядку. Сначала почти ни одного сама не назовешь. А потом переберешь их еще и еще раз; берешь то там, то здесь и вспоминаешь, как он называется. Через несколько дней повторяешь, проверяя, помнишь ли. И периодически делаешь к после себе маленькие экзамены. И так приобретаешь порядочный навык; теперь я на-глаз очень порядочно определяю горные породы, а было время— и не так давно — песчаник, известняк были для меня оба — камни, и я не могла уловить разницу между тем и другим. Иной раз у меня полки в мастерской ломилась от «горных пород», натаскивали такие громадины гранитов, сиенитов, гнейсов, гранулитов. Здесь всего этого изобилие и, при занятиях огородничеством и садоводством, делаются прекрасные раскопки. Одно время собирали и окаменелости: нашлись ортоцератиты, трилобиты (sic). В стенах из плит известняка масса всяких замечательностей: есть мшанки и многое иное, чего ты, моя милочка, верно уж и не помнишь. Так догоняй-ка свою сестренку не для знания «для знания», а для того, чтобы, зная окружающее, помогать другим—детям, тем, для кого высшие курсы недоступны.

Все это время я не перестаю думать о Лидиньке и о том, как бы вы все, миром-собором, придумали и приискали какое-нибудь определённое занятие для нее и Сергея Григорьевича. Как это: интеллигентные люди и чтобы не нашли применения для своих сил. Не думали ли вы об издательстве, о заведении библиотеки или книжного магазина? Вот Сажин, оборотистый человек, а летом, судя по вашим письмам, он оставит Тюмень и будет жить с семьей в Риге. Значит, вас будет целая компания, и Михаил Петрович, верно, сейчас же наметит для себя что-нибудь определенное. Как хорошо было бы устроить сообща какое-нибудь практическое дело, а братьев привлечь в качестве капиталистов. Я читала как-то, что при Московском университете держали экзамен 2—3 женщины на провизора. При чем говорилось, что, так как женщины в России не допускаются к слушанию лекций по фармации в университетах, то эти дамы представили свидетельства о прохождении курса частным образом. И в другом месте читала, что требуется свидетельство о 2-летних занятиях в аптеке. Фамилия одной из этих женщин— Девягла. Мне кажется, что стоило бы навести справки по этому делу. Я думаю, что, может быть, Лидинька могла бы в Риге пройти подобный курс и сдать такой экзамен. Тогда можно было бы купить аптеку (что дозволяется только просторам). Тут нет никакого риска, ни чрезмерных занятий. Да и затраты не так велики. Напишите мне, подумает ли Лидинька об этом: когда Таничка поступит в гимназию, то Лидочка будет совсем свободна, а учиться ей едва ли будет трудно, да и наука-то не бог весть какая. Письмо подходит уже к концу, а я не спросила еще о дяде. Жив ли он, милый дядя? Вы писали, что ему так плохо... Поклон всем им.—Я видела в объявлениях, что в летней книжке "Мира Божьего" помещена статья Л. К. о народном образовании в цивилизованных странах (по Левассеру), Значит, кузина поднимается на литературном поприще (Оля подробно писала мне об этом). Предисловие к Бельгии очень бледно и незначительно, это портит книгу. Предисловие должно заключать резюме всей книги и заключать в себе вехи, которыми бы руководился читатель и дальнейшем чтении. Вообще же, как рассчитанная на совершенно определенную публику,—книга полезная. Пищите же мне, мои дорогие, сообщайте мне ваши радости и горести, и все дела ваши. Я хотела бы в январе иметь свежие письма от вас, а то, если в июле получаешь письмо от февраля, то это похоже на ветку иммортели. Если вы напишете в середине декабря, то, конечно, успеет дойти. А если Коля будет на рождестве в Петербурге, то вы могли бы написать к 1 янв. с тем, чтобы он сам отвез в департамент в первый присутственный день. Обнимаю и целую вас всех и ручки ваши, мамочка, целую без счета. Если есть карточки Коли и Миши Семеновых, то мне очень хотелось бы увидеть, в каких людей они выросли. Сниматься же нарочно, конечно, не надо. Напишите мне, дорогая, о судьбе детей Коли от первого брака. Вы ни разу ни одним словом не обмолвились о них. А они, ведь, уже взрослые. Что Соничка и мальчик? Их портрет доселе хранится у меня. Будьте здоровы, милая мамочка.

Ваша Вера.

Мамочка, в последнем письме я написала специально Оле на осьмушке листа таким образом, что можно отрезать, не задев остального текста; прошу вас отрежьте и дайте те  строчки Оличке.

5. Матери и сестре Ольге.

31 марта 1898 г.

Где почерк мелок, буквы дружно

Толпятся, жмутся в тесноте,

И много сердцу было нужно

Сказать на маленьком листе.

Так, вероятно, и было бы, дорогие мои мамочка и Оля, если бы мы жили в те патриархальные времена, когда узник, нацарапав иголкой или щепочкой, обмоченной иногда в свею собственную кровь, маленькую записочку, мог, при свидании с близким человеком, незаметно сунуть ее ему в руки. Но передо мной не маленькая бумажка, которую нужно таить от глаз сторожей, а пребольшущая простыня, выданная самим начальством... и, при одном взгляде, ужасом многим содрогахуся. На этом действительно белом листе гораздо приличнее было бы вывести каллиграфически ЗАЯВЛЕНИЕ или ОТНОШЕНИЕ и написать деловую бумагу в подлежащее ведомство, чем мелкими, тесными рядами букв написать к матери или сестре. Но, преодолевая внутреннее сопротивление, все же пора вам отвечать; ведь я получила ваше письмо почти 2 месяца тому назад, 23 января. Тут было по 2 письма от каждой из вас: по одному летнему и по одному зимнему из Петербурга. Детское письмо было изъято. Были две карточки: Миши и группа Лиденькиных детей. Первого я, разумеется, не узнала и приняла за Колю; в глазах есть что-то напоминающее его, как я его помню, когда он ребенком, бывало, говорил: «тетя Катя», обращаясь к мамочке. Тогда Коля так любил мамочку, а теперь вы даже не переписываетесь с ним, мамочка. Разве он уже не относится к вам мак прежде? А я всегда представляла вас, как главу всего рода-племени, кот[орое] вы невидимыми нитями связываете и одно целое, и зорко следите за каждым членом, помогая советом, добрым словом, где бы он ни был и в каких бы условиях ни находился. Оказывается, однако, вы не со всеми переписываетесь и некоторых растеряли. Особенно жаль мне, что это случилось относительно детей Люси1: дети ни в чем не виноваты, и вы их так хвалили прежде, и так не хотелось бы, чтоб из них вышли пустые, негодные люди.

1 Первая жена брата Николая.

Впрочем, может быть, вы и заботитесь об этом и только не пишете мне—мало ли, о чем вы не пишете. Вот, например, Оля (я даже обиделась) пишет, что только сегодня встала с постели, а о том, почему—ни гу-гу. Если бы мамочка не восполнила этот пробел, я бы и не знала и не могла бы выразить тебе, моя дорогая, сочувствия в этой семейной неудаче. Ты так любишь детей—это сейчас видно по твоим отношениям к племянникам, ч го я все время с тревогой ждала и жду, когда же ты будешь иметь своих ребят. Ты, наверно, их воспитаешь хорошо: мне кажется, ты умеешь обращаться с детьми, да и твой Сергей тоже. Мне всегда доставляет истинное удовольствие читать твои повествования об этом невинном предмете: ты так мило описываешь и эту мелюзгу и свои эксперименты с ними: я постоянно дивлюсь на твои разносторонние педагогические приемы и, совершенно серьезно относясь к твоим астрономически ч и ботаническим попы там, невольно рассмеялась, что ты втягиваешь детей даже в танцы. Как жаль, что в свое время у меня не было такой прекрасной тетушки. Была у нас толстая Лизбета, но она играла роль чисто отрицательного фактора, показывая, каким человеком не надо быть. И хоть непреднамеренно со стороны родителей, но она-таки, я думаю, сыграла эту роль в нашем детстве. По крайней мере во мне остался отчетливый след этого отрицательного влияния. Воплощенная карикатура на эгоизм; право, это зрелище действительнее всякой словесной проповеди об альтруизме. Мамочка, бывало, ничего не подчеркивает, ничего не осуждает, только улыбается... но это молчаливое отношение ее было красноречивее всех слов... Наверное, братья и сестры помнят все это. Пожалела я, милая Оля, что вы никак не можете вырваться из Омска, и, главным образом, потому пожалела, что мне кажется, нет ничего вреднее, как неопределенность жизни на биваках, в постоянном ожидании, что снимешься с места: никаких корней тогда пустить нельзя, никакого дела предпринять. А мне все так хочется услышать, что ты не отказалась от просветительной деятельности, о которой мечтала и к которой готовилась. Я не знаю подробностей, но, повидимому, до переезда в Омск тебе эти пути были заказаны. Но после, может быть, тебе разрешат педагогическую деятельность, только хлопочи поэнергичнее и стучись во все двери, если не растеряла за эти годы желания работать в этом направлении. Я читала как-то о вашем Омске, что там есть просветительное общество, которое имеет свои школы и народные читальни, а когда я думаю о тех сотнях и тысячах молодых женщин, которые работают в последние годы по всевозможным школам, твое имя всегда встает в моей памяти: неужели там нет моей Оли? На что идут ее силы, в чем состоит ее жизнь? Ты так скупа на сведения о себе самой. Я даже не знаю, как тратишь ты свой день. Мамочка, хоть бы вы мне написали о ней, а то она все о других пишет.

Здесь случился перерыв довольно продолжительный г: вот уже третий год, как ко мне прицепился ревматизм, и никак не могу развязаться с ним: все болят ноги, а теперь еще позвоночник. Боли постоянно обостряются и очень мешают мне работать... Как-то давно я просила департамент сообщить вам о моих работах, а то вы подивитесь, какая я мастерица в разных областях ручного труда. Во-первых, я столяр и могу сделать кровать, стол, шкафчик, сундук, молочку и т. п. домашнюю утварь, а табуретки—моя специальность. Во-вторых, по общему мнению, артистически делаю разные ажурные работы по дереву. Затем переплетаю книги—тоже хвалят за чистоту. Умею работать на токарном станке и делаю вазочки для цветов, в виде бокальчика, солонки; точила ножки для табуретов и т. п., но эта работа не по силам мне, и я давно уже ее оставила. Еще научилась шить башмаки. Делала даже попытку .научиться жестяному производству, и где-то еще доселе валяется кофейник моей работы. Не знаю, следует ли еще упомянуть о шляпе из русской соломы, которая сооружена при моем деятельном участии и которую три года носит на удивление (нашему) миру один товарищ, весьма дорожащий ею. Вот видите, мамочка, если дли прославления ваших талантов были сочинены стихи: мать, жена и христианка, кулебяжница и пирожница, то я -дочь, вполне достойная своей матери, если не по христианским добродетелям, то по разносторонности. Однако, я так расхвалилась, что пора поставить этому точку, тем более, что мне хотелось бы сделать еще несколько замечаний по поводу того, что ты, Оля, пишешь о нашей детворе. Только не знаю—как? Может быть, буду ломиться в открытую дверь на основании 2—8 фактов, вовсе не характеризующих общую систему воспитания мамочкиных внучат: мне показалось, что вы даете детям мало свободы и деревне; вы преследуете такие вещи, как отправка к колодезю за водой с работником или верховая езда на рабочей лошади, возвращающейся с пашни. Почему же это? Мне думается, надо держать детей более «по-американски» и отстранять только то, что грозит увечьем (как молотилка) или опасностью для жизни; все же остальное—дозволять: я только здесь на живых примерах оценила, какую массу практических навыков приобретают люди, воспитывающиеся без родительского надзора, наравне с крестьянскими ребятишками, и какой запас мелких наблюдений над окружающей природой день за день накопляют они в своем раннем детстве. Бояться же грубости мужицкой, я думаю, нечего, ибо эта грубоватость очень легко соскочит с детей среди более утонченной обстановки. А потому мне не понравилось правило об официальном благодарении за обед и т. п. Что за формализм! В особенности плохо, если дети уж вышучивают это. В оправдание же лености вашей Верочки1 к музыкальным упражнениям, пусть она процитирует вам следующие статистические сведения из газеты «Врач»: из тысячи девочек, которых учат музыке до наступления 12-летнего возраста, страдают 200, а из тех, которых вовсе не учили ей, на 1000 страдают только 100. Однако, как бы мне не вызвать революцию в вашей семье Верочка откажется от фортепиано и будет искать «Врача», чтобы набрать еще цитат... Сережа2 побежит сейчас же куда-нибудь за водой, а о благодарности за трапезу не будет и помину.

1 Старшая дочь сестры Лидии Стахевич.

2.Сережа—-младший сын сестры Евгении Сажиной.

Очень я была обрадована известием о дяде и буду ждать с нетерпением дальнейших известий о нем. Не согласна я с тобой, Оля, когда ты горюешь о его дочерях и все твердишь о Петербурге. Точно в одном Петербурге свет в окне. А мне кажется, надо искать и людей, и работы там, куда судьба кинула: везде есть люди и везде можно приложить свои силы свободному человеку. А теперь о провинции постоянно пишут, что там—оживление, да и Казань ведь довольно крупный центр. Не в том ли причина, что скуку - тоску мы в самих себе носим... Сейчас произошло событие: дверь отворилась и мне дали письмо «не в очередь». Ну, дорогие мои дамочка и милая Геничка и Лида, вот неожиданность, и, право, мне совестно перед вами, Геня и Лида. Вы никогда не были в стороне в моих письмах, мои дорогие. Я просто не перечисляла вас, чтоб не выходило, как солдаты пишут в деревню, высчитывая поименно всех родичей, а требовать или ждать от вас писем мне не приходило в голову, потому что я слишком хорошо понимаю трудность переписки после 20-летней разлуки, как с тобой, например, Лидинька. Я просто как-то нравственно не могу ощущать тебя, какая ты теперь. Да и знала ли тебя когда-нибудь хорошенько?.. С Геничкой мы более сжились, больше имели общего в жизни, и я живу этими, еще не выдохнувшимися, общими впечатлениями, а Оля, хотя, быть может, уже тоже изменилась, стоит передо мною, как живая, такою, какою я ее знала 14 — 15 лет назад. Но все это было так давно, так ужасно давно, что связать прошлое с настоящим почти невозможно, и я хватаюсь за последнее звенышко, которое так согревало меня... А последнее впечатление, которое я о тебе сохранила, Лидинька, это — твое трогательное письмо о болезни и смерти твоего первенца, и часто мне чудится этот неведомый для меня больной ребенок, лепечущий слова из прочитанной тобой сказки: «и вода-то спит, и земля-то спит»... Выросли у тебя другие дети, уж большие они и наполняют твою жизнь, но, верно, нежное воспоминание о том сынишке доселе живет в тебе... Обнимаю тебя, моя милая, и тебя, Геничка, тоже. И как это вы не забыли меня и не разлюбили... Целую вас всех крепко.

Вера

Дорогая мамочка. Неожиданные письма сестер так заполнили меня, что я не успела хорошенько попрощаться с вами. Поправляйтесь, дорогая моя, и целую бессчетно ваши ручки. Не читайте, мамочка, в постели: это самая вредная вещь. Письмо мое, верно, придет к пасхе, когда вы все будете в праздничном настроении и дети будут отдыхать, значит, письмо придет кстати. Поклонитесь Сергею Григорьевичу. Мне что-то жаль, что он один в Харькове; Михаила Петровича1 тоже жаль, но не так, как Сергея Григорьевича. Геничка, если ты пишешь, что неудачный певец 2, может быть, будет гастролировать, так он настоящий молодец.

1 Сажин.

2 Один из племянников, мечтавший стать знаменитым певцом,

25 марта.

Целую мою милую Оличку и прошу не изменять мне и писать по-прежнему. Повторяю вам, Лидинька и Геничка пригласите на лето естественника для детей: поищите в Петербурге через Лидию Куприянову. Петя хорошо бы сделал, если бы прямо распорядился на свой счет и страх отыскать и прислать вам его через Лидию Куприянову, которая может познакомиться с ним, чтобы был толковый человек. Я уверена, что расход будет производительный. 

6. Матери и сестрам.

19 сентября 1899 года.

Прошел день моего рождения, прошло 17 сентября, дорогие мамочка и сестры, и все, что можно было получить от вас, я получила, а стало быть, пора мне и отвечать вам. Последнее письмо мне дали 13 сентября, поздравительное, от вас, мамочка, и только от одной вас. Почему-то мне кажется, что и вы, Лида с Геней, должно быть, писали, только департамент полиции не нашел нужным отдавать теперь. А то летом, 26 июля, я получила порядочную кучку лист -ков от всех вас, с автографом Пети включительно. Спасибо ему за это маленькое рукоприкладство, а вам, Оля, Геничка и Лидинька,—-за длинные и обстоятельные послания. Особенно ты, дорогая Оля,—чудная корреспондента и сообщаешь мне всегда чрезвычайно разносторонние сьедопгя. Вот, если ты поедешь на парижскую выставку, то не будешь ли писать корреспонденции о чудесах ее, — не мне, а в какое-нибудь издание. Право, я только и слышу кругом, что у тебя настоящий литературный талант, и так как ты кратко упоминала мне, что пробовала сотрудничать в одной газете, то, может быть, попытаешься извлечь пользу из своей поездки, посылая с выставки отчеты об общем впечататлении от нее или специально о каком-нибудь отделе. Меня очень заинтересовала поездка Пети на изыскания залежей угля, хотя, как видно из твоих слов, практического результата для него лично она не имела... Ты пишешь также, но уже в несколько юмористическом тоне, о совместных планах Пети и Мих[аила] Петровича] насчет облесения и орошения вашего земледельческого района. Мысль-то хорошая, как это ни смешно, но даже и в этих стенах были мечты о том же. Только все это праздные разговоры и траты, если не жить самому в деревне, чтоб все это выполнять,—а вы все абсентеисты: берете от земли, в виде ли денег, в виде ли дачных удовольствий, а любить ее, отдавать ей свой труд, энергию и попечение—этого у вас нет. У каждого—своя область: музыка и область художественная у одного; горнозаводское дело у другого, медицина и наука, воспитание детей—вот в чем специализировались: Коля, Петя, твой муж, Оля, и вы, Геничка с Лидой, а деревня, земля на руках наемников, Захаров Иринарховичей 1, или и того хуже.

1 Приказчик.

Как же тут орошать и насаждать?! Мне иногда так кажется, что имения у вас и Пети — это обуза, и когда Сергей Григорьевич был без места, то я не раз думала, что лучше бы вам уж ликвидировать Никифорове», а на вырученные деньги начать какое-нибудь дело, к которому бы вы приложили свои силы и которое взамен кормило бы семью... А то Никифорове только для вас дача, родное гнездо, с которым трудно расстаться, но которому невозможно отдаться. Чтоб уж покончить с этими мыслями, скажу, что в уме я оставляла вам старый родной дом и несколько десятин для сада и огорода. Воображаю, какую мину вы делаете, дорогая мамочка, читая эти строки. Вероятно, вы восклицаете: Ни за что, ни за что! Никогда! Никогда! Но успокойтесь; ведь я только сообщаю вам некоторые свои размышления. А для Пети я желала бы приложения труда к собственному предприятию в области, где он имеет уже навык, опытность и знание. Как почитаешь тут и там о состоянии земледелия в России, о кризисе в Германии, о положении всемирного хлебного рынка, так вчуже страшно делается, и я дивлюсь, как это еще люди земли покупают. Я так думаю, что только идеалисты там жить и кормиться могут, да страшно богатые люди—держать имение как дачу. Вот, судя по словам Оли о дефиците Пети это выходит уж и очень дорогая дача. Я очень распространялась о земледелии и вспомнила смешное происшествие, находящееся в связи с этим вопросом. Одну зиму чтение земледельческих изданий и книг по сельскому хозяйству часто возбуждало всевозможные вопросы насчет хозяйничанья в деревне, невозможности сводить там концы с концами, » низких ценах и влиянии урожаев и т. п. Когда пришла весна, то стали выписывать семена для огородов, кусты и т. д. И купили нам, между прочим, лук для посадки и что-то дорого. Вот, один товарищ серьезно-пресерьезно, голосом, полным негодования на людскую неправду и извращение фактов, говорит: «Лук столько-то копеек гарнец. И после этого говорят о земледельческом кризисе!..» Надо было видеть лицо и слышать тон, каким это было сказано, чтоб оценить, как это вышло смешно. Человек был искренно убежден, что при подобной цене лука не может быть земледельческого кризиса.

Я очень удивилась, узнав об отказах Пети и Мих[аила] Петровича] от мест; но порадовалась, что последний теперь соединен с своей семьей, а Петя отдохнет и наберется новых впечатлений. Как жаль, что я так поздно узнала о его поездке за границу; я непременно посоветовала бы ему с Настей посетить некоторые места пешком: мне кажется, что это единственный способ насмотреться и насладиться красотами природы. Оля писала, Что несколько лет назад Петя был в Бельгии по делам завода: тогда он, вероятно, посещал только большие промышленные города и имел в виду лишь то, что непосредственно относится к его специальности. Теперь—другое дело, и мое будет интересно узнать, в каких местах они были, что видели и насколько довольны своим путешествием. Конечно, дорогая Оля, ты не забудешь ну тему. А еще, дорогая моя, прощу тебя, напиши мне хоть коротенько путеводитель твоей жизни с [18]84 года. В каком году где ты была? Где познакомилась со своим мужем и вышла замуж? Есть ли родные у твоего Сергея, где и кто?

Напиши также, изменились или нет твои намерения насчет Петербурга. Ты не упоминаешь в последнем письме об этом. А вот тебе было бы и кстати, если вы переедете туда, искать места учительницы в городском училище. Сделай-ка попытку; теперь ты солидная дама: может быть, и удастся. Эти училища обставлены прекрасно, так что есть на чем проявить свои способности и знания. А ты, ведь, и хотела искать каких-нибудь занятий, чтобы не есть хлеб даром.— Почему твой муж не служит и не думает, невидимому, служить в земстве? Ведь земские-то врачи вполне самостоятельны, по крайней мере, в большинстве уездных земств. А окулисты так нужны в деревне. Я читала во «Враче» о летучих отрядах но глазным болезням: какую массу добра они приносят; да из своей медицинской практики я знаю, как беспомощна деревня, особенно по части глазных операций. И еще, Оля, ты всегда заезжаешь в чужую область: в область: в область Лидиньки и Генички и эксплоатируешь их территорию -  детей, их воспитание, нравы и т. д., а о себе ничего не пишешь. Когда ты сидишь в Омске и пишешь в Ригу, верно, о себе пишешь и о Сергее1 (как по отчеству он?), а мне все нет да нет. Обращаю твое милостивое внимание на этот пробел. Ну, дорогие мои, уже мало бумаги остается, и я должна заранее обнять вас всех и поцеловать. Детишки ваши меня очень интересуют, но я их не целую, потому что я для них неизвестная мертвая тетя. Скажу только, что возлагаю надежды, что маленький философ Володя 2 пойдет по агрономической части, и так как он мальчик вдумчивый, то вы передайте ему запрос: что он об этом думает. Надо же и с точки зрения государственной помнить, какую важную роль играет земледелие, и с точки зрения вашего землевладения—не забывать, что нужно кому-нибудь пещись о земле-кормилице.

Передайте Елиз[авете] Викторовне3 мой горячий поцелуй: память о дяде мне так же дорога, как и всем вам.

1 Муж сестры Ольги.

2 Володя, третий сын сестры Евгении.

3 Моя тетка Куприянова.

Он  был такой прекрасный человек, что его невозможно не любит», и не уважать. Ужасно жалко, что он погиб так безвременно, и жаль Елиз[авету] Вик[торовну], потому что их брак был один из немногих идеальных браков.

Вера.

Целую братьев и их жен. Да, напишите мне, пожалуйста, о Сер[гее] Григ[орьевиче]. Как он поживает, и какое место у него, и по предвидится ли чего-нибудь, чтоб ему не жить врозь от семьи, которую он так горячо любит.

Мамочка, целую ваши ручки и глазки. Многое бы еще надо написать, но положительно, как только мне надо писать вам, я глупею и притом безнадежно...

Я здорова. Ревматизма с марта не было, и остаются только слабые следы, а болели более всего ноги, говядина (мускулы). Лечилась в прошлом году электричеством, а теперь только берегусь: кутаюсь в сто оболочек. Глаза не болят. А как это твои чудные глазки, Лидинька, испортились, что ты носишь очки? Это безбожно: я так не люблю женского лица с очками.

Со времени летних фотографий (2 года назад) у меня не было карточек Колиных детишек: должно быть, они очень выросли—я хотела бы их видеть.—Неудачному кузену привет, Мих[аилу] Петровичу] также: вот он меня не забывает—всегда шлет поклон. Лидинька. Дай детям Монте-Кристо Дюма на франц[узском] языке, очень интересно: они увлекутся, и для языка такое чтение—как нельзя лучше. Недавно взасос здесь читали. Для юношества он подходит вполне по своей чистоте.

7. Матери и сестрам.

1900 год, 2 марта.

Едва ли какие-либо роды на свете совершались с таким трудом, дорогая мамочка и сестры, как роды этого письма. И, если я знаю какой-нибудь подобный пример, так это из Мопассана, когда герой его романа «Милый друг» приступает к первому своему произведению в качестве фельетониста— описанию Алжира, в котором он долго прожил. «Гордо и красиво высятся белые здания города Алжира, утопая в густой зелени рощ»... Далее сколько он ни старался, ничего не мог высидеть. Дело кончилось тем, что одна дама, сотрудница той же газеты, написала статью за него, но с его же слов, так как рассказывать-то о своих похождениях он мог весьма складно. Вот так и я, только у меня нет дамы, которая выручила бы, и я сама должна выпутываться из затруднения. Как он устно, так я мысленно о многом рассказала вам, расспрашивала нас, сочувствовала, оспаривала... Как у него, на многих клочках бумаги у меня есть разные начала в одну и две странички, написав которые, я с унылым видом оставляла карандаш или перо и откладывала дело в долгий ящик. Два раза уже брала я у жандармов почтовую бумагу и в первый раз взятую успела даже потерять и доселе так и не нашла. А между тем, время идет, и меня тревожит, что я доселе не отвечала вам: ведь письма ваши я получила еще 6 января. Принес комендант и говорит: «на 27 листах»... Я разложила сейчас же на 4 кучки от каждой из вас (в Олиной оказалось 17), и тут со мной чуть не повторилась история с ослом, который умер с голоду меж двух охапок сена, потому что не мог решить, с какой начать. Уж признаюсь вам: заглянула я сперва в кучу из 17. Да простит мне это аллах, а с ею помощью и вы, мои дорогие. Но увидев, что автор начинает издалека, с [18]84 года, и что это будет увесистое чтение, я решила читать письма по старшинству, начиная с мамочки. Так как Петя с Колей в этот раз тоже сделали по приписке, то впечатление вышло-таки полное: все были налицо. После этого первым движением моим было отвечать сейчас же на богатый и свежий материал этот. Но тут же я осеклась... в уме обилие мыслей и предположений и полная неспособность втиснуть хоть что-нибудь в форму и рамки письма. Отвыкла я излагать что-нибудь письменно; отвыкла от этого способа общения с вами, и, право, телепатия была бы мне теперь всего более по плечу. Мысль и слово как-то разобщены у меня и не хот т длиться: чуть начинаю писать—поднимается смутное недовольство, что это не то, что нужно... Стараюсь преодолеть это чувство... и бессильно опускаю руку. Не те ли это муки слова, которые испытывают порою как верхи человечества в лице поэтов, художников-беллетристов, так и низы человеческой культуры, люди совсем простые и необразованные, у которых мысль и чувство копошатся в мозгу, а слов для выражения их не хватает. Или, может быть, это болезнь такая—результат деятельности тюремного микроба. Ведь не было же этого со мной прежде. Вы помните, мамочка, Оля даже говорила, что я мастерица письма писать, и вот, вместо эволюции этого таланта, замечается нечто обратное, и это приводит меня если не в отчаяние, то в тоскливое состояние, нарушающее мое душевное равновесие. А я, в общем, достигла-таки его и обыкновенно спокойна, деловита и всегда занята. Правда, это равновесие поддерживается посредством не особенно замысловатого механизма: годами создается известный режим, дисциплинирующий ежедневную жизнь, и, кажется, повторяясь изо дня в день, режим Этот превращается в настоящую деспотическую власть над личностью: уж не она владеет режимом, а режим ею. Как есть власть земли, формулированная Гл. Ив. Успенским, так есть власть тюрьмы, когда даже такое, по-видимому, произвольное и требующее наличности известного настроения занятие, как чтение,— и то делается чем-то принудительным. Например, мы распределяем между собой чтение в известном последовательном порядке, так, чтобы всякое издание было у каждого известный срок, после которого пользуется другой, третий и т. д. Нарушить этот порядок значит —     нарушить его для всех, все перепутать; задержать кого-нибудь, заставить ждать; а продержать срок и не прочесть какой-нибудь № «Вестника Финансов», «Врача» или еще что, значит— порвать иногда нить, читать конец без начала или середину без конца. Поэтому, хочешь—не хочешь, расположен или нет, здоров, болен, расстроен,—все равно, с регулярностью какого-нибудь феномена природы каждый день подваливается изрядная порция очередного чтения, и получатель volens-nolens должен воспринять, словно голова человеческая—пустая бутылка (как говорил один товарищ). И вот, хоть порою ворчим, но воспринимаем, и иначе нам, по множеству причин,-—нельзя, да и ей-ей это нам помогает. Как пахарь, хочет—не хочет, а выезжает в поле с наступлением весны, и жнец—жнет, не разгибая спины, во время жатвы, так и нам приходится создать некоторые принудительные нормы и обязанности, неукоснительно выполнять их, а они, тяготея над нами, спасают и от излишних рефлексий, и от возможной слабости, лени и апатии. Тут уже не надо заботиться о наполнении дня: он как-то сам собой наполняется, 5пагодаря раз заведенному порядку, действующему с аккуратностью часового механизма, цепляющего одно колесико за другое.—У Диккенса в «Записках Пиквикского клуба» Пиквик спрашивает извозчика, сколько времени его лошадь остается в упряжке. Тот называет нечто невероятное: 36 или 10 часов, что ли. Пиквик поражен: он думашет, что ослышался. Тогда извозчик объясняет, что лошадь имеет дурную привычку ложиться на землю, когда устала, и тогда уже никакими силами не поднять ее. Так, видите ли, чтоб она не ложилась—он и держит ее в оглоблях по 1 1/2—2 суток... Нечто подобное совершается и у нас. Уж голова давно, кажется, переполнена всяким литературным и научным багажом, утомлен мозг, притуплена память, нервная система в состоянии раздражительной слабости, и остается, кажется, лечь и пухнуть, как лежат и пухнут герои Серошевского (у него всегда выведен один энергичный, а другой лежащий и пухнущий). Ну, а тут, если создано много разных «надо»: тогда-то «надо» гулять; тогда-то — итти в мастерскую; заняться тем-то, прочесть то-то...— все надо и надо, так, глядишь, простору-то для апатии, для лежания и самоуглубления и нету. Все эти искусственные обязанности и созданные «дела», конечно, немногочисленны и однообразны. Один день похож на другой, и по мере того, как они проходят, они так накладываются друг на друга, что как -будто прожиты не месяцы, а годы, а какой-то один до фантастичности растянутый день. Вы, вероятно, читали, что есть сложная фотография, когда, сняв одно лицо, на то же место снимают другое, третье и т. д. В результате получается нечто среднее из всех. Вот такая же смутная фотография образуется в памяти и от наших дней. Но... и это, пожалуй, ко благу: происходит некий обман чувств, по которому время не кажется уж таким длинным и педеля, можно сказать, мелькает за неделей... Но довольно об этом: обращусь лучше к вашим письмам.

Я думаю, дорогая мамочка, что будет недурно—пожить в некоторое время в роскоши и неге у Коли. Только бы мне соскучиться. Коля хоть и любит вас, но едва ли будет вам таким товарищем по чтению, как сестры, а чтение ведь ваша потребность. Что же касается до переписки, которую вы боитесь, что придется ограничить вследствие состояния ваших глаз, то купили бы вы себе Ремингтон (он теперь стоит 50 руб.). Вероятно, вы рассмеетесь над этой идеей, но я не знаю, почему бы ее не осуществить. И Коле, как затейнику, быть может, эта мысль даже понравится. Две фотографии, присланные вами, я получила; только о даче трудно составить себе понятие: город это, что ли? Какая-то улица... рядом чужие дома... Я думала, если вилла, так должна быть особняком, без всякого чужого соседства, вся в зелени. А тут мало дачного элемента... А в семейной группе меня удивила Медея1: здорова ли она? Лицо у нее такое изменившееся, осунувшееся. Зато неподражаем ваш Касьянов2: сидит, как жирный кот, и вот-вот замурлыкает после тонкого, но обильного обеда. Я готова подписать над ним «отрадное явление»... Теперь я буду ожидать писем от вас только глубокой осенью, когда все вы осядете и устроитесь. Это для меня выгоднее: я буду знать тогда о вас определенно: где, как и почему.

1 Вторая жена брата Николая—певца.

2 Знакомый по Казани.

До осени же у вас будет переходное время, а обо мне вы не думайте ничего особенного: здоровье мое в полном порядке, и летом я буду много работать. Целую ваши ручки, дорогая мамочка.

В этот раз мое письмо, кажется, будет удовлетворять такому требованию: всем сестрам до серьгам; всякому старцу—поставцу. Серьги для тебя, Лидинька, будут заключаться в маленьком замечании насчет чистоты педагогического поприща, о которой говорит Сер[гей] Григорьевич]. В идее эта деятельность, конечно, в высшей степени почтенна и плодотворна, а на практике все зависит от условий времени. Если бы Сер[гей] Григорьевич] был прав, так корпорация педагогов в общем потоке жизни чем-нибудь проявила бы свою нравственную чистоту: не громкими какими-нибудь делами, а влиянием на подрастающее поколение, подъемом его умственно! о и нравственного уровня, глубоким следом в молодых душах... А где же все это? Что-то не видать. И уровень личной этики среди- учителей, невидимому, ничуть не выше среднего уровня; быть может, он даже ниже среднего, благодаря полной зависимости, равняющей их с чиновничеством вообще. Но ты сама все это знаешь и отпишешь Сер-[гею] Григорьевичу]. Передай ему от меня поклон. Я о нем всегда помню. А тебе, Геничка, я хотела написать, что хотя ты и не дождалась вдохновения, но и без него написала интересное и разностороннее письмо. Насмешила ты меня вашей процессией 24 ноября 1.

1 В день именин матери.

Я так думаю, что это вы у Золя заимствовали из юбилея Матье и Марианны, или уж рижские нравы вас заразили: ведь там, как за границей, практикуют нее эти торжественные массовые сборища, шествия, чествования... Ты пишешь, что Колин [фельдшерский] пункт пустует. Должно быть, вы хотите фельдшерицу непременно из Петербурга. Почему бы не взять из Казанской фельдш[ерской] школы, а через знакомых Сер[гея] Григорьевича] можно бы и в Харькове поискать: там хорошая школа, и барышни, учась, живут в деревне, привыкают к простой жизни и, вероятно, не побоятся нашей глуши. Полезно бы также через Олю поискать и сделать объявления во «Враче» и в газете «Фельдшер». Адрес можно узнать в любом книжном магазине. Обнимаю тебя и перехожу к Оле. Мих[аилу] Петр[овичу] и Юрию1 мой поклон.

1. Кузен

Твое письмо, дорогая Оля, произвело на меня очень сложное впечатление: так и должно было по существу дела, а ты еще способствовала этой сложности самою формою, в которую облекла весь пересказ. Ты так перемешала свет и тени, ч го нелегко разобраться в этом прихотливом сплетении... Но всяком случае, было бы больно, если б, оставив Омск, «не у дел» очутитесь и ты, и Сер[гей] Николаевич] Но надеюсь, что свет не клином сошелся и что вы устроитесь и общему удовольствию. Я не согласна со взглядами Сер[гея] Николаевича] на деятельность земского врача: столкновения с земством все же не правило, а исключение, а врачи, заведующие земск[ими] и городс[кими] больницами, находятся, по-моему, в положении, вполне аналогичном теперешнему положению Сер[гея] Николаевича], как железнодорожного врача. Но все, что ты сообщала мне лично о нем, внушает к нему уважение и с общественной и с просто человеческой точки зрения: некоторые черты, которые ты отмечаешь, были и всегда будут для меня образцом, какими должны быть отношения к людям и к общественному делу. И ты, моя дорогая, которую теснят узкие рамки жизни и которая рвешься к большему простору (да увенчаются успехом твои желания)—присмотрись-ка к людям, которые] поят, с твоей точки зрения, на относительной высоте, ну, к Алчевской 2, что ли, которую ты называешь в письме, и побеседуй с кем-нибудь из них,—так, если они будут откровенны, ты увидишь, как много рутины в их деятельности и из каких сотен слагаемых создается итог их величия.

1Кузен.

2 Общественная деятельница по народному образованию в Харькове

Может быть, рассмеешься, что это говорю я, которая не примирилась с будничной жизнью и сидит в тюрьме как раз за разбивание всяких оков и пут, но на это я отвечу, что и вне всяких норм стоящая деятельность подчинена тому же закону: слагаться из отдельных актов, величина которых зависит от перспективы и значение которых—лишь в сумме.
Твоя Вера. Целую тебя, моя голубка.

А Петя читает ли мои письма? Он сделал мне приписку и говорит: «Жизнь не так дурна и не так хороша, как она часто кажется людям». Я подаю реплику: это верно с высоты птичьего полета, а сердце человеческое всегда бьется между этими двумя крайностями и часто разбивается об одну из них. Целую его за добрые слова его.

Коле я хотела бы сделать приписку на итальянском языке, но из уважения к грамматике воздерживаюсь.

Чем прихварывает тетя Лиза Головня? Жива ли старушка Екат[ерииа] Ивановна1? Как покивает Ел[изавета] Викт[оровна]? Поклон всем родным.

1 Долгова—петербургская близкая знакомая,

2 Куприянова — жена Петра Христофоровича Куприянова»

А что, милая Геничка, у тебя не пропал голос? Поешь ты? Я всегда с удовольствием вспоминаю, как ты пела нам в Тамбове, в роще... Помнишь, как там хорошо было! Прощайте, дорогие! ..

8. Матери и сестрам.

1900 г., 28 августа.

Хотя вы не послушались меня и написали раньше назначенного срока, я все же очень обрадовалась вашим письмам, дорогие мои мамочка и сестры. И первое известие, бросившееся мне в глаза, было тоже такое радостное—о рождении сына у Оли... Словом, развеселилась... Теперь Оле нужно иметь еще одного или 2-х ребят, чтоб не быть в зависимости от тех печальных случайностей, которые обездоливают матерей. Однако, милая Оля, видно, что это событие совсем затмило твою память и ты забыла, на чем остановилась в своем последнем письме ко мне. Таким образом, я осталась в неизвестности о том, ездила ли ты на рождество в Омск и чем кончились твои литературные труды. В каких размерах прокормила себя на свой заработок? Судя по тому, что книгопродавец Вольф по сю пору опубликовал лишь о выходе первого выпуска энциклопедии, я сильно подозреваю, что ты была всю зиму на хлебе и воде и твой омский оппонент заручился против тебя новым оружием... Только Сер[гей] Никитович, кажется, слишком добр, чтоб воспользоваться им...  Я была так неподготовлена к рожденью твоего сына, что, взглянув на карточку, и не заметила ничего на руках у Сер[гея] Николаевича. И только уже по прочтении письма разглядела, что он должен изображать счастливого отца. Выражение его лица я не нашла соответствующим счастью, но мне кажется, что он вообще поздоровел. Так ли это? И не оттого ли, что ты перестала его пилить за Омск? А на другой карточке, дорогие мои, я не узнала взрослых и предположила, что дети учатся в какой-нибудь обыкновенной мастерской, и приняла Мих[аила] Петр[овича] за мастера-хозяина, а Сер[гея] Николаевича— за подмастерье (страдающего флюсом). Потом я взяла лупу и рассмотрела все подробно, обратив внимание и на сшивальный станок; думала найти какое-нибудь отличие от нашего и позаимствовать какое-либо усовершенствование, так как я, вообще, нахожу переплетные инструменты и орудия крайне неуклюжими, неудобными и давно приглашаю свою публику к изобретениям в этой области. Один товарищ даже сделал для меня новой формы станочек для сшивания книг, с одним винтом, похожий на игрушку по легкости и миниатюрности. На нем сшивать, по-моему, удобнее, и главное— не занимает много места. Я обыкновенно сшиваю книги не в мастерской, а в своей камере, где за 16 лет столько накопилось имения, что иной раз повернуться негде... ну, и дорожишь местом. Впрочем, в моем распоряжении есть и другая камера, носящая громкое название кабинет. И, если уж кабинет, то кабинет естественно-исторический: он весь завален моими запасами по ботанике, минералогии, энтомологии... По стенам полки, а окно украшено пучками овса и изящными ветками спаржи с красными плодиками. В прошлом году летом я сушила много растений и вместе с товарищем, помогавшим мне, заготовила более 2000 экземпляров, не считая органографического материала. И вот, все это, расклассифицированное но семействам и родам, сложено в порядке па полках и в шкафу, сделанном одним товарищем к 17 сентября в подарок. Он работал по целым дням над ним в течение 4 недель и очень гордился своим произведением, а чтоб все любовались—выставил напоказ... Но когда вынес шкаф из мастерской на свет божий, оказалось, что он весь перекошен, и автору, вместо славы, пришлось выслушивать дружеские советы, как прикрыть грех! Пришлось перебить все полки накось и затем приподнять искусственной подпоркой один бок снизу. Но мы живем почти под 60° северной широты, где светлых дней мало, и, расположенный в темном углу, шкаф вышел хоть иуда... В этом году я тоже гербаризировала, но уже мало. Для сушки растений мы понаделали себе прессов по типу, рекомендуемому обществом естествоиспытателей, и сушим не при комнатой температуре, что требует много времени, а в печке духовой или над плитой. Я это называла запеканкой, ибо частенько-таки мы их поджаривали, подобно тому, как у дурных поваров подгорают кушанья. Случалось даже, если зазеваемся, то вдруг и пресс загорится... и из мастерской я не раз слыхала, как иная экспансивная натура то стоном стонет, что шафран пожелтел, или громко ликует, что баранчики как живые вышли. И по целым дням над плитой и из духовой печки вздымались не ароматы яств, но запахи тлеющих, сушеных и паленых трав и цветов, ибо сушильщиков было немало. В этом году произошла реакция против печной сушки, и плиту почти оставили в покос: говорят, что растения над ней выходят зеленее. Для меня каждый раз такое удовольствие смотреть на хорошо засушенное растение, красиво расположенное на белом фоне. По-моему гербарий, помимо своего значения, как учебного пособия,—еще и изящная вещь, и я удивляюсь, как это богатые люди не украшают свои гостиные и приемные различными коллекциями растений, минералов, жуков, бабочек, раковин и пр. Это было бы и красиво, и полезно! Я читала в одном английском издании, что и Англии поднимаются голоса, требующие, чтобы в каждой народной школе были собраны самими учениками коллекции из местного зоологического, ботанического и минералогического материала. Автор полагает, что раннее ознакомление со всем, что живет, растет и встречается па полях, лугах и в лесах, служило бы превосходной подготовительной школой для всего дальнейшего образования личности. И трудно не согласиться с этим: ну, не срам ли, в самом деле, что я, жившая в деревне, родившаяся в ней, только в нынешнее лето, 48 лет от роду, в первый раз в жизни видела женское соцветие сосны и мужское соцветие ели! Сосновая шишка в период расцвета—кто из вас, дорогие мои, видел ее, эту цветущую Шишку? И кто из вас видел зрелые семена ее, защищенные чешуйками? Увы, увы нам!.. Сколько раз старые сосновые шишки были у нас на глазах и в руках, и только в эту зиму я расколупала одну из них и извлекла крылатые семена сосны. Если в этом есть что-нибудь хорошее, так разве то, что я, можно сказать, сохранила свежесть души: сколько неведомого, нового в мире для меня, когда какая-нибудь сосновая шишка представляет предмет громадного интереса и объект духовного вожделения. Это напомнило мне один весьма интересный вечер, проведенный в прошлом году летом. Товарищи пригласили меня посетить их огород, и там было приготовлено замечательное угощение. Там был кудрявый хрящевик (багряная морская водоросль), отваром которой иногда пользуют больных; бурая морская водоросль—фукус пузырчатый, родственники которого образуют в Атлантическом океане целые заросли, известные под именем Саргассова моря... Арека—плод пальмы ареки, порошок которого, смешанный с известью и обернутый листом бетеля, жуется с таким наслаждением в Индии. И, наконец, венец всего—чайник с отваром прославленной травы Кузьмича, известной всем аптекарям под ее ботаническим названием ерhedra vulgaris. Тут же на блюдце лежала она и сухая, и я немало дивилась ее своеобразной форме, напоминающей хвощ. Это было первое и единственное растение из семейства хвойниковых, которое я видела в жизни. Я очень смеялась над этим угощением, должна была съесть и ареки с толченым сахаром, и выпить эфедры, которая оказалась ужасною дрянью. Зато приобрела опыт и не могла нахвалиться на изобретательную находчивость, познакомившую меня с предметами, ко[торых] я никогда не видывала, но о которых много слыхивала. Все это было выписано из обыкновенного аптекарского склада, прейс-курант которого был получен с огородными семенами; продается по фунтам, смятое в какую-то бесформенную массу, так как в аптеках все равно эти вещества толкутся, растираются и т. д. Ну, а у нас все размачивается, расправляется, прессуется, сушится. Так же, например, из фунта морского ила (продаваемого, должно быть, для удобрения) было извлечено и реставрировано изрядное количество нелепых морских водорослей, и у меня в камере висит на белом картоне целая коллекция этих бесцветковых: водорослей, мхов и лишайников, и выглядят они так изящно, что прелесть.—Однако, я и начала письмо фронтисписом из цветов (Оля должна определить—иначе я буду думать, что плохо нарисовала) 1 и до сих пор все вращаюсь среди них, и кто-нибудь из вас может, пожалуй, разразиться калхасовским: «цветы, цветы... слишком много цветов» 2.

1 В начале письма был нарисован цветок анютиных глазок. Добрые люди, которым я неосторожно дала читать подлинник этого письма, не удержались и похитили его, а я еще более неосторожно не проверила наличность, доверяя им. Теперь осталась только копия... Прошу, если когда-либо письмо с этим цветком появится,— задержать и обличить похитителя.

2 Калхас—жрец в оперетке «Прекрасная Елена» Оффенбаха.

На самом же деле осень уже подвигается, и их совсем-таки мало, и жалко мне лета: зимой скучнее; я постоянно зябну, а в декабре и январе обыкновенно теряю совсем аппетит, и так мне хочется заснуть... Я часто смеюсь, что только по ошибке родилась человеком, ибо у меня положительное влечение к зимней спячке, как у сурков или медведя; мне и пищи, как им, тогда не надо, и все мои жизненные функции понижаются до минимума, как у них. Поднимая затерявшуюся ниточку первой фразы моего письма, скажу вам, что письма ваши получены мною 15 августа. Тут же было и мамочкино «Христос воскресе». Опоздало  маленько... ну да ничего. А только если сказать правду, то по прочтении всего, вами написанного, мое радостное настроение перевернулось в довольно-таки тяжелое. Есть там разные такие черточки, от которых не возрадуешься, и общие, и частные. Из последних, вот, хоть бы твоя болезнь, милая Геничка. Право, она мне не понравилась, и прощу тебя, не забывай каждый раз извещать меня, как ты себя чувствуешь и не будет ли рецидива. Ты избавила бы меня, быть может, от совершенно напрасного беспокойства, если бы просто написала латинское название болезни или новообразования, если что-нибудь подобное определено врачами. Что Это такое было: эндометрит, метрит или полип, быть может? Была ли ты уже больна, когда вы снимали карточку-группу? Боря1 тебя словно поддерживает под руку— или это случайная поза? Да у тебя лицо-то какое-то исхудалое!

1 Старший сын сестры Евгении.

Кстати о Боре: он учился набивать чучела, но, по словам Оли, совершенства не достиг. Это ничего, и надо всячески поощрять его и поддерживать в таких начинаниях. Пусть и в этом году хоть несколько еще чучел сделает; так постепенно и научится. В разных научных экспедициях, при экскурсиях и при организации и поддержке естественно-исторических музеев, уменье набивать чучела имеет немалое значение. Вот, он мечтает о студенчестве в Америке и зарабатывании средств собственными трудами,—а чучела—это тоже искусство, дающее хлеб. Видела я как-то каталог магазина учебных пособий, так там поистине чудовищные цены на чучела: напр., чучело петуха—5 руб., мышь, кажется, более рубля и все в этом роде... а паук на булавке—75 коп. и даже невинная домашняя муха на булавке продается за 5 коп. Если бы этот каталог, да ему в руки—энтузиазм его к чучелоделанию поднялся бы до невероятной степени. Я не задаю вам бесполезных вопросов о том, как вы устроились, что будете делать в Пб [Петербурге} и т.д. Вы сами знаете, что все это меня интересует, и без моих вопросов все опишете в следующем письме. Вам, дорогая мамочка, кажется, было трудно из-за глаз писать мне из Италии: мне казалось, что некоторые буквы дрожали. Целую ваши ручки и глазки без счета и обнимаю вас всех. Мужьям вашим, сестры, поклон, а также и Юрию1.

1Юрий—родственник.

Я здорова и всегда праздную мое рождение 24-го июня, а не 25-го... Мне смешно, что, кажется, ведь после смерти человека спорят о дне или годе и месте его рождения, а я и не умерла, а мы разногласим. Это мамочка забыла, что я родилась 24-го, а я хорошо помню, как это было. (Ха!—а то вы подумаете, что я с ума сошла). Целую вас всех и будьте здоровы. Да и братьев поцелуйте. Меня очень интересует работа Пети, и какой это новый способ добывания меди он ввел в России?—Карта звездного неба есть в географическом атласе, а астрономическую трубу можно рубля за три сделать самим из 2-х чечевиц разного радиуса (продающихся] в аптеч[ных] магаз[инах]). Я думаю, это письмо дойдет к вам 17 сентября, таким образом, мы до некоторой степени будем вместе. Ваша Вера.

9. Матери и сестрам.

37 октября 1898 года.

Ваши письма, дорогая мамочка и сестры, я получила 14 января. Сентябрьское же письмо мне дали как раз 17-го вместе с карточкой детей Коли. Эта карточка доставила мне громадное удовольствие. Геничка писала перед тем, будто дети вышли неудачно; быть может, это и так для того, кто видел их, но мне и на карточке они очень понравились. Я так долго смотрела на них, что, спрятав карточку, в любую минуту воображением воспроизвожу образ их, как-будто они у меня перед глазами: мальчики, какие славные. Какие серьезные... поют с сознанием важности совершаемого дела... Младшая девочка выводит свою партию с пафосом и отстранила ноты жестом, достойным примадонны на сцене; а старшая—настоящая красавица, только нет в пей простоты и детской непринужденности 1.

1 На фотографии вместе с отцом и матерью (певцами) изображены их дети: два маленьких сына и две девочки с нотами в руках, с открытыми ртами—они поют под управлением родителей.

Верно, очень уж в пуху да в щелку их воспитывают, а их банты на голове так просто обеспокоили меня; как это только они на голове держатся и как дети могут бегать, играть и учиться с такими куафюрами? Надо быть гением, чтобы сто раз в день не уронить такой бант-монстр... Сама Медея на карточке настоящей матерью выглядит: как естественны ее глаза и выражение лица. Большое спасибо Коле и ей за эту прелестную картинку. Однако, случилось, что она ассоциировалась у меня с другою группою совсем иного социального порядка, но однообразного содержания: когда я получила вашу, то только-что прочла в одном французском издании статью о покойном художнике Ярошенко. Статья была иллюстрирована копиями с некоторых картин его; там была, между прочим, картина «урок пения и сельской школе» под руководством дьячка: стоит босоногая, отрепанная деревенская мелюзга, с разинутыми ртами, а дьячок, старый, тоже отрепанный, без рясы, с одушевлением дирижирует десницей. Картина очень живая и правдивая. Меня невольно поразил контраст этих двух групп певцов. Вы сами бы убедились в этом, если бы увидели картину Ярошенко. Быть может, при случае и увидите, а я гак жалею, что не видала тех, что уже были созданы при мне. В некоторых так много мысли... иная одинокая, безмолвная фигура рассказывает целую повесть. Я помнила, как в одной статье Глеб Иван[ович] Успенский восторгался картиной того же автора «курсистка», и здесь судьба неожиданно послала ее мне в одной старой иллюстрации. Теперь она у меня, и мне все чудилось, что она напоминает кого-то знакомого..., но теперь я убедилась, что для меня в ней просто воплощается вся наша женская учащаяся молодежь со всем, что в ней есть свежего, чистого и искреннего.

А вот нехорошо, дорогая мамочка, что вы прихварываете, хотя и роптать как-то не смею: пока Мечников не открыл сыворотки против микроба старости, приходится терпеть недуги ее, как терпишь все неизбежное в природе. Но так как и прошлую зиму вы жаловались, а летом вам было лучше, то и теперь я надеюсь, что родной воздух на старом пепелище оживит и возродит вас... а потом я мечтаю и далее..., что вы поживете, наконец, у Оли: маленький внук должен, как магнит, тянуть вас; для него и попечения ваши нужнее, да и младенческие ласки—самые трогательные,— они не дадут вам хандрить; он и теперь, оказывается, охотнее говорит ба-ба, а не ма-ма (которая так усердствует в лечении его)... Конечно, дорогая мамочка, я желаю вам многих и многих лет здоровой, покойной и вполне удовлетворенной жизни, на радость всем нам, которые вас любят, как мать, и уважают, как человека, и для вас я готова бы поторопить Мечникова, но, признаюсь, когда я прочла о возможности великого открытия его и о тех перспективах, которые оно открывает для всего человечества, я содрогнулась, ибо, говоря о массе, прожить удвоенную, утроенную жизнь—это было бы просто ужасно. Я верю и надеюсь, что пока социальные условия не изменятся, наука не сделает этого страшного открытия—теперь оно положительно преждевременно. Пусть сначала приготовят в лаборатории дешевый искусственный белок, а потом уже думают о бессмертии. Вот, года два назад немецкий ученый оповестил, было, мир, что из неорганических веществ создал белок; и назвал его «тропон», и говорил, что он и дешев и питателен и очень вкусен.  Но затем этот тропой быстро исчез с научного горизонта: должно быть, ото был не просто белок, а прямо «утка».

А в то время, как гениальные умы и трудолюбивые ученые работают над великими проблемами жизни и смерти, люди-практики стараются улучшить жизнь везде, где можно. Неравно я с большим интересом и удивлением набрела на небольшою рецензию о брошюре «Страхование рабочих в России» А. А. Пресс. Оказывается, будто в России застраховано от увечий и смерчи 684 тыс. чел. промышленных рабочих. Для меня это было совершенной новостью, и я с величайшим любопытством прочла бы самую брошюру, но, к сожалению, у меня ее нет. Но я прошу вас, милая мамочка, купите ее и подарите от меня Пете: в рецензии, между прочим, говорится, что распределение застрахованных рабочих по различным отраслям таково, что в нефтяном деле застраховано 62% всего числа занятых рабочих, в химическом производстве 53% всех занятых рабочих и в горном—всего только 10 1/2%. Это значит, тысяч 40—50 горнозаводских и каменноугольных рабочих из 500 000-й армии их. Вот я и хочу обратить внимание Пети на этот вопрос вообще и на низкий процент страховки рабочих (от увечья и смерти) в прием деле в частности. Когда он снова займет место, то, может быть, вспомнит об этом и организует у себя.

Теперь обращаюсь к вам, милые Оля и Лидинька. Вы обе довольно согласно жалуетесь на вашу девочку—Верочку, что она легкомысленна и не обнаруживает склонности к мало-мальски серьезному чтению. По, право, мне кажется, что вы совсем забыли, какими вы сами были в 12—13 лет; а я так себя отчетливо помню, что, кроме беллетристики, ничего в этом возрасте не читала. В 15 л. Николай Фирсович 1 дал мне Добролюбова, и, признаюсь, я не оценила его. 

1 Знакомый.

Тогда же я прочла «Что делать» и не вынесла ровно ничего. Перед тем мамочка давала мне «Фрегат Паллада» Гончарова—отлично помню, что мне было скучно читать это путешествие. Черноусова рекомендовала мне Белинского, и я читала некоторые томы, но ей-ей не выросла я на этом чтении. А между тем, многие хорошие романы оставили на мне неизгладимый след и, смею думать, благотворный след. На них зарождались и воспитывались мои общественные инстинкты и нравственные понятия. Это были настоящие вехи на пути моего умственного развития, и по ним я измеряю для самой себя мой интеллектуальный рост. Мне было 13 л., когда дядя дал мне с ваката в институт «Один в поле не воин», и я читала его в 4 классе. Некоторых вещей я не поняла—образ Туски не вызвал, например, с моей стороны никакого внимания... всю высоту стремления Лео, конечно, я не могла почувствовать, но образ Сильвии произвел на меня очень сильное и грустное впечатление, и что, пожалуй, всего важнее, именно на этом романе, я полагаю, родилось или оформилось мое отрицательное отношение к умеренности Вальтера, к самодовольно буржуазному духу кружка Эммы Зонненштейн и к расчетливости и пустоте представителей аристократического общества (в лице Жозефины). Я тогда не знала слова «буржуазный», но прекрасно помню все,  что тогда передумала и перечувствовала. Впоследствии, на расстоянии почти 20 лет от той детской поры, я вновь перечитала чудные страницы Шпильгагена, и что же оказалось? Прежние впечатления были так ярки, так памятны и правильны, что нового освещения ни лица, ни их общественные отношения не получали,—не пришлось ни изменять их, ни переформировывать. Понимание стало глубже, но сущность осталась та же... «Загадочные натуры» оказались мне тогда не по плечу— разочарование побежденных 48-го г. было чувством слишком сложным для 13-летнего ребенка. Зато роман «Между молотом и наковальней» был прочитан мною с увлечением, и образ его героини (Амалии, кажется) и памятен, и дорог мне с той поры и доселе. Итак, в течение всей институтской жизни, что давало содержание моей внутренней жизни, как не беллетристические произведения? Пожалуй, самые лучшие минуты этой казарменной жизни были те, когда, бывало, стоишь ночью на коленях, в одной сорочке, на полу перед образом под видом усердно молящейся, чтоб обмануть старую ханжу Марью Игнатьевну 1, и при свете лампадки, иногда, за  отсутствием деревянного масла заправленной касторкой с перувианским бальзамом (которую мы употребляли для волос), зачитываешься творениями Джорджа Эллиота, Бичер Стоу, Шарлоты Бронте и т. п.

1 Дежурная по дортуару в институте.

И всегда с благодарностью я вспоминаю, как на вакациях мамаша постоянно указывала нам все достойное внимания в художественной литературе, и помню, что возвращалась в институт богаче, развитее, чем уезжала из него. Если чем страдало наше воспитание с Лидинькой, так отдаленностью от жизни и людей да полным неведением в познании природы. Но первое зависит от всего строя общества: в Англии и Америке этого, по свидетельству всех писателей, нет, а для второго—родители сами должны быть знакомы с естественными науками, и нужна жизнь, более близкая к природе, чем обычная городская; рекомендация же детям одних только популярных книжек, вместо ознакомления с реальными предметами, едва ли пробудит любознательность. Дядя подарил мне как-то в инст[итуте] «Историю кусочка хлеба» и «Слуги желудка» Массэ, так я не могла их одолеть. А между тем, на предметных уроках, говорят, дети очень оживленны; мальчики легко пристращаются в опытам по физике и химии и т. п. Я как-то встретила указания, что Мраморном дворце происходят чрезвычайно интересные бесплатные занятия с более чем тысячью детей, с экскурсиями, посадками и культурою растений и т. д. Мне кажется, Петербурге можно выудить много полезного для воспитания детей, нужно только поискать. Так, существует, например, «кружок родителей», официальное общество, о котором упоминается в педагогических журналах. Вот ты Лидочка, и проникай во все эти места, а Пока что—давай дочке хорошую беллетристику, отечественную я переводную, новую и старую. Чтоб систематически быть полезным для детей, нужно много внимания и собственного умственного труда. Один товарищ как-то выразился, что воспитание детей довершает воспитание самих родителей... и мне кажется, что воспитание, как сознательный процесс, имеет действительно [такое] значение. А о твоих детях я не перестаю жалеть, что они лишены общества их отца, и жду, ч надеюсь, что вы соединитесь, наконец.

Не знаю, будете ли вы довольны моим письмом: на многое я не они шла, и специально для тебя, Геничка, не хватает места, I хотела сказать кое-что о Боре. Поэтому, мне остается 1еперь только обнять всех вас вместе и каждую порознь и заявить о неизменности моих чувств к вам. Целую мамочкины ручки и глазки. Вера.

Ревматизм по временам вцепляется -таки в меня: но ты ошибаешься, Оля, если думаешь, что я не гуляю. Душно в тюрьме! Три дня просидишь, начинается головная боль и бессонница—так я гуляю постоянно часа 2 в день (час до обеда, да час перед чаем, вечером). Ты пишешь, дорогая., что в марте возвращаешься к своему «корыту», потратив сбережения и ничего путного не сделав. Но это не совсем так: ты передохнула, запаслась впечатлениями, а главное—-изменила твое настроение, а это так важно для жизни. Пусть же тебе там лучше живется. Поищи в Петербурге каких-либо связей в Омск: часто люди есть, да мы не знаем о них. Целую тебя и твою крошку. Я читала, что в Омске лежит неразобранный музей, пожертвованный нашим знаменитым путешественником Пржевальским. Сер [гей] Ник[олаевич] и Оля! Как бы сделать, чтоб общественное добро не пропадало?

Я полагаю, что это письмо застанет еще в Петербурге всех вас в сборе и что брат Петя сам прочтет, что я его обнимаю и целую. Смотри, не очень закабаляй себя какими- нибудь патронам и вели Оле не скупиться известиями о твоем житье-бытье. Ничего-то мне не пишут даже о пчельнике и садике на Свягом Ключе. А мне все нужно. Я так жалела древесные насаждения, которые потоптало стадо... Вы встречали новый год все вместе, а я никогда не встречаю его. Но в этот раз случайно засиделась до 12-ти за книгой. Спышу, бьют  часы, и вдруг у меня вырвался гимн: «О Росс, о Росс непобедимый! О твердо-каменная грудь!» 1. На другой день все дознавались, кто это, и подозрение пало на наши басы. Но я призналась чистосердечно, что это не они, а я имитировала их.

В эту зиму я занималась с микроскопом с большим удовольствием и пользою. Передайте привет Насте и всем кузенам и кузинам и мужьям сестер, конечно. Коле и Медее тоже. Теперь, ведь, я буду писать уж осенью, так хочу порекомендовать вашей молодежи после экзаменов совершить поездку в Финляндию на водопад Иматру. Это недалеко, и, говорят, природа там очаровательная. Проходят ли геологию на I курсе в Горном? И, если да, то интересуется ли Гриша 2 ею? А еще вот Что: пусть Гриша сводит всех вас, кроме мамочки, в какое-нибудь воскресенье в музей Горн[ого] инст [итута]. Я сама там не была, а товарищ один рассказывал, что очень интересно: там устроены шахты искусственные, так что можно много нового увидеть. Пускают всех.

1 Из какого-то патриотического стихотворения допотопного времени

2 Старший сын Лидии

Дорогие мои корреспондентки Геничка, Опя и особенно Лида, премного прошу вас, не думайте, что мне нужны длинные письма, и не насилуйте себя в этом. Мне кажется, что вы даже могли бы чередоваться между собою или иногда писать только маленькие приписки, приятные для меня и не обременительные для вас, а то Лидипька думает, что уж если письмо, то непременно в три аршина. А Брем есть новое издание в трех томах специально для детей и юношества, обработанное под редакцией нашего многоуважаемого, проф. Лесгафта.

О повилике ты права, Лидинька, она белая с розовыми полосками, а это была belle de jour. Но они родные сестры. Интересно, что к тому же роду принадлежат бататы, о питательных корнях которых часто упоминается в тихоокеанских путешествиях.

Как идут дела книжные Лидии Куприяновой? Расходится ли понемногу книга о Бельгии? А я втихомолку ожидаю, что мало-по-малу у нее образуется настоящая своя издательская фирма и что Оля напишет книжку для издания этою фирмою.

10. Матери и сестрам.

1901. 25/Х 1.

1 Над датой написано: «Спутала и столетие и месяц... Счастливые часов не наблюдают». Первоначально вместо 1901 стояло 1801, 8 переправлено на 9; вместо X было IX—единица зачеркнута.

Очень я огорчена, дорогие мамочка и сестры, что приходится писать, не зная, живы, здоровы и благополучны ли вы все. Я так ждала ваших осенних писем, которые подводят итог всему лету, рассказывают о Никифорове и заключают программу на целый учебный год. Конечно, дорогая мамочка, вы думали сделать мне удовольствие и успокоить меня, посылая перед пасхой свое короткое единоличное письмо (с карточкой) в качестве ехtrа, воображая, что пользуетесь любезностью... Ан, вышло не так. Беспокоясь, вследствие отсутствия писем от вас, я просила коменданта узнать в департаменте, нет ли там корреспонденции для меня и почему не дают? И вот на-днях получила ответ: так как с января текущего года передано мне два письма, то до наступления нового года я не получу более ничего. Уж вы, дорогая моя, оставьте экстренные посылки и держитесь однообразного правила сдавать свои послания два раза в год: раз в январе или феврале, а затем осенью, по возвращении из деревни, когда осядете все на места. Так и товарищи все получают: в начале и и середине года, а в другое время мы и не ждем... По приезде и Петербург, вы, вероятно, уже побывали в департаменте и отнесли письма, так что там, должно быть, вам уже сказали, что они пролежат долго, и мне было бы очень грустно и январе получить только их, с извещением о вашем житье-бытье полгода назад. Поэтому прошу вас, мои дорогие, снесите перед новым годом новую пачку, чтоб я была в курсе дел. Где-то ты, моя милая Оля? Мамочка забыла упомянуть о тебе в своем письме, и я не мало поломала над этим голову. Хоть бы словечко, что твой сын жив и здоров и что вы уезжаете или уехали в Омск. Где теперь Геничка, Петя, Борис Сажин?.. Вас и не соберешь, пожалуй, сейчас. Напиши  мне , пожалуйста, Лида, как дела твоего Бориса. Полегчало ли ему теперь несколько? Очень мне любопытно это... О себе скажу, что и мои каникулы кончились. Вы улыбаетесь над этим выражением; на самом же деле, летом у нас действительно каникулы: целый день можно проводить на воздухе, только один час обеденного времени обязательно просидеть в камере. Понятно, что солнце, свежесть, зелень, — нас это притягивает; поэтому работы в мастерских почти прекращаются, а серьезное чтение нейдет на ум; как-то трудно сосредоточиться в огороде или на дворе, может быть, от непривычки, хотя товарищи говорят, что в семинарии или и качестве студентов тоже никак не могли учиться в саду или и лесу. Я часто беру летом с собой какую-нибудь женскую работу, а по-соседству мне что-нибудь читают по беллетристике1.

1. Через решетку в верхней части забора в огороде, заменившую сплошную часть его в 1894 г.

При этом в послеобеденное время я всегда вспоминаю, мамочка, как мы в деревне отправлялись с вами в тень за балкон и несли подушку для вас, а затем Лидинька и я читали вам вслух и как вы всегда дремали и всегда это отрицали, а мы для пробы, не изменяя интонации, среди чтения наносили: «мамочка, вы спите?», и в конце концов ловили, и затем, как мы втроем отправлялись к няне, чтобы нелегально напиться чаю (чтобы малыши не увидали и наш маленький чай не превратился в общее чаепитие, для которого был свой урочный час). Пожалуй, мамочка, и теперь еще у вас в Никифорове повторяются те же сцены... только няни нет и от ваших внуков, кажется, никуда не скроешься, так их много и так они прозорливы и балованы. Ну, признавайтесь, верно по- прежнему засыпаете под чтение на самом интересном месте? Я очень часто вспоминаю разные разности из нашей детской, каникулярной жизни... Лидинька, кажется, думает, что я идеализирую Никифорово, когда описала мне его со всеми его дефектами..., но я и не идеализирую, а просто люблю. Ведь, вот, няня была довольно-таки безобразная старуха, а между тем, как мы все ее любили. Какое бывало удовольствие сидеть у нее на коленях и шлепать легонько ее старческую шею, с громадными, громадными складками, а потом целовать ее щеки... Вот тоже и с Никифоровым: какое бы оно ни было—да родное. А какие у нас были радости в детстве, которые не были бы связаны с деревней? А ты напиши-ка мне, Лидинька, когда ты возвращалась из Сибири, после 17-летней ссылки, неужели ты подъезжала к Никифорову без волнения? Уж если твои дети любят его, так ты-то уж наверное любишь. Итак, каникулы кончились, и я засела в 4-х стенах. Гулять по- прежнему можно долго, до ранних сумерок,—но какое же удовольствие, когда ветер крутит, дождь хлещет и кругом все так уныло; да и зябну я осенью и зимой очень сильно, посему гуляю теперь мало: от 10 до 12 рисую и, как мне кажется, обнаруживаю способности примкнуть к Школе декадентов... В 1 час теперь хожу в токарную: точу блюдца для минералогической коллекции, которую я хочу сделать для твоих детей, Лидинька. В департаменте дали разрешение двум товарищам послать родным какую-нибудь столярную работу; я думаю, и мне разрешат, так я хочу все решительно сделать сама и отправить в департамент для передачи вам. Ну, прощайте, мои дорогие. Крепко обнимаю вас и целую мамочкины ручки. Братьям и их женам шлю приветствия, а мужьям сестер рукопожатия. Мих[аил] Петр[ович] меня никогда не забывает. Тетю Лизу и Меч[ислава] Фел[ициановича]  я всегда помню... Как они поживают? Будьте все здоровы и всего хорошего вам! Екатеринин день памятую и по случаю его иногда даже получаю подарки! Письмо наверное дойдет к вашим именинам, бесценная мамочка. Ваша Вера.

После этого письма от 25 октября 1901 года произошел перерыв: в марте 1902 г. в тюрьме произошла история, возмутившая всех нас. В 10 часов вечера один товарищ за неповиновение был связан в сумасшедшую рубашку, и его потащили в карцер, при чем с ним случился истеро- эпилептический припадок. Вся тюрьма слышала хрип, поиски доктора, невозможность привести узника в чувство, и эта ночная сцена, которую мы не знали, чем объяснить, вызвала в нас такое волнение, что все мы бушевали, как безумные. А до этого как раз в тот вечер нам без объяснения причин смотритель заявил, что в тюрьме будет восстановлен во всей строгости режим первых годов нашего заключения.

Но то, что вынесли тогда,— теперь, через 18 лет пребывания в крепости, мы вынести уж не могли. И сцена с товарищем показала, что ожидает нас впереди.

Тщетно обдумывал каждый из нас, как реагировать на происшедшее в эту ночь. И вот, я решила воспользоваться моим очередным письмом к матери и сделать в нем намек на то, что случилось у нас. Я знала, что департамент полиции не передаст письма, но непременно заинтересуется узнать: что случилось в крепости?

Однако, тюремное начальство отказалось переслать в департамент это письмо, на что не имело права, так как цензура принадлежала департаменту полиции, и он, в случае недозволительного содержания, возвращал письмо автору для изменения текста 1...

Тогда я сорвала погоны со смотрителя, за что по закону меня должны были предать военно-полевому суду и казнить— единственное наказание, налагаемое за оскорбление действием начальствующего лица 2.

1 Это письмо я видела в 1924 г. в историке революционном архиве в Питере.

2 Вся эта тюремная драма описана подробно в Собр. соч., во II ч. «Запечатленного труда». См. гл. «Погоны» и гл «Нарушенное слово».

Меня не судили и не подвергли никакому наказанию. Предвестники революции уже грохотали в России, и дело потушили.

Право на переписку, однако же, не было мне возвращено, и два года я не получала никаких известий от матери и не писала ей.

Как вдруг 7 января 1903 года мне неожиданно было объявлено, что, по прошению матери, государь заменил мне каторгу бессрочную каторгой двадцатилетней, и что 28 сентября 1904 года я выйду из крепости. Тогда же мне было объявлено, что я могу написать матери.

Я была так возмущена и потрясена тем, что, несмотря на данное матерью слово не просить для меня смягчений, она нарушила его, что в гневе думала совсем порвать с ней отношения. Я заявила коменданту крепости, что писать не буду, пока сама мать не напишет мне.

Мать написала. Она писала, что уже 3 месяца не встает с постели—у нее рак, и она умирает...

Перед лицом смерти мне пришлось смириться, и мое письмо от 25 я н в ар я 1903 года было ответом на ее письмо.

Кроме него, в живых ее застало еще только одно письмо от 30 сентября 1903 года. В ноябре этого года мать умерла, и два последние письма из крепости обращены уже к сестрам и несут следы тех тяжелых переживаний, которые принесла мне потеря той, память о которой светила мне во все годы заключения.

11. Матери.

1903 г. 25 января.

Бесценная моя мамушечка! Чуяла я, что недоброе что-то с вами творится... Со слезами покрываю ваши дорогие старые ручки тысячью поцелуев и спешу ответить поскорее, чтобы теплом дохнуть на них и утешить вас, дорогая моя, многолюбимая. Знаю, что об отсутствующей вы не мало дум передумали, а, быть может, всякий раз, когда вам делалось почему-нибудь грустно или не по себе, ваши мысли невольно обращались ко мне, как хронически больному месту. А теперь я тан давно уже не писала вам... и хоть убеждала себя все время, что вы не тревожитесь особенно обо мне, раз знаете, что я жива, но все же мое теперешнее письмо успокоит и, может быть, порадует вас. Милая мамочка! Говорят, желание жить есть одно из могучих средств поддержать свои силы... Неужели же вы хотите добровольно сложить это оружие и оставить нас навсегда? Вместе с письмом вашим от 18 января мне дали сегодня ваше летнее, от 25 июня, и в нем проглядывает такое тяжелое настроение! Конечно, во всем виновата болезнь ваша, но вы, кот[орая] всю жизнь жили для других, живите для нас и теперь и не поддавайтесь меланхолии: ведь все мы так любим, так глубоко уважаем вас, и разве не вы составляете действительно живую связь между теми разнородными элементами, кот[орые] так странно сочетались в нашей семье? Вместе с вами как-будто улетит душа этой семьи. А я так одичала, так отвыкла от людей, что .не знаю, как я буду возвращаться к жизни, как встречусь с кем-либо, кроме вас -моей матери, друга, утешительницы и великой наставницы во всем добром и вечном... Вы говорите, что я мало пишу о внутреннем состоянии своем, и заключаете из этого, что мне тяжело. Ну, конечно, тюрьма есть тюрьма, и учреждение это прескверное... Но экспансивность излияния, присущи первым годам заключения, когда совершается резкое приспособление «внутренних отношений к внешним», выражаясь определением жизни Спенсера...

В это время является особенная потребность в сочувствии, а шлем эта потребность замирает, и через 20 лет становишься сдержаннее и стыдишься говорить слова, слишком часто прилагаемые к подобному образу существования. Да если бы десятилетия сплошь тосковать, так никакая железная натура не вынесет; и у меня есть свей цикл занятий, невинных развлечений и даже радостей. Последние полгода я провела очень продуктивно, как говорит наша милая Олечка; я нашла в своем прошлом очень богатый материал для размышлений. Не сумею вам объяснить, почему это случилось, что после столь многих лет неподвижности в этом отношении вдруг захотелось мне пересмотреть всякие воспоминания о людях, событиях, о перечувствованном и пережитом... Одна из причин, может быть, возраст, ибо не даром говорят, что у молодежи нет воспоминаний, выражая, должно быть, этим мысль, что у нее нет потребности вспоминать прошлое. А, может быть, самая отдаленность способствовала, так как вспоминала я не больше, не меньше, как о том, что было 30—32 года назад, а иное и 40! Ну, и делала разные обобщения, подводила итоги и одно время жила точно в грезах; в конце концов даже бессонница напала, и пришлось приводить себя в норму, забивая голову чужими мыслями—книгой и работой в мастерской, и так как в эту зиму я здоровее, чем в какую-либо другую, то и прочла довольно много. Физический же труд для меня настоящая потребность, и, кажется, теперь мне без него труднее было бы прожить, чем без книги. Вместе с этим письмом я посылаю вам некоторые плоды трудов моих: коллекцию минералов, звездное небо и шкатулочку мозаичной работы, а в ней цветы под стеклом. Все это было давно приготовлено и стояло так долго, что внуки ваши, дорогая мамочка, повыросли, и не знаю уж, кому из них что нужно. Гриша, ведь, уже третьекурсник; Боря старший—на втором курсе, младший, должно быть, уже в академии, и все далеко ушли в науках... Так что вы уж сами по усмотрению распределите дары мои, хотя мозаичная шкатулочка приготовлена собственно для вас: на ней буква Ф., инициал вашей фамилии. Только я ею не совсем довольна: нам трудно добывать сухой лес из Петербурга, и вещи часто начинают коробиться, если стенки тонкие. У меня были более обширные планы но, в в видах перерыва переписки, руки спустились приготовлять что-нибудь, и потому ограничиваюсь имеющимся, а то я хотела сделать всем по маленькому подарку. Напишите дорогая, понравится ли и полезно ли. Вам бы я хотела сделать нечто оригинальное и красивое, благо вы в Питере и пересылать не надо. Милая мамочка! Вы теперь вытеснили совсем Лиду, Женю и Олю из ума моего, так необычайно письмо ваше. 18 лет я боялась за ваше здоровье, за вашу жизнь, и теперь, когда это надвинулось, не хочу мириться с этим несчастием... Мне не передали ваших писем летних, дорогие сестры. Не знаю почему. Последние письма, которые я получила от всех вас 1 марта [1]902, были датированы 901 г.; две серии: одна от июня, другая от декабря 901 года. При этом было 4 карточки Юрочки.  Все карточки мне очень понравились, Оля, но в особенности на стуле, темная, которою ты недовольна. В капоре он очень мил, но похож на девочку, и в шляпе, словно тычет пальчиком в тетю, что она дурно ведет себя... Там, где он стоит в блузке, похоже на то, что он стоит на молитве, и хотя тебе, Оля, как раз она нравится, но, по мне, он не так миловиден, как на других, где так бы и расцеловала его в полураскрытый ротик. Порадовало меня, что мальчик выглядит здоровым и хорошо упитанным. Верочкино письмо, вложенное предусмотрительной Олей, доставило мне большое удовольствие: пишет она весьма рассудительно и показывает наблюдательность. Собралась я написать ей, да не так теперь настроена; только откуда такой антагонизм с братом (Борей)? Надеюсь, что это пройдет! и разве можно подозревать человека, что он окружает себя книгами для рисовки одной, чтоб прослыть «начитанным мальчиком»? Я думаю, Веруша тут несправедлива... А все же твои сыновья, Лидочка, переходя в юношеский возраст, немного сходят с ума. Про Гришу сначала писали такое. что я думала: «болен, болен душевно молодой человек», Вероятно, он уже давно исправился; но вот теперь другой сошел и, переворачивая пока довольно грубо вверх дном только драгоценности бабушки, хвастает, что перевернет всю медицину!.. Надеюсь, что, поступив в академию и понюхав начатки университетской науки, и он стал оправляться от mania grandiosa. Как здоровье Танички? Она такая слабенькая и на вид нервная девочка! Замечательно симпатичное у нее личико. Мои сведения о ней остановились на дифтерите. Дорогая мамочка и тут оказалась неоцененной опорой и мужественным другом. Ну, обнимаю вас всех, мои дорогие. Поправляйтесь, бесценная мамочка! Я буду счастлива, когда услышу, что вы встали с постели. И как все это смутно! Зачем было не написать Лидиньке тут же подробнее о вас?1

1 Слова «рак» в письме еще не было; говорилось о кровотечениях.

Буду надеяться, что получу весточку еще о вашем здоровье, как вы обещаете. Но, в случае, если откажут, не огорчайтесь этим: передайте словесно—это, вероятно, найдут возможным. А главное, моя дорогая, поправляйтесь и будьте спокойны за меня, я здорова и живу обычным порядком, баз осложнений. Поцелуйте братьев и всех родных... Что наш старик Меч[ислав] Фел[ицианович]? Я всегда относилась к нему сердечно, хотя иногда и задирала, называя то плантатором, то султаном, что он переносил с великой кротостью и терпением. Дорогая мамочка! Я написала, было, вам письмо побольше, но чтоб обеспечить скорейшую доставку, уничтожила, потому что, ведь, всего важнее сказать вам, что я вас люблю, ценю... что я вас благодарю бесконечно за помощь и поддержку, кот[орую] вы мне постоянно оказывали, и прошу, наконец, простить мне все мои недочеты и прегрешения, кот[орые] совершены мною когда-либо на протяжении моей жизни по отношению к вам. В прошлом всегда все бывает яснее, чем в настоящем... и мне бросается в глаза, как мало радостей я вам дала, а иные огорчения могла бы и не принести. Так простите же мне все вольное и невольное и примите мои горячие поцелуи и слезы.

Ваша Вера.

12. Матери.

1903, IХ/30.

1 Это—-последнее письмо к матери: 15 ноября 1903 г. она умерла. Письмо сохранилось в оригинале, и на нем опять ошибка: 1803 вместо 1903, и на этот раз она не поправлена.

Мамочка, дорогая моя! Сегодня, 30 сентября, мне сообщили, что 30 августа вы возвратились в Петербург, и я сейчас же хочу написать вам, так как только и ждала этого известия, чтоб с более спокойным духом ответить на ваше письмо, полученное мною еще 3 августа. Поздновато дошло оно, и не пришлось порадоваться благоприятным вестям вашим из деревни, потому что вместе с письмом было извещение, что состояние вашего здоровья сильно ухудшилось. Так как письмо из Лобынского было помечено 18 июня, то понятно беспокойство, охватившее меня.—ведь между ним и известием прошло 1 1/2 месяца, и, главное, я не знала, когда же вам стало хуже! К счастью, на мой вопрос по этому поводу из департамента мне ответили, что в вашем здоровье произошло улучшение; тогда я решила дождаться, по крайней мере, сведения о вашем переезде в Петербург и уж тогда написать свое очередное письмо. Теперь остается ждать только три месяца, и я получу от вас описание всего, что было с июля: только не скупитесь, моя дорогая, на Подробности о самой себе. Если бы вы знали, как мне дороги все крохи, которые я могу подобрать в этом отношении. А между тем вы, по своей деликатности или привычке думать о других, гораздо более сообщаете о молодежи, которая растет вокруг вас, чем о своей личности, о своей болезни, настроении, времяпрепровождении... так, что я совсем не знаю, как и чем вы живете, а хотела бы знать в каждый час дня, что вы в этот час делаете? А я каждый день вас вспоминаю, каждый вечер о вас думаю и почти каждую ночь вижу во сне. Конечно, я вижу вас не такою, какая вы теперь, а такою, какою помню перед разлукой, когда вы были такою, что «в вас еще влюбиться было можно», как я вам однажды сказала в Петропавл[овской] крепости... Вы тогда еще так смеялись по этому поводу! Именно такой вы, в которую влюбиться можно, вы и остаетесь в моей памяти. Особенно я люблю ваш портрет 92 года, который я здесь получила: у вас там чудное лицо, задумчивое, грустное, тихое и доброе... Это самый лучший портрет, который когда-либо передавал ваши черты. А для меня, ведь, время остановилось на 83—84 годах, и того, чего не видишь собственными глазами, не можешь себе представить; так мудрено ли, что в сновидениях вы являетесь мамочкой 83 года!.. Тяжело мне было свыкнуться с мыслью о вашей болезни— я провела скверную-прескверную зиму—мысль о вас давила, как камень. Днем-то, конечно, сознаешь, что тебя удручает, а ночью я постоянно просыпалась от сознания, что надо мной тяготеет какое-то несчастье,—что случилось что-то... но что? И сейчас же в сознанье прорывается: «мать больна!» И опять засыпаешь, и снова просыпаешься оттого, что чувствуешь, что что-то случилось... И опять вопрос: что тяжелого со мной случилось? И опять: «мать больна!» Ах, дорогая! Понятно ли вам будет, что и в несчастьи может быть счастье, хотя это и звучит парадоксально? И таким именно счастьем для меня было ваше письмо от 4 февраля. Я написала вам 25 января, и вы получили письмо 2 или 3 февраля; ответили на него 4, а 7 оно было уже в моих руках! Это было целое счастье! Уж одно то, что мы так быстро могли обменяться выражением наших чувств, было счастьем; это словно приблизило меня к вам или вас ко мне из беспредельного далека и позволило, хоть однажды, хоть на минуту, биться в унисон нашим сердцам... Я словно материально чувствовала ваше присутствие, вашу близость, точно я действительно припала к вашим ручкам и получила ваше благословение... И ваше прекрасное письмо создавало иллюзию, и день за днем в моем уме звучали ваши слова: "материнское сердце не помнит огорчений..." Эти вдохновенные слова—целая поэма: я никогда не забуду их—они отображают вас всецело и вместе с тем имеют такой глубокий общечеловеческий смысл! Мудрено ли, что, несмотря на то, ч го из продиктованного тогда вами же текста я узнала впервые грустную правду о вашей болезни1; несмотря на глубокое огорчение, которое я испытывала, все же я почувствовала какое-то нравственное удовлетворение после этого обмена письмами, которое трудно анализировать и еще труднее формулировать неуклюжими словами...

1 Рак.

Но вы и без слов поймете это. В вашем июньском письме вы в одном месте говорите, что вас тяготит ваша немощность: но все хорошие люди в болезни тяготятся своею беспомощностью, и не грех, наконец, чтоб послужили вам все любящие вас, как и вы не оставляли и не оставили бы никого из нас без помощи и заботы о нас в случае нужды. Что вы не цепляетесь за жизнь, ото понятно, потому что вы всегда были мужественны; но, дорогая мамочка, надо помнить, что медицина такая наука, что невозможное сегодня может сделаться для нее возможным завтра. Уж на что страшная болезнь дифтерит, но и у пего на наших глазах вырвано жало. И каждый день может принесть счастливое открытие, а с ним и исцеление недугующим... Я была очень рада, узнав, что Коля, с своей стороны, делает все, чтоб успокоить и облегчить вас. Он всегда любил вас: я помню, какие теплые письма писал он вам из Италии, когда учился там. Вы давали мне в крепости читать их, и я тогда была приятно удивлена сердечностью этих писем—до того времени я не знала хорошенько его отношения к вам; теперь вижу, что те же чувства он сохранил доселе, и отрадно слышать, что вы называете его своим солнцем, что он, в деревне, всех вас оживлял и веселил, и если уж кормилица сделала аналогичное наблюдение о подъеме духа в его присутствии, то, значит, он и в самом деле—солнце! Когда человек болен, то хорошо, чтоб кто-нибудь мог развлечь и заразить своей жизнерадостностью, и это прекрасно, что Коля так разрежает атмосферу дома, где есть больной. В Петербурге-то он, вероятно, реже бывает у вас. Напишите мне об этом, а также, как часто Петя навещает вас. Вообще, побольше, побольше сведений о вашем житье-бытье. Как вы устроились на Васильевском острове? Симпатичная ли женщина ваша сиделка? Сами ли вы читаете книги, или вам читают вслух, и что именно вы читаете? Словом, обо всем напишите, дорогая мамочка, и не бойтесь, чтоб какая-нибудь подробность оказалась излишней. Как милы ваши отношения к мальчику Оли! И какие это вы сказки ему рассказываете? В детстве я так любила (наверно, Лидинька и Петя тоже), когда вы нам что-нибудь рассказывали. Но у вас в репертуаре было три сказки, и только ваш драматический талант в пересказе их делал то, что они никогда не надоедали. Если б дорогая Оля когда-нибудь прислушалась к тому, что вы рассказываете ее сыну, и записала, я так была бы благодарна за это! Те же ли три сказки вы рассказываете, или берете из иностранных и русских, имеющихся в литературе? Для этого маленького друга нашего летом я кое-что нарисовала на дереве и, если департамент разрешит, то пошлю вам посылочку с этими изделиями для него1.

1 Сделанная шкатулка, вся разрисованная акварелью и наполненная игрушками, находится в Музее Революции в Ленинграде.

Быть может, это позабавит вас и даст материал для новых рассказов милому мальчугану. Все, что вы сообщаете о нем, прелестно, и я понимаю вполне развлечение, которое доставляет вам его общество, и то впечатление, которое вы сами производите на него. Вся, молодежь ваша чрезвычайно выросла и возмужала за эти годы: я едва верю глазам, глядя на фотографию, присланную в июньском письме. Таничка, все дети Коли, в особенности Лидинька1—так выросли и изменились, что еле узнаю, что это именно они. А когда же вы мне покажете нашу красавицу, ныне уже курсистку Верочку2? Она меня очень интересует, и я хотела бы посмотреть, как она теперь выглядит. Мне казалось, что она должна очень походить на нашу Лидиньку в лучшую пору ее жизни. Верно ли моё предположение? Таничка, невидимому, очень поздоровела и развилась физически. Так ли это? Но Лидия Медеевна3, неужели она переросла нашу Лидиньку?

1 Дочь брата Николая.

2 Стахевич Вера и Татьяна.

3 В шутку дочерей брата Николая Лидию и Евгению я величала по матери—Медеевнами.

Мальчики Коли смотрят веселыми шалунами и тоже сильно выросли, а о перемене в Жене Медеевне уже нечего и говорить! Дивлюсь (хотя, кажется, и нечему бы). Отлично сделал Коля, пригласив студента для занятия по естествознанию: польза непременно будет, особенно, если брат будет благоразумен и на следующий год сделает то же. Часто интерес к знакомству с природой, посеянный в детстве, с годами развивается и определяет все будущее человека, а если они впоследствии выберут другое поприще, а не естествознание, то все же их кругозор будет шире, и у них сохранятся приятные воспоминания о занятиях в детстве. Да вообще считается, что вполне образованным может быть назван лишь тот, кто знаком с основами естественных паук. И раз есть средства, надо расчистить для детей самый просторный путь. Крепко целую вас, моя дорогая мамочка, и обнимаю сестер и братьев. Не задаю в частности никаких вопросов о них, потому что знаю, вы и так сообщите все, что можно. О себе скажу, что летом была здорова и теперь поставила себе за правило побольше гулять зимою (прежде я часто уходила в мастерскую). Летом занималась кое-какими переводами, главным образом, с английского, выбирая различные роды литературы, например, главу Маудсли («Тело и воля»); сказки Киплинга; беллетристический рассказ. Пробовала переводить мемуары m-me Ролан, но показалось неудачно и бросила. Теперь до обеда я обыкновенно гуляю, и хотя глаза устают читать на-ходу, но все же такое чтение возможно, и я погружаюсь в волны философии.

Вы писали, что вяжете одеяло для меня: я очень тронута этим и осыпаю поцелуями ваши милые, трудолюбивые ручки: я буду беречь его, как талисман, как доселе берегла образок «Нечаянная радость», которым вы меня благословили на прощанье. Правда, не сбылося предсказанье и никакая «нечаянная радость» не явилась, но все же я ждала ее, а, быть может, верить в пришествие радости, надеяться на нее— для человека важнее, чем самая радость... Ведь сказал же знаменитый немецкий философ, что, если б ему дали на выбор «о б та дать истиной» или «стремиться к истине», то он избрал бы не первое, а последнее. Заканчиваю письмо к вам и не знаю, что сказать вам,—кроме того, что, и отсутствуя, я всегда с вами, и что хотела бы от вас слышать, что вы не очень страдаете. Дорогая моя, целую ваши ручки.

Вера.

Р. 8. Есть хорошенькая книга Селли: «Очерки по психологии детства»; в часы физической бодрости прочтите ее, моя дорогая,—-она, наверно, доставит вам удовольствие и наведет на многие аналогии и сопоставления с поведением вашего любимца—младшего внука. А читается она легко, как роман.

Любящая вас Вера.

Всем родным, близким и дальним, шлю поклон, а Оле, как вашему секретарю—благодарность. Благодарю всех вас также и за то, что во все это время из департамента я получала известия о здоровье мамочки.

13. Письмо к сестрам.

9 марта 1904г. 

Дорогие! Не буду писать вам о мамочке, ни о моем настроении. Зачем дергать ваши нервы. Печаль и усталость вполне определяют его. Печаль, потому что, ведь, в течение 21 года она была центром моих чувств. Усталость—потому, что целый год я стояла пред ее открытой могилой, в постоянной тревоге, волнении и опасениях. Мне утешительна мысль, что вы проводили ее неизменно вплоть до крайнего предела, возможного для человека, и что она лежит не в П[етер]бурге], где было бы так холодно и неуютно, а в Никифорове, которое она так любит и кот[орое] для всех нас дорого было, а теперь стало еще дороже, еще милее. Я всегда почитала счастьем для человека иметь заветное местечко, с кот[орым] связан воспоминаниями детства, где впервые полюбил простор небес и полей, где совершались разные семейные события и где спят близкие умершие. Я так хорошо помню никифоровское кладбище и могилу няни. Когда я была там в 1876 г., там росли 2 или 3 березки. Они были еще очень молодые, а теперь, если живы, верно выросли и стали красивы. Няня-то оставила во мне такое нежное воспоминание. Как-то давно, много лет назад, я набросала все, что помнила о ней, и вышло так тепло и хорошо, что, перечитывая, и теперь получаешь хорошее впечатление, что редко бывает с авторами. И мне кажется, что теперь я уже не написала бы так, что мои воспоминания потускнели, а чувства притупились и у меня уже нет такого растроганного настроения, в каком написано то воспоминание. Вот почему мне жаль, что уже нет кормилицы у Юрика1 и к нему приставлено новое лицо, немка-бонна.

1 Племянник Флоренский, сын Ольги. 

Конечно, ему не так нужна ласка няни, как нам была нужна наша Наталья Макарьевна,—суровая дисциплина крепостного пошиба умерла и не воскреснет, но вес же сильная и глубокая привязанность—краса жизни, и детство так же (и даже более) нуждается в них, как и всякий другой возраст; и любовь к няне, привычка к ней, привычка и любовь с периода бессознательности—есть благо, которое стоит создана и, и беречь. Что же касается до культурности бонны, то я лично предпочла бы хоть и некультурную, но хорошую, простую женщину. Неужто же не прелестен разговор одного ребенка с няней старого русского типа, который] я беру из действительной жизни. Ребенок1 играя на полу подле няни, спрашивает: «Из чего состоит золото?» И няня, которую ребенок считает несравненно мудрее отца и матери, отвечает, перебирая спицы чулка: «Из золота».—«А серебро?»—«Из серебра».—«А из чего же хлеб состоит?»— «А хлеб состоит из муки»,—так же невозмутимо отвечает няня.—«Как произошло солнце?»—«Бог сотворил».—«А бога кто сотворил?»—«Никто: он существовал и будет существовать вечно».

1 Мой товарищ и друг Н. Морозов.

И это «вечно» производит сильное впечатление, вызывая первые размышления о беспредельности времени и пространства. Некультурно, конечно, но все же ведь правда: .золото состоит из золота (пока теория разложимости элементов не опровергнет этого). А мнится мне как-то, что по-немецки таких философских вопросов ребенок и задавать не будет, а между тем нужны они, эти вопросы. И (листы должны быть просты и наивны, как наивен сам вопрошающий. Часто я думаю о вас и воображаю, как вы ехали в Никифорове, и эти мысли всегда вызывают у меня слезы. И, быть может, именно в эту ночь, которую вы напролет ехали, я видела тот сон, который произвел на меня такое глубокое впечатление. Мне снилось, что мы, сестры, вчетвером, едем в санях по совершенно черной, обнаженной от снега, земле и проезжаем по селу, то поднимаясь в гору, то спускаясь под гору; мимо идут ряды прекрасных изб, и везде сделаны отлогие каменные спуски для пешеходов и стоят скверы с деревьями, на которых нет зелени; видны беседки с золотыми крышами. А в середине, на холме, возвышается белый храм, каменная громада, скорее напоминающая монастырь, с множеством изящных золотых куполов. А когда я посмотрела наверх, то увидела над храмом и над всем холмом висящий над ними, на небе, хрустальный балдахин, поразивший меня своей красотой и почему-то напоминавший северное сияние. Когда же мы выехали из селенья, то перед нами разостлалось безбрежное ноле, покрытое молодыми зеленями, и над ними голубое небо и горячее солнце. И не знаю, почему мне вспомнилась когда-то виденная картинка: идут усталые путники, а впереди, вдали, словно н облаках, виднеются легкие очертания города, а подпись гласит: «Града господня взыскующие», и с этой мыслью, и каком-то особенном настроении, я проснулась. И теперь, когда 11 февраля я получила ваши письма (от декабря и января) и прочла, как вы ехали, это описание как-то сливается с тем ноябрьским сновидением, и мне хочется верить, что в ту ночь, когда вы провожали мамочку, душа моя сопутствовала вам ....................................................................................................................................................

Три строчки (вероятно, о матери) департаментом полиции замараны

До 6 февраля я и не знала: передавали только, что хуже и хуже. 6-го сказали—умерла, а 11-го дали три письма (по одному от каждой из вас)—единственная присылка после лета. Если к сентябрю вы посылали карточки, то их не передавали, а теперь уж и не стоит посылать—попросите возвратить, если были.

Ты думаешь, Геничка, о яслях. Дело хорошее: пока есть бедные—помогать надо. Однажды, в Харькове, я увидела в университетском сквере человека, видимо, чахоточного. Он сидел на садовой скамейке и грелся на солнце. Он не просил, но вид у него был крайне нуждающегося. Я положила ему в руку двугривенный. И вот здесь он часто снится мне, и мне все стыдно, что я дала так мало. Если бы дала хоть рубль, быть может, я забыла бы его, как забывают тысячи явлений, встречаемых в жизни. Но я дала 20 коп.—-и не могу забыть этого. О яслях в Никифорове мамочка много раз мечтала, но не осуществила, а думала о них гораздо раньше, чем их стали заводить, и если ты устроишь их, то исполнишь как раз то, чему она очень сочувствовала. Но ведь дать деньги—мало, надо вложить труд по организации и надзору, а как же ты сделаешь это, если не проведешь все лето в Никифорове?

О других делах поговорим в другой раз. Целую вас крепко, будьте здоровы. Главное, Лидинька, напиши о своем. Если вы напишете летом к июню, я отвечу сейчас же.

Вера.

10 марта.

Трудно родителям судить о детях: они или слишком снисходительны, или слишком строги. Надо спросить тех, кто видит со стороны. Если ваша молодежь не очень серьезна, так, может быть, потому, что вы были слишком серьезны и не жизнерадостны. Но серьезны ли они или нет, я уверена, из них выйдут хорошие люди, а это, ведь, самое главное. Целую братьев и помню всех родных,—вас же обнимаю крепко, мои милые. Вы затрагиваете многие темы, но не хочется писать. У меня никаких перемен нет, только время идет и идет... Уже было равноденствие, и солнце палит лицо и слепит мне глаза, когда я на гулянии лежу на сене в доморощенном longue chaise 1—все тянет лежать. Карточек не посылайте, а писем буду ждать, и за меня не тревожьтесь. В ваших детях я очень хотела бы найти друзей.

1 Попросту ящик с косой доской вместо спинки.

14,

1904 г., 24 июля.

Вот и последние письма, дорогие мои! Я получила их 9 июля. И хоть последние, и хоть ждала, а все же после них стало, как всегда, грустно и тяжело... Вы пишете, что мое последнее письмо вас огорчило. Но, что же делать? Если не писать совсем—вы встревожились бы и стали бы делать официальные запросы. Так уж надо было как-нибудь покончить с этим. Ну, да теперь дело прошлое: я отлежалась на солнцепёке и салазки с сеном давно отвезла в сарайчик, где лежит всякий хлам. Весна была такая ранняя и хорошая: вплоть до николина дня погода стояла чудная, и я проводила почти весь день на воздухе. Зато с 9 мая, как началось ненастье, так до половины июля было сыро, холодно, точно осень. Я говорю себе, что, быть может, в последний раз в жизни провожу лето в таких «южных» Широтах, и как раз оно такое неблагоприятное—не оставит по себе даже порядочного воспоминания. В огороде, который я по-прежнему возделываю, все растет плохо, и, чего еще ни разу не бывало, ландыши, зацветшие в конце мая, дотянули до моего рожденья! Как видите, метеорологические явления те же, что и в Казанской губ[ернии]. А ландыши я люблю, как и вы, и по тем же воспоминаниям1.

1 Любимые цветы матери

Вот уж, по крайней мере, лет десять под ряд, в честь мамочки, среди полной зимы, на рождество и на новый год я имела горшок цветущих ландышей, они выкапываются поздней осенью из грунта и оставляются на открытом воздухе до первых морозов, а потом стоят в сарайчике до декабря, а за 2 недели до праздников приставляются к калориферу. Цветочные почки закладываются с осени, и при выкапывании легко отличить и выбрать экземпляры, которые будут цвести. Изящнее и трогательнее такого подарка трудно найти... Здешние ландыши разведены не из лесу, а размножились от купленных в Петербурге, и я читала, что только они, а не лесные, годны для выгонки зимой или ранней весной и вообще во всякое время года. По внешности и аромату они тождественны с лесными, из которых воспитаны культурой. Не знаю, сохранились ли в Никифорове те кусты ландышей, которые были некогда взяты со Святого Ключа, и цвели ли они когда-нибудь? При мне они давали постоянно только зелень. Возможно, что садовая земля была для них слишком питательна, а потому развивались лишь вегетативные органы, а на более скудной почве они, быть может, и цвели бы. Я потому пишу об этом, что вы когда-нибудь, быть может, вздумаете пересадить их в сад и на кладбище: только брать надо либо ранней весной, как только в лесу земля оттает, либо осенью, что вам удобнее,—когда листья у ландышей подсохнут. Вы пишете о памятнике в виде часовни... я в этом толку не знаю; мне как-то более нравится крест и ограда... Но главное украшение, по-моему,—растительность, деревья... Зимой ко мне часто смотрит по ночам луна и всегда приводит в особое настроение, которое можно назвать эхом приятных летних прогулок, когда-то сделанных в деревне, на просторе, в большой компании... Но в эту зиму все изменилось: луна как-будто особенно часто и назойливо смотрела ко мне, и мне все представлялось—снежное поле и наше никифоровское кладбище: холодный снег блестит и холодный ветер веет, а вверху, высоко, та же луна, что заглядывает ко мне. И все казалось так пусто, голо, холодно там, и мне становилось так тяжело и неприятно... И потом я думала: хорошо бы обсадить кладбище молодыми елями, которые зеленели бы и лето и зиму. Тогда там не было бы так уныло и беззащитно, и весь общий вид местности изменился бы к лучшему от этого островка, обрамленного деревьями: ели такие стройные и изящные—на них смотреть приятно. Они и неприхотливы, принимаются на скудной почве, а та красоте, по-моему, это лучшее дерево нашей флоры. Я люблю их с детства, благодаря красивой аллее из елей, посаженной мамочкой в Христофоровке, по пути в «дальнюю» беседку (давно разрушенную). Когда мне случалось читать у Тургенева и Гончарова описание «дворянских гнезд», я всегда вспоминала христофоровский сад, который давал нам в детстве столько благодатных часов, и эту аллею. Я помню там каждое местечко: крошечный родничок, открытый Варенькой1, из которого было так вкусно пить воду, черпая горсткой; березовую плантацию, где няня собирала рыжики; сырые заросли по скату к оврагу, где рос изящный папоротник, так не похожий на все остальные травы и про который рассказывали, что он цветет в сто лет раз,—и это чудесное свойство так много говорило воображению...

1 Младшая сестра матери, рано умершая. 

Весь запас приятных воспоминаний детства, все корни любви к природе связаны у меня с этим садом, с его солнечными полянками, тропинками, прудами и чащею кустов и деревьев... Чего-чего только там не было из того, что составляет радость и утеху детей! Не знаю, сыграл ли он и для вас такую роль? Вероятно, да, хотя, быть может, вы и не сознаете этого, если меньше отдавались воспоминаниям. И я рада, что Наташа 1 занялась садоводством—уж она-то, наверное, многим обязана этому саду, и хорошо теперь поухаживать за стариком за все его прежние дары и оставить в таком виде, чтоб следующие поколения набирались в нем ярких и светлых впечатлений. Мне так понравилось в одной повести, что автор2, характеризуя дрянность и никчемность своего героя, как последний укор ставит ему, что он «ни одного деревца в жизни не посадил, ни одной травки не вырастил». В этом отношении наша мать стоит высоко: в ней всегда бы то живое стремление украсить землю, и там, где она жила, она оставляла ее лучше [и], чем нашла...

1 Кузина Куприяновых

2 Чехов.

Быть может, вы удивитесь, что [в] канун важного перелома в жизни я не наполняю письма разговором о будущем. Но в голове моей и смутно, и тревожно, и все время идет внутренняя работа, которую трудно формулировать на бумаге. Во многих отношениях приходится заново организовать свой психический мир, и я похожа на спящие воды, в которые брошен камень,— и от него во все стороны пошла рябь... Когда находишься вне процесса жизни, тебя охватывает чувство тайны, и жизнь кажется загадочной и сложной... Хочется заглянуть вперед, распознать судьбу, вырвать у нее ответы,— но все тщетно! Недоуменные вопросы— безответны, все окутано туманом и не выдает того, что будет...

Внешняя моя жизнь идет тем же руслом, и я продолжаю заниматься тем же, что и прежде, но понемножку ликвидирую свои дела и привожу все в порядок. Я не пишу ничего о ваших семейных обстоятельствах, потому что это бесполезно, да вы и сообщаете о них в последнем письме скупо. Будьте же все здоровы и целую вас всех, больших и малых.

Ваша Вера Фигнер.

И, что будет,—то будет.

Р. S. 1929 года. Так заканчивается моя тюремная переписка с родными.

29 сентября 1904 г. я покинула Шлиссельбург— меня перевезли в Петропавловскую крепость (см. Собр. соч., т. II), а дней через четырнадцать отправили в в ссылку в Архангельскую губернию.

ПИСЬМА ПОСЛЕ ОСВОБОЖДЕНИЯ

1. Брату Петру и его жене.

18 октября 1904 г.

Дорогой брат Петя! Дорогая Настя! Вчера, в воскресенье, мы приехали в Архангельск, и когда солнце всходило и я вспоминала, что этот день—воскресенье, я невольно подумала, не счастливое ли это предзнаменование и не начнется ли с этого дня мое воскресенье? С вокзала мы сейчас же сели на пароход «Москва» и переправились через Северн[ую] Двину, где недалеко от берега первое бросившееся в глаза здание был красивый собор с синими куполами, усеянными золотыми звездами. В канцелярии губернатора, куда мы первым долгом приехали, все еще было заперто, и сторожа протирали глаза и тащили флаги на площадь в честь события 17 окт. 88 г., но я, если хочу, могла воображать, что это празднуется мое прибытие с принцессиным саквояжем!.. Итак, губернатор, правитель канцелярии и все мелкие подчиненные еще предавались отдохновению, а мы вошли в пустынные покои, где я заметила много чернил и бумаги и нервно-расстроенные стенные часы. Затем, понемножку, началось движение: Оля начала летать туда и сюда, и часу в 12-м стало выясняться положение дел. Ты из телеграммы Оли уже знаешь, что в бумаге заключалось предписание отправить меня в места отдаленнейшие. Слова «места отдаленнейшие», конечно, весьма мрачно прозвучали для наших ушей, так они были отдаленны от тех буколических предположений, которые были у всех нас в Петербурге..., и сюрприз был не из приятных... Начать с того, что тащить за собой сестру, у кот[орой] есть ребенок и муж, в неведомую пустыню, кажется мне невозможным нравственно. Делить с другими радости—хорошо и приятно, но относительно всего тягостного у меня уже выработалось правило—по возможности брать его на одну себя и не тянуть других, и расшатывать это я не имею желания, так что я буду всячески сопротивляться самоотверженному решению Оли. Второе, как вы тоже, верно, уже знаете, самые отдаленные места теперь не доступны по отсутствию путей сообщения, и сама природа как-будто отказывается пустить меня в эти дебри... Ну, а внутренне я их, конечно, боюсь—по той простой причине, что не знаю своих сил в этом направлении. Часто человек может переносить и худшее, но привычное, а непривычное встает пред ним, как темная и неопределенная угроза, точно ночью, когда простыня кажется привидением, а снять или ощупать ее не имеешь возможности... Теперь я заключена и тюрьму: камера недурна и светлая, только стены еще не высохли от беления. К сожалению, с Олей вчера виделась при свидетеле, и оттого язык прилипает к гортани, и я не нахожу, что говорить, и вообще, как-то вдруг, с момента вступления в эту тюрьму, я почувствовала, что все мои родные, которые так приветили и обласкали меня,—отходите куда-то вдаль, словно отплываете на корабле, оставляя меня на берегу... На минуту наши пути скрестились и переплелись, а потом опять моя тропинка вышла из общего узла и убежала в сторону..., и мне опять показалось, как прежде, что между нами встает каменная, холодная твердыня... Но, что же? Мое письмо огорчит вас, и лучше уж не говорить обо всем этом, и начать курс самовнушения и самоприготовления... Цветы, привезенные на вокзал, доселе стоят при мне. Мы с полковником купили красивый пивной бокал на вокзале, чтоб держать их в воде, и хотя теперь они уже похожи на веник, но я не согласна выбросить их и еще раз благодарю Вас[илия] Григорьевича] 1 и тетю Лизу Куприянову] за этот подарок. А твоя икра, дорогая Настя, тоже еще есть: Лидинька мне рассказала, какое увещание на этот счет ты ей сделала, и было очень смешно, когда после одного буттер-брода она смиренно складывала оружие, говорила: «Настя не велела!» А я ей—«Ну, ну, еще съешь! Настя не видит!» И так мы уплетали се с большим аппетитом, но много еще осталось...

1 Мой товарищ Иванов, вышедший из Шлиссельбурга одновременно со мной.

Ну, целую вас, мои дорогие. А Лиду и ее детенышей тоже по сту раз. Сегодня или завтра напишу Мар[ии] Ми-[хайловне]2, а Женичке3 и хочу, и боюсь писать, ибо есть горе, для которого нужна тишина, и ее горе—из таковых. Писем и известий от нее не имели, но молчание иное говорит громче трубного гласа.

1 Сестра (Стахевич), провожавшая меня от Петербурга до Ярославля, где ее сменила сестра Ольга.

2 Дондукова-Корсакова, получившая в 1904 г. разрешение посещать Шлиссельбургскую крепость.

3 Сестра Евгения Сажина потеряла сына.

Ваша Веруша Фигнер.

Сейчас была у меня Оля, и мы долго разговаривали: она меня все подбадривает и слышать ничего не желает, чтоб ей не ехать со мной!!

2. Сестре Евгении и ее мужу.

Архангельск. 1904 г. 22 октября.

Дорогая сестра Женя! Дорогой Мих. Петрович! Оля сказала мне, что писала вам из Ярославля и отсюда, так и я хочу—по пословице: куда конь с копытом, туда и рак с клешней (так как письмо-то мое пойдет по официальным инстанциям). Вы, конечно, ужо знаете, что мы сидим здесь в самом неопределенном положении—Оля в своей гостинице, а я под гостеприимным кровом тюремного замка. Но, надо сказать правду, что в слове «гостеприимный» не все ирония, ибо, что можно сделать в данном случае—все делается: камеру (секретная) дали мне большую и светлую, с прекрасным окном, выходящим на восток, и я могу в ясные дни наблюдать восход солнца, что мне очень нравится, так как стена тюремная не скрывает горизонта, и для меня это явление—необычайное. Вечером же, гуляя, я вижу вечернюю зарю на противоположной стороне, и прогулка мне кажется необыкновенно приятной, так много неба я вижу, м воздух здесь какой-то другой, и с ним мне всегда трудно расстаться: все хочется еще и еще дышать им, только жаль бедную надзирательницу, которая должна «гулять поневоле», какая усталая ни была бы от своих ежедневных хлопот, по обязанностям. Гулять позволили два раза в день, но в общем все же выходит не более часу, пожалуй, а в первые дни мы так ловко устроились, что гулянье, обед и свидание с Олей совпадали по времени, и оттого выходила чепуха. Мало-по-малу, однако, наладилось, и вчера было все ловко. Читаю я пока немного, но то, что попадает на глаза, все кажется мне удивительным и ужасно интересным. После тюремной мертвечины и узкого мирка, где душа была закупорена, точно в банке, все изумляет, радует, восхищает: сколько везде молодой бодрости, смелости, и Россия представляется мне прекрасным юношей, полным сил, но одетым в платье, ил которого он вырос... и вот он поведет плечом, шевельнет рукой, и платье рвется и разлезается то тут, то там: по швам и по целому... И сердце мое болит при мысли о покинутых товарищах, которые ничуть не хуже меня в отношении политическом, а для которых среди света— нет света! среди жизни—нет жизни! и которым—в случае, если опять амнистия не будет применена к ним,—не останется ничего, кроме ожидания смерти...

Дорогая моя Женя. Не удивительная ли это вещь: вчера Оля сообщила мне, будто здесь в [Архангельской] губ. есть ссыльный крестьянин из села Вязьмина, где мы с тобой некогда жили и где ты была «золотой учительшей», а я фельдшерицей... и будто ты его учила грамоте, а я лечила руку его отцу... и он нас помнит!.. Я думаю, не Семка ли это? тот приемыш-малыш, которого воспитывал наш Денис, у которого была сибирская язва, которую я тогда видела в первый раз в жизни? Я не успела расспросить, уголовный ли он (что нам с тобой нельзя сказать, чтоб было лестно!) или выслан, как неблагонадежный (в чем мы с тобой столь же мало повинны!). По я поняла так, что он сослан, как политический, и это меня несказанно удивляет. Вязьмино было такая глушь: народ исключительно земледельческий и носу не совавший из сися го медвежьего угла, забитый и смирный. Я попробую узнать, какая волна выхватила его из деревенской тишины и бросила на противоположный край России. Быть может, при тамошней бедности пришлось и оттуда молодежи уходить и искать заработков в городах, на фабриках..., тогда не удивительно, что угодил сюда, на север. Денис и его жена, верно, уж померли... А какие были хорошие, добрые люди! Если я что узнаю, сообщу тебе, а ты, моя дорогая, если услышишь что-либо о моих товарищах, напиши сейчас же нам. Ты знаешь, Василий Иванов-то, может быть, попадет сюда же. В Петербурге перед отъездом сказали, что по случаю холеры в Ташкент не пошлют ни его, ни Ашенбреннера; что последний, может статься, будет у своих родных в Смоленске (вот хорошо бы!), а Василий Григорьевич, вероятно, будет выслан в Архангельскую же губ. Но его брат хотел хлопотать, чтоб отправили в Ташкент на свой счет. Но на казенный или на свой счет—не все ли равно, раз там холера? (Вас[илий] Григорьевич] прислал мне на вокзал прелестный букет из чайных белых роз, махровой гвоздики, папоротника и две коробки конфект. Последние я отдала Лиденьке для Верочки, которую я зову пунцовой хризантемой, и Танички, кот[орую] сравнила с прелестной белой лилией, а цветы утешали меня вплоть до Архангельска] и теперь еще стоят уж без воды, ч[то]б высохли—жаль расстаться. Елиз[авета] Викт[оровна] 1 тоже прислала через свою Лиду цветов—чудных.

1 Куприянова—жена дяди Пети.

И так, обласканная всеми вами, я с Лиденькой сели в Петербурге в вагон и пустились в дальнее плавание. Целую тебя, моя голубочка, крепко, крепко... Мих[аила] Петр[овича] и детей—тоже. Твоя Вера Фигнер.

Вчера написала старушке Кат[ерине] Ив[ановне]1, а ранее послала письмо Пете и Мар[ии] Мих[айловне]. Из Петербурга писала Елиз[авете] Викт[оровне] и тете Лизе2, а также Сашечке3, а Оля шлет большие телеграммы!

Сейчас Оля прислала утешительную телеграмму от Пети. Вот содержание ее: «прошение подано, обещали согласиться на свой счет стражи при квартире Ольги в Архангельске] на всякое предложение губернатора. Предложил содержание (чтоб я была не и тюрьме, а у нее). Проси губернатора4 устроить под честное слово Веры».—Ну, вот, теперь Оля будет говорить с губернатором о месте пребывания, и, может быть, дорогая моя, я устроюсь недурно.

Оля тебя и всех вас целует.

Фигнер.

3. Людмиле Александровне Волкеншптейн 5.

26 октября 1904. Архангельск.

Дорогая Людмила! Узнаешь ли, что тебе пишет твой друг и твоя подруга, Шлиссельбургская Вера? Не забыла— мой бисерный почерк—или от неожиданности не признаешь старого знакомца?.. Сестра Оля позавчера дала мне прочесть твое майское письмо, а также письмо Пана 6 и Тригони7. Как все это странно и далеко показалось мне...

1 Долгова, хорошая знакомая в Петербурге до ареста.

2 Тетя Лиза Головня (сестра матери).

3 Александра Ивановна Корнилова, по мужу Мороз.

4 Бюнтинг, впоследствии губернатор в Твери, убит во время первой революции.

5 Находилась в Шлиссельбурге с 1884 по 1896 г.—мой товарищ по крепости и друг.

6 Василий Панкратов.

7 Панкратов и Тригони—товарищи по Шлиссельбургу, вышедшие раньше меня.

Представь себе, я не узнала твоей карточки (она мне показала)... Что-то есть в тебе уже другое—не Шлиссельбургское... Совсем переменилась ты! Точно так же я не узнала Тригони, и только, когда сестра сказала, увидала, что это действительно он. А тебя не признаю и после ее слов. Впрочем, странным образом, первое время по выходе из крепости и замечаю какую-то неспособность органов чувств сразу определять предмет; когда в Пб[Петербурге] везли на вокзал, все лица казались однообразными желтоватыми пятнами и все мужчины арестантами, а в камере все мелкие предметы я стала подносить к глазам—чего решительно никогда не делала до выхода... Я не хотела писать тебе до того времени, пока меня не водворят на какое-нибудь место жительства; думалось, что лучше уже сказать что-нибудь определенное о себе, да и писала бы тогда не через прокурорский надзор. Но, так как все вы, далекие сибиряки-товарищи, выражаете такое участие ко мне, то я решила написать из тюрьмы, в кот[орой] нахожусь с 17-го окт., с тем чтоб ты тотчас же послала весточку—копию или извлечение из этого письма—другим нашим товарищам, а то Панкратов и Манучаров 1 прислали сестре даже приветственные телеграммы—значит, очень хотят знать, что и как?

1 Товарищи по Шлиссельбургу.

А между тем, доселе еще не решено, где я буду находиться. В бумаге губернатору было сказано, что я должна быть отослана в самые отдаленные места и где бы не было ни одного политического... Конечно, такие условия нравственного одиночества и суровой физической обстановки при расшатанных нервах и в высшей степени неустойчивом состоянии здоровья (ревматизм и признаки цынги)—пугают и меня и моих родных, которые ждали меня с таким нетерпением и встретили с таким горячим желанием обласкать, обогреть и помочь мне стать на ноги... Они хлопочут, чтоб меня поместили в такое место, где бы я могла найти снос-мыс условия существования и куда они могли бы приезжать и жить со мною... Мои братья, сестры и их мужья встретили меня с величайшим радушием и нежностью и всячески старались облегчить мою встречу с ними, ибо горестна была для меня встреча—я боялась ее, и первые свидания, после разлуки, столь долгой и печальной, были полны страдания. Как изменились лица! Как страшно изменились лица! Чем-то незнакомым и чуждым веяло от них... Ведь с Лидинькой я не видалась 27 лет, с Евгенией 25, с Олей 20! Я искала знакомые черты, краски—и все было другое... И первый луч радости блеснул во мне лишь тогда, когда Лидия привела и выстроила в шеренгу 4-х своих детей. Ее старший сын, Гриша, красавец, а 2 девочки (одна 17, а другая 14 лет) чудно прелестны, и вид этой молодости и красоты заставил впервые дрогнуть мое сердце чувством радости и восхищения... Они, которые родились и выросли, пока я находилась в тюрьме, напомнили мне ту лучшую пору жизни моих сестер, когда я расставалась с ними и они сами были в полном цвете молодости и красоты, и вид этой молодежи сближал прошлое и настоящее этим напоминанием.— Не думай, что я намерена наполнить все письмо описанием моих чувств и ощущений: я более не скажу ничего, ибо все мои мысли и чувства, в сущности, находятся в страшном хаосе, и я вся похожа на фортепиано, по клавишам которого ударили плашмя обеими руками—все во мне гудит... и все— в какой-то дисгармонии. Знаю: что тебе всего дороже и о чем ты хочешь прежде всего знать. Конечно, об оставленных товарищах, мысль о которых не покидает все время и меня... После я напишу тебе подробно, а теперь скажу, во-первых, что все живы, но нельзя сказать, чтобы все были здоровы... товарищей всех помнят и поминают только добром... ужасно интересуются судьбой и местопребыванием каждого из вас... о многих думают, как о находящихся уже в Европейской России... За последние 2 года жизнь стала тяжелая, а с каждым увозом все сиротливее чувствуют себя остающиеся... Прощание со мной было в высшей степени трогательное, и я доселе не могу без слез вспомнить о них, этих замурованных... 9-го июля нас посетил там митрополит петербургский Антоний. Он был так приветлив и ласков, выказал столько деликатного такта и гуманной терпимости, что произвел на всех наилучшее впечатление. Прибавь: прекрасную внешность и необычайность явления, что в стенах, где 20 лет слышались только окрики и виделись лишь суровые начальственные лица,—вдруг явился свежий человек, ничего с тюремщиками общего не имеющий, со словами любви и благожелания, словно добрый вестник, что и для этого «мертвого дома» пробьет скоро час облегченья и свободы. Все товарищи точно помолодели и подобрели после его дружеского посещения... и поэтому я была очень рада, что в Петропавловской крепости он посетил меня,, после того как брат Николай сделал ему визит и сообщил» что я в Петербурге... В течение 2-х часов, проведенных с глазу на глаз, я имела счастливый случай познакомить главу иерархии церкви христовой и представителя учения любви и милосердия с внутренней стороной нашей тюремной жизни, с ее прошлым и настоящим, и на ряду с этим указала на горестные слухи, ходящие в Пб [Петербурге], будто амнистия по поводу рождения наследника и в этот раз обойдет Шлиссельбург. Как это, так и все, что я сообщила ему, было для него вполне новостью, и, невидимому, он был взволнован, растроган и простился со мной самым благожелательным и дружеским образом, подав некоторую надежду относительно товарищей... Ну, милая Людмила, пока больше я не буду писать, прибавлю только, что как тебе, так и всем другим все шлют сердечный привет и всякие пожелания— и я, конечно, также... Оля огорчила меня известием, что дорогой Людвиг 1, которого я так люблю, серьезно болен: он был всегда так слаб и худ! И я боюсь за его хрупкую жизнь... Крепко обнимаю Митю 2, Мих[аила] Пет] [овича]3 и всех других.

1 Янович. Сестра сообщила о «болезни», чтоб подготовить к известию, что он застрелился.

2 Суровцев—шлиссельбуржец. Я писала послать денег ему на корову.

3 Шебалин—шлиссельбуржец.

Когда я рассказала Оле, какие мы с Митей друзья, она ужаснулась, что ни разу не написала ему и что доселе ничего не слыхала о корове для него; но все это мы теперь поправим, и я буду писать, как только выяснится мое «to be or not to bе»...1 Если мое письмо вас не удовлетворит, то простите: понемножку смутное разъяснится... А вот. может быть, вы все выедете из Сибири, ведь не обойдут же и вас? Будьте здоровы и благодарю вас за память!

Ваша Вера.

Из Пб [Петербурга] меня провожала Лидинька до Ярославля, а оттуда Оля, и она намерена не расставаться со мной, пока не устроит мне какое ни на есть гнездо... Мы ехавшие время в одном нагоне, выходили на станции, и только теперь нас разъединили; но она, смешная! готова была просить, чтоб и ее посадили со мной в одну камеру. Этакая преданная и милая сестра!

Вообще от всех везде встречала только хорошее: одни только департамент, точно старая дева, все сердится—этакий памятливый, право, насчет своих клиентов!..

Вас[илия] Ив[анова] и Аш[енбреннера]2 назначали в Туркестан, но так как там холера» то, гов[орят], ч[то] Аш[енбреннер] будет у родных, а Вас[илий] Ив[анов] в Архангельской] губ., как и я. Он очень недоволен, ч[то] в тк [такой] холод.

Какая горестная судьба Петра Сергеевича3! Она встала передо мной, как мрачное предостережение...

1 «Быть или не быть» (из «Гамлета» Шекспира).

2 Ашенбреннер—шлиссельбуржец.

3 Поливанов

4. Сестре Евгении,

28 октября 1904 г. Архангельск.

Дорогая моя голубочка Женя! Получили мы письмо Лиденьки и узнали обо всем, что у вас было... и к горестному сочувствию твоему несчастью примешивается боль от сознания, что вы были в это время оба в Пб [Петербурге] ради свидания со мной, и твое материнское сердце может скорбеть, что вы не были дома1... Конечно, такие катастрофы не происходят без глубоких причин, и в душе мальчика была для нее почва... По человеческая жизнь так полна случайностей; спасение и гибель часто стоят бок-о-бок, и исход зависит от какого-нибудь ничтожного камешка, павшего в ту или другую сторону, и мне больно, что эта молодая, хрупкая жизнь прервалась как раз в момент, когда я стала на пороге жизни и вошла в ваш семейный круг... С тобой, с которой у меня много общих воспоминаний, мне не удалось как следует войти в общение, и не знаю, когда мы теперь с тобой увидимся? С Лиденькой мы провели памятную для меня ночь 2: она, вероятно, тебе рассказывала, как мы говорили до хрипоты, укладывались спать и снова вскакивали то одна, то другая, и снова говорили, и снова хрипели от усталости в горле—так много нужно было сказать, спросить, узнать.

1 Смерть сына Володи.

2 В вагоне, по дороге из Петербурга в Архангельск.

И так много еще осталось недосказанного, недоговоренного. А теперь с Олей мы беседуем ежедневно часа по три, и тоже под конец в горле першит, хотя оно уже значительно окрепло от практики. Оля все время вьется около меня, как птичка, и махает крылышками: рассылает во все стороны света телеграммы, пишет письма, требует аудиенций у властей и покупает всякие пустяки для моего прокормления. Сегодня судьба, наконец, нам улыбнулась, и из Пб [Петербурга] получена официальная депеша к губернатору о временном поселении меня в посаде Нёнокса Архангельского] уезда, в 70 верстах от губерн[ского] города, на запад. Там есть врач, есть сосновый бор, а в 4-х верстах море. Говорят, здоровая местность. Почта ходит два раза в неделю. Дороги пока туда еще нет, и не знаем, когда она установится—это будет зависеть от температуры, а сегодня была днем даже оттепель. Я, было, предлагала Оле отправиться пока в Ярославль к семье, обещая, что скучать не буду, но она опасается, как бы не пропустить установку первого пути и что в таком случае могут увезти меня без нее, хотя думается, могли бы вызвать ее оттуда телеграммой. Я не пишу тебе подробно о Нёноксе, потому что, может быть, Оля тебе уже сообщала об этом пункте, и ты уже знаешь все. Сашечка1 сообщает, что дней через 10 собирается ехать ко мне, но это, конечно, фантазия, и се придется остановить: дело не так-то скоро делается... Мы также получили от Марьи Михайловны2 телеграмму, что она едет сюда, вероятно, с целью отпустить Олю к ее семье.

1 Корнилова-Мороз.

2 Дондуковой-Корсаковой.

Но это уж слишком. И Оля телеграммой остановила ее, уверив, что она будет сопровождать меня, куда бы ни пришлось. Это было в тот момент нашей Одиссеи, когда наши фонды здесь были очень низки и разговор шел о сотнях верст пути, и я боялась увлекать с собой Олю в такие места... Дорогая моя Женичка! Как хорошо бы теперь нам быть с тобой. Я бы ухаживала за тобой, а ты—за мной— так, два слепца и ходили бы вместе. Помощь другому— всегда наилучшее средство глушить собственную скорбь. Но ты едва ли согласилась бы теперь расстаться со своими сыновьями, а еще я слышала, будто ты поедешь в Пб [Петербург] для операции: только я тебе не советовала бы приступать к этому в данное время и полагаю, что и проф[ессор] Феноменов отказался бы делать ее в подобных условиях. Не спеши с этим, дорогая Женичка, чтоб к одному горю не прибавлять другого. Дорогая моя! Я рада, что твой Боря скоро пристроится вновь к правильным учебным занятиям, но я не поняла хорошенько из письма Лиды: она как-будто говорит о возможности даже немедленного поступления в инженеры путей сообщения. Не потерять год—было бы, конечно, большим благом, а, живя в Нижнем, он мало приобретет. Я не успела спросить тебя о судьбе семейства Дмоховских, с кот[орыми] ты была так хороша: знаю, что старуха, которая всегда мне казалась чем-то в роде матери Гракхов, уже умерла, но где ее дочери? Я все время думала, что Сер[гей] Григорьевич] жил именно у них в Харькове, и очень удивилась, услышав от него, ч[то] он даже и не подозревал, что в этом городе живет сестра Адель Ад[ольфовны]1; а было так отрадно думать, что он там не одинок и пользуется обществом превосходных людей.

1 Дмоховской—Софья Адольфовна, по мужу Тихоцкая.

 Извещай, моя дорогая, о себе и детях, Целую их и Мих[аила] Петр[овича[, а твои грустные глазки (ах, какими грустными они мне казались все время в Пб [Петербурге]!) целую сотню раз. Крепко обнимаю тебя, моя голубочка, и будь здорова.

Твоя Верочка.

5. Александре Ивановне Корниловой-Мороз*

2/Х1—904.

* Начало затеряно.

Еще хочу поговорить с тобой! Ты, кажется, думаешь, что я в разлуке идеализировала тебя и Любу 1, и, может быть, полагаешь, что это—следствие перспективы?

1 Любовь Ивановна Корнилова, по мужу Сердюкова.

Нет, дорогая Сашечка! Это не разукрашенное воспоминание— я полюбила вас обеих, как вы есть, во плоти, и тогда же вы заняли в моей душе совершенно особое место. Дело в том, дорогая Сашечка, что и ранее, и потом я встречала множество прекрасных людей, но все они принадлежали к одному типу, к типу людей, которые могут умереть за других, но которые не могут (возможно, что только при данных общественных условиях, но некоторый процент, наверно, и органически не могут) жить для людей. А вот ты с Любой принадлежите именно к последней категории и оттого так и пленяете меня.

6. Сестре Евгении и ее мужу.

6 ноября 1904 г. Архангельск.

Дорогая моя, милая Женя и Михаил Петрович. Вчера Оля принесла мне прочесть твое письмо от 31 окт. Из него не видно, получила ли ты мои два письма. В виду этого я буду ставить №, чтоб ты знала, которое письмо посылается тебе. Этак, пожалуй, мне придется вести целую статистику, ибо я все пишу, да пишу, хотя, правду сказать, никто мне не отвечает. Впрочем, еще Петя 28 окт[ября] писал, и письмо после многих мытарств попало ко мне 4-го ноября. Ты, моя дорогая, извещай, хоть понемножку, о себе,—все же не так мрачно думается, когда есть сведения о близких людях. Я спешу тебе писать, ибо вчера же у нас произошла перемена: Сер[гей] Николаевич]1 телеграфировал Оле, что его экстренно вызывают по службе в Пб [Петербург], и Юрик2 а остается один.

1 Муж сестры Ольги-—Флоренский.

2 Маленький сын Флоренских.

Так как, по уверениям местной администрации, ехать в Нёноксу нельзя, по крайней мере, до 15 числа (ибо на пути 7 верст придется ехать по льду, а он еще слаб), то мы с Олей решили, чтоб она ехала к сыну; сегодня с вечерним поездом она уезжает, а отсюда ей пошлют телеграмму о пути, как только он установится. Она ежится, оставляя меня, но вместе с тем и к сыну надо; он что-то кашляет, а, главное, на прислугу она не надеется. Было бы очень досадно, если бы вы все, такие заботливые и внимательные ко мне, стали тужить, что я останусь в одиночестве. Это решительно ничего не значит, лишь бы у всех вас не было никаких огорчений и болезней: я буду читать и заниматься. Для меня в литературе так много нового, и так сильно я отстала от всей современности, что о скуке не может быть и речи, а переписка будет заменять устную беседу. Оля приняла все меры, чтоб устроить меня как следует: телеграфировала Сашечке 1, чтоб она сейчас же ехала, выхлопотала у губернатора позволение ей видеться со мной... Но как раз Сашечка не может ехать до 20-го, у нее лихорадочное состояние после вырезки маленькой аденомы на голове (жировая опухоль). Еще сегодня сделает попытку, чтоб позволили кому-нибудь солидному из местных ходить ко мне на свидание; не знаю, позволят ли? Вот тебе и все новости. Петя пишет скудно, но упоминает, что Марья Михайловна хочет все же приехать ко мне (мы, было, ее останавливали—в виду ее преклонного возраста и общей неопределенности моего положения). Не хотелось бы, чтоб она именно теперь это сделала, потому что какие тут в тюрьме свидания! Вчера я писала брату Петру и жаловалась, что департамент распорядился поселить 2-х полисменов для наблюдения и хождения за мной в Нёноксе. Подговаривались даже, чтоб ночью один спал у меня на квартире, но это уж слишком! и прямо непереносно... Быть может, к 15-му Петя там им и представит уважительные резоны против этих прижимистых мероприятий. Ашенбреннер отправлен на родину в Смоленск-—я вчера ему написала, а Вас[илий] Григ[орьевич] на свой счет едет-таки в Туркестан. Лиденька писала Оле дважды и вчера (нет, 3-го дня) обрадовала, что выручила мою посылку: ящик с детскими игрушками, что застрял в департаменте с прошлой осени. А та шкатулка и коллекция мхов, водорослей и лишайников, кот[орые] были посланы для тебя, верно так и пропали. Но я со временем тебе сделаю новую, моя дорогая, и, может быть, велеть Оле при получении послать тебе показать мои произведения— это тебя немножко позабавит? Целую тебя тысячу раз и твои милые глазки в особенности. Соню 2 целую крепко,— от двух Анют3, старых подруг, мне передали приветствие, и я собираюсь писать им. Фр[оленко] 4 велел напомнить Соне, как он водил ее в театр и как неожиданно должен был в последний раз, вместо театра, отправиться на вокзал, чем был весьма раздосадован.

1 Корниловой-Мороз.

2 Иванова-Борейшо.

3 Якимова и Корба.

4 Фроленко—товарищ по Шлиссельбургу.

Мих[аил] Родионович]1 ей тоже кланяется. Ну, моя дорогая, на сей раз довольно. Обнимаю тебя еще раз, а также Мих[аила] Петр[овича]. Будьте все здоровы. Мальчиков тоже целую и жду с нетерпением яичного знакомства с ними. Твоя Верочка.

Мою тетрадь, верно, еще не выручили из департамента 2. «Целую тебя крепко, дорогая моя Женюшенька. Уезжаю с болью в сердце и сильным беспокойством за Веру, как и что здесь без меня будет. Целую всех твоих. Твоя Оля»3.

Я протестую против этих беспокойств Оли!

Вера.

1 Попов— то же

2 При выходе из Шлиссельбурга все писанное я должна была сдать для просмотра, при чем комендант крепости Яковлев обещал, что департамент полиции все вернет. Через 5—6 месяцев, действительно, мои тетради были возвращены. Директором департамента в то время был Лопухин. Эти тетради, оставленные в 1908 г. в Финляндии, пропали, как я узнала в 1927 г

3 Приписка Ольги Флоровской.

7. Сестре Евгении.

16 ноября 1904 г. Архангельск. 10 ч. вечера.

Дорогой моей Женичке хочу написать в ночь перед отъездом, надеюсь окончательным,—из стен тюрьмы... Сегодня, дорогая моя, мне Оля дала прочесть твои письма, и я очень обрадована, что ты получила все мои и приняла их благосклонно—это меня воодушевляет на дальнейшие послания—раз они тебе доставляют маленькое развлечение. Голубка моя, вот хорошо бы, если б в самом деле ты ко мне приехала с Володей1 на праздники! Он бы бегал на улице с мальчишками, а вечером почитывал бы что-нибудь и, надеюсь, не скучал бы.
1 С сыном Сережей—я ошиблась!

Я бы постаралась, с своей стороны, обеспечить ему поле деятельности—он мог бы устроить какую-нибудь гору или каток: мы выписали бы из Архангельска какие-нибудь салазки, что ли, и он бы орудовал! А мы с тобой домовничали, и я была бы довольна одной твоей физической близостью—более ничего не надо тебе бы я не докучала, и мне кажется, что мы с тобой и во вкусах сходимся; только, в случае приезда, захвати какое-нибудь маленькое занятие себе, если привыкла рукодельничать, ибо у меня не найдется ничего, пожалуй, благодаря вашим милым заботам и щедротам. Кстати, моя дорогая Женичка, дай расцеловать тебя за твои прекрасные рубашки. Я наслаждаюсь и уже немножко развратилась: в Пб[Петербурге] говорила, что сошью себе рубашек, по качеству и форме называемых а la prison, а теперь, оказывается, надела как-то подобную рубаху, и уж мне в ней жарко и душно, и твои кажутся лучше,—они такие прохладные! А сшиты они на-славу—очень изящны. Благодарю тебя также  за другие подарки и заботы—ведь я еще не успела тебя поблагодарить за все и расцелую как следует, уж когда ты будешь у меня с Володей 1 Я чрезвычайно рада, что ты отложила операцию—успеешь еще с нею—ведь, это не злокачественное что-нибудь! Я сказала Оле, что напишу тебе, а затем мы тебе сейчас же напишем, как наймем квартиру. Оля говорит, что Куприяновы приедут ненадолго, что они очень берегут Володю2 а, а у него в декабре много работы и они не хотят, чтоб в это горячее время он одиночествовал.

1 Та же ошибка

2 Владимир Петрович Куприянов—мой кузен

Я и не знала, что они так нежно относятся др[уг] к др[угу}. Вообще, они, кажется, такие хорошие! А у Сашечки была маленькая аденома на голове, и после операции рана не заживает... А вот как же ты не знаешь, что Мар[ия] Мих[айловна]—это княжна Дондукова-Корсакова! Та 77-летняя дама, которой разрешили посещать Шлиссельбург]. Нам всем казалось, что при тебе был о ней разговор, и ведь она меня посетила и в Петропавл[овской] крепости, и наши узы там еще более закрепились. Значит, ты, пожалуй, не знаешь, что и митрополит Антоний был у меня (в Петропавловской крепости) и что мы вели очень интересную беседу глаз на глаз от 1 до 3 часов. Писать теперь, пожалуй, не стоит: я лучше тебе расскажу все при свидании. Неудача Бори 1 неприятна, но не знаю, вышел ли бы и толк от теперешнего поступления? Внутренняя-то политика, кажется, еще балансирует и не знает, на какую ногу ступить. Сер[гей] Николаевич] привез из Пб[Петербурга], наконец, вырученный из департамента ларчик и по моему совету еще не отдал сыну, чтоб показать тебе все мои художественные изделия—я знаю, тебе понравится, и тебя позабавят мои выдумки и игрушки. Сынишка Оли покашливает и не гуляет 2-ю неделю, хотя температура все время нормальная. Сер [гей] Николаевич] отлично съездил и привез всякие письма от братии, а Коля еще в Москве и написал сюда мне очень милое письмо и уверяет, что приедет в Архангельск], если я останусь в здешних местах. Хотелось бы мне послушать его и посмотреть его игру. Он прислал выписку из газеты и стихи одного московского студента, воспевающие Колю, как певца и актера. Сам Коля пишет, что успех имеет громадный и зарабатывает хорошо. В Пб [Петербурге] я нашла его гораздо более молодым, чем ожидала по карточке, даже на карточках 98-го года он выглядел старообразнее, чем теперь оказался в натуре. Чтоб ты имела понятие о музе московского студента, я тебе пришлю это стихотворение, там есть поэтические строфы и все очень складно. Ну, целую твои милые глазки, моя дорогая сестра, и целую твоих детей и мужа, а также Соню 2.

1 Старший сын Сажиных.

2  Иванову-Борейшо.

Если бы Боря и Анатоль переписали для меня каталог вашей библиотеки, это было бы очень любезно с их стороны и нужно для меня, ибо я заблаговременно известила бы, какие книги хотела бы взять в ссуду с неукоснительным аккуратным возвратом. Без Оли я провела все дни в занятиях а приехала она вчера, 15-го. Но она у нас скрытная. что ли, или от меня скрывает свои тревоги о сыне,—ибо сегодня я заметила у нее телеграмму с одним словом: «здоров»,—стало быть, она, уезжая, не так-то была уверена, что покидает его к надлежащем состоянии. До свиданья, милая, милая Женя...

А что же твоей Боря думает делать в Америке? Поступит, ли в учебное заведение или же примется за какое-нибудь практическое дело, чтоб выйти в люди по-американски?

8. Сестре Евгении.

18 ноября 904 г. Нёнокса.

Дорогая Женя! Вчера часов в 7 или 8 мы приехали в Нёноксу и вот уже вторую ночь проводим на почтовой станции у прекраснейшей бабуси. Вчера ехали с половины 9-го утра, дорога была плохая, занесенная снегом, и лошади с последней станции попались дрянные и усталые, так что тащились еле-еле. Но, главное, меня ужасно огорчило, что, при выезде из Архангельска, я сдала письмо к тебе, а вскоре после вспомнила, что я перепутала имена твоих мальчиков, и мне стало очень стыдно, досадно и гадко на себя. Я хотела даже с дороги писать прокурору, чтоб возвратил письмо, но, наверное, оно уже отправлено, и мне остается только просить тебя простить меня. Так как я их лично еще не знаю, то путаю имена и в разговоре с Олей, но уж в письме-то нашло какое-то затмение, а надо было писать внимательнее. Дорога порядочно изломала спину; на полпути на станции Таборы мы отдыхали: пили чай и закусывали, а я полежала на диване. Станций же на всем пути 3; а именно—Рикосиха, 15 верст от Архангельска, затем 22 с половиною—Таборы; потом 12 верст—Солга и, наконец, опять 22—23 версты. Ехала я с Олей в одной кибитке, без перекладок багажа; затем исправник, тоже в кибитке, с одним урядником; а 2-й урядник с нашим багажом на 3-й паре замыкал кортеж. Все было с большой помпой: в тюрьму явился и полицмейстер и еще какой-то полиц[ейский] чин высший. На улицу к тюрьме пришли Олины знакомые, супруги Балавинские (присяж[ный] поверенный), и  молодая Бибергаль с подругой1.

1 Тарасовой.

Хотели их гнать, но потом смягчились от заявления Оли, что все было так корректно за время нашего пребывания в городе... Это сочувствие незнакомых людей меня очень тронуло, но я была сконфужена дальнейшим, ибо Балав[инский] завернул меня в свою медвежью шубу и, чтоб она не распахнулась, спросил веревку и ею завязал меня, как болванчика, и вызвал мое замечание, что взял на себя роль полицейского—связать меня, чтоб не убежала, и так меня в этой шубе, как неодушевленный предмет, втащили в кибитку... Еще на пути в городе встретили несколько подозрительных фигур, приветствовавших нас, и весьма много расставленных по улицам городовиков. В пути смотрела на небо, на ели и очень дивилась отражению утреннего солнца в окнах деревенских изб. Я видала на картинках красное, как огонь, отражение этих лучей; по думала, что это вольная фантазия доморощенных художников. Однако, действительность была такова, что первая мысль была, что это пылающие огни, костер какой-нибудь—пли ряд костров, лучше сказать; но ямщик объяснил, в чем дело. Из других особенностей заметила только, что в Рикосихе помещение почтовой станции просто шикарное, в остальных селах неважное, но общий вид селений совсем иной, чем в наших местах или, вообще, во всей России, ибо дома крестьян часто похожи на помещичьи усадьбы, с мезонинами и множеством окон, двухэтажные, в в пожарном отношении ужасны—расстояние между домами улицы в роде того, что встречается на западе в старинных швейцарских и германских городах, где разъехаться двум экипажам почти невозможно. Но богатство построек не исключает и полуразвалившихся, темных зданий а la russe. А кровли церквей оригинальны—они конусоидно вытянуты в длину и напоминают контуры ели. Я спрашивала ямщика, чтоб указал лиственницу, но он уверял, что в здешних местах нет, а в путеводителе по северу, кот[орый] мне подарил какой-то добрый человек, было сказано, что она растет в Архангельской] губ.; быть может, в восточных частях?.. Ехали мы и по берегу моря, но было уже темно, небо было беззвездно и пасмурно, и мы видели только темную полосу, сливавшуюся с горизонтом. По приезде произошло следующее: я чувствовала себя укаченной: в роде начала морской болезни, и расположилась на диване, а Оля стала хлопотать: развязывать вещи, устанавливать кровать и т. п., и мне потом стало смешно, ибо вскоре я увидала на ручке дивана чудную кошку, точно в черном бархате и белых манжетах, и приманила ее, стала играть и уж лежала в роде, как мнимо-больная, забавляясь хорошеньким зверьком и великодушно уступая Оле неблагодарную роль распорядительницы... Спали мы весьма плохо обе, а утром пошли искать квартиру. Перипетии этих исков было бы слишком долго описывать да, пожалуй, и тоскливо, п. ч. в чужом месте все эти грязные и серые мансарды не очень-то веселят. Кажется, благосостояние жителей Нёноксы—сомнительно, но об этом в другой раз. Наконец, мы с горя взяли 3 комнаты, похожие на сарай, с косым полом и почти полным отсутствием мебели, и столь грязные, что хозяин обещал ремонтировать, но при нас же, и это за 15 руб. в месяц с дровами и водой. Есть и кухня, хорошая—единственно порядочная комната во всем помещении, но отделена холодным ходом. Мы взяли это на один только месяц, ибо жить тут постоянно нет охоты, а о видах на будущее скажу в следующем письме. Целую тебя и привет Мих[аилу] Петровичу], а детей целую.

Твоя Верочка.

9. Александре Васильевне Успенской1.

[28 или 29 ноября 1904 г.]

1 Взято из книжки Буша: «Жена писателя», приславшего ее мне из Саратова.

Дорогая Александра Васильевна! Сестра передала мне приветствие от вас и вашего сына... Бесконечно благодарю вас обоих за ласковое слово и думаю, что я обязана этой радостью лишь тому, что в глубокой душе Глеба Ивановича нашлось маленькое место и для моей личности... С глубоким огорчением прочла я в Шлиссельбурге о болезни его, и первый вопрос, заданный Карповичу через запертую дверь, был вопрос о нем и о причинах его состояния... я все думала, не был ли он арестован и не тюремное ли заключение потрясло его нервную систему? Карпович ответил, что, насколько ему известно, причины были общего характера, и позднее, когда до меня дошел некролог в «Историч. Вестнике», из цитат самого Глеба Ивановича я поняла его душевное настроение—и поняла все. Некоторые страницы—-все из цитат—хватали прямо за сердце—их нельзя было читать без слез, тем более, что аналогия между чувствами Глеба Ивановича и моими собственными в последний год перед тюрьмой и [в] самой тюрьме—была поразительна... И думалось мне, что вот на воле, в тюрьме ли, все равно—человеческое сердце лежит обнаженное и судорожно трепещет и кровоточит... и что бывают темные времена, когда душевное состояние заключено в слове «страданье». Быть может, дорогая Александра Васильевна, вы не знаете, что еще в 84 г., во время суда, Глеб Иванович просил мою сестру передать мне, что он мне завидует... я выслушала тогда эти слова со смешанным чувством удивления и грусти... Мое положение было, конечно, не из завидных! Я была арестована при полном разгроме организации, к которой принадлежала... мои товарищи и друзья бы(ли уже осуждены, казнены или находились в ожидании кары... сотни крупных и мелких неудач преследовали вес мои попытки поддержать дело на прежней высоте, а в воздухе висела продажность и предательство... Суд был только официальным формулированием крушения, которое я потерпела и жизни общественной, а после него— стояла одна темпам мочь, полная горестных воспоминаний... И вот, когда колесо жизни раздавило меня, а общество выбросило за борт, Глеб Иванович позавидовал мне! Почему? почему?—думала я. И решила в одном понятном мне смысле: Глеб Иванович видел во мне в эти минуты—цельного, не раздвоенного человека, шедшего определенной дорогой без колебаний, без оглядки... видел личность, у которой есть что-то цельное, ради чего отдает все... Именно этой цельности, я думаю, он и завидовал. Да и надо сказать правду, несмотря на внешние многие внутренние мрачные стороны моего тогдашнего положения, все же в дни суда у меня было какое-то просветленное и повышенное душевное настроение от сознания, что все, что можно было отдать и сделать, я отдала и сделала... и могу спокойно проститься с людьми и [с] жизнью... И как-никак, судом заканчивался мучительный период... и я была рада, что он закончился, как рад тяжело оперированный, у которого отняли руку, ногу, но который лее же снят со стола хирурга, на котором происходила операция... И верю, Глеб Иванович свой чуткой душой все ото видел, прозрел... Дорогая Александра Васильевна! Я часто вспоминаю вас и всегда с умилением: ваша преданность и страстная привязанность к Глебу Ивановичу произвели на меня глубокое впечатление, которое с годами нисколько не ослабело... А дорогому Александру Глебовичу покаюсь, что часто в заточении бранила и упрекала себя, что, приходя к Глебу Ивановичу, не обращала внимания на детвору. Но хорошо помню, что с дивана на меня при входе всегда смотрело несколько пар пытливых, больших, черных глаз... именно пытливых—мне тогда даже казалось странным, почему эти дети смотрят на меня словно с каким-то особенным интересом, тогда как в других семьях я этого не замечала... Карпович рассказал мне, что эти большеголовые, черноглазые дети выросли в хороших людей, и я была от души рада, что Глеб Иванович был все время окружен неустанными заботами и нужной заботою, а вы, Александра Васильевна, в них находите утешение в своей тяжелой и горестной утрате. И мне было стыдно, что я пропустила случай в далеком прошлом приласкать ваших ребят и не сумела подойти к ним... Что же касается домика, многоуважаемый и дорогой Александр Глебович, то мы его никогда не будем строить для меня... но мы будем когда-нибудь, если разбогатеем, строить с вами какой-нибудь домик для беспризорных или дворец для народа... Примите же, дорогие, мою признательность и мое уважение к вам и к памяти Глеба Ивановича, и помните, что все, что связано с ним,—дорого и близко для меня. Обнимаю вас крепко и целую Александру Васильевну.

Вера Фигнер.

Я вырвала из «Истор. Вестника» фотографию Глеба Ивановича и хранила ее до отъезда, а, уезжая, подарила Герм. Ал. Лопатину, который благоговейно чтит Глеба Ивановича и был совершенно растроган моим подарком... У Глеба Ивановича на этом портрете такое скорбное лицо... и он поразительно похож...

10. Брату Петру.

2. XII. 04.

Дорогой брат Петя! Я получила уже по проезде Лиденьки 2 твоих письма, и мы очень смеялись: я начала читать вслух, а Лиденька, прерывая, продолжала изустно, что дальше следует. Виноват обход на Онегу. Одновременно были 2 письма от Марьи Михайловны. И выходит, таким образом, ужасная чепуха: мы Лиденьку не ждали в не знали ничего о ее сборах... вдруг твоя телеграмма: «Лидия не может ехать», а затем опять «вдруг» в 11 ч. вечера входит Лиденька. Я от неожиданности не могла даже обрадоваться, ибо, подходя к двери, ожидала увидеть станового пристава, только что приславшего сказать, что у него есть ко мне бумага, в спрашивавшего: приду ли я сама или он может зайти ко мне? Так как у меня болит горло (теперь уже прошло), то я просила в последнем. Вслед эа Лидой является и он, и, передав посылку с почты с одеялом от Елиз[аветы] Викт [оровны ], читал бумагу из департамента, что, кроме братьев и сестер, у меня никто проживать не может. Лидия смеется и говорит, что ей в департ[аменте| позже бумаги сказали, что всякие родственники могут (Куприяновы, Мороз, Головни, Ал[ександр] Ив[анович| Писарев)... А сейчас мы пошутили: какие бы меры употребили, чтоб выдворить из моем квартиры какого-нибудь человека? на руках, что ли, вынесли бы его, если бы он не захотел уйти?

Урядники ничего себе; ведут себя прилично, но зорко смотрят, чтоб я не уехала: в ночь 3-го дня мы решили не спать, чтоб Оля уехала в 3 ч. ночи, потому что Лиденьку везли 10 часов от Архангельска до Нёноксы, и она боялась, что ей в Архангельске не успеть с разными делами. Оказывается, и урядники не спали и усадили ее в кибитку санолично.

В населении болтают всевозможный вздор об опасности вести со мной какие-либо сношения, до продажи яиц включительно. Я получила библию от митрополита через Лиденьку, но беспокоить его просьбами теперь нечего, а к будущем буду иметь в виду, если будет большая нужда в этом.

Дорогой Петя и Настя! Я очень устала от всего и между прочим от писания писем, и потому вы извините, что сегодня пишу мало. Спасибо, милая Настя, за конфеты, но разве ты не знаешь, что письмо от тебя было бы приятнее конфет? Что же ты ничего мне не напишешь, а Оля мне читала твое славное письмо к ней... Лиденька, верно, все описала, что следует, и мне остается только расцеловать вас обоих.

Ваша Веруша

11. Сестре М. Р. Попова.

22-го декабря 1904 г.

Дорогая и милая Софья Родионовна, я не имею удовольствия знать вас лично, но я—товарищ Михаила Родионовича, которого я знала еще на воле в 1879 г., а последние 20 лет провела с ним под одной и той же гостеприимной кровлей. Михаил Родионович постоянно давал мне читать ваши письма и письма вашей многоуважаемой матери, и я от души полюбила вас обеих.

Уезжая 29 сентября из крепости, я обещала ему написать вам, и вот сейчас представился удобный случай для этого, я я ловлю его, чтобы отправить письмо с оказией.

Дорогая моя, тяжела жизнь вашего брата. Просто нет просвета, и не знаю, что уж там с ними будет, если, как ходят слухи, амнистия и на этот раз не коснется Шлиссельбурга (так сказали в департаменте] полиции родным Лопатина). Сама я вышла не по какой-нибудь амнистии, а моя мать в 1903 г. перед смертью подавала прощение на высоч[айшее] имя (в то время, как я была лишена переписки «за поведение»), и бессрочную каторгу мне заменили 20-летней, кончившеюся 28 сент. этого года.

И вот, теперь меня временно сослали в посад Нёноксу (73 версты от Архангельска]) по хлопотам родных, ибо департамент] непременно желает поселить меня в отдаленнейшие места губернии; но, если бы вы или кто-нибудь из ваших захотел написать мне и известить этим способом, что письмо мое получено, то не опасайтесь, что меня скора двинут отсюда, ибо скоро этого не случится.

Михаил Родионович не болеет какой-нибудь определенной болезнью, но весь организм его, особенно нервы, расшатаны; он очень постарел, хотя сохранил сухощавую, энергичную фигуру и имеет сходство с вашим дядей, карточку которого вы прислали ему (священник, такой красивый и мужественный, что мы со слов Фроленко назвали рыцарем) и который так мне нравится, что я хотела бы получить от вас такую же.

И если вы хотите доставить мне величайшее удовольствие, то пришлите карточку вашей матери, с чулочком, как ее снял внук, сын Надежды Родионовны.

Письма ваши и вашей матери доставляют громадное утешение Михаилу Родионовичу, особенно материнские.

Да и я ими всегда зачитывалась, и мы с Михаилом Родионовичем потом обыкновенно беседовали по поводу их, и я всегда- выражала восхищение глубиной ее чувств к нему и тем, что она так подробно описывает жизнь всего своею родственного кружка и знакомит с массой всяких местных метеорологических и иных подробностей, что при наших условиях очень развлекает, вводя в жизнь хоть маленького уголка земли русской.

Теперь, вот уже два года мы лишены решительно всего, что может скрашивать жизнь, и изоляция нас от всех событий, политических и общественных, доведена до высшей степени совершенства, так что мы там не знаем, ни кто министр, ни кто директор департамента. Никаких газет, журналов; из последних вырывают все и дают беллетристику прошлого года; книг покупают мало, и с величайшими усилиями можно добиться чего-нибудь.

Выстроили осенью прошлого года новые заборы в 4 аршина в огородах и всячески затрудняют сообщение через них друг с другом. Отняли перед моим отъездом большой двор, где Михаил Родионович и др[угие] товарищи устраивали парники—этот двор нужен как место казней; ранее отняли старое здание, где были мастерские, перевели их в нижний этаж новой тюрьмы, где мы живем с 1884 г., а старое здание, служившее прежде как помещение для мастерских, ремонтировали и сажают туда новичков, где среди тишины и безмолвия они должны проводить первые годы своего заточения в условиях еще более суровых, чем те, и которых живем теперь мы, старики...

Михаил Родионович находит наибольшее удовлетворенно в труде и проводит в столярной не менее 4-х часов в день. Делает разные поделки, берет заказы и получает за них маленькое вознаграждение, которое употребляет большею частью на баловство товарищей и на улучшение пищи, в которой, вообще, мало белков и жиров, а больше крахмала. Особенно баловал он меня, так как я была одна и мы с ним старые товарищи.

Грустно было мне в этот Михайлов день при воспоминании, что два именинника, Фроленко и Мих[аил] Родионович, не имеют в этот день ласкового привета и маленького подарка от меня.

Оба они, как и я, старые ветераны, и, поверите ли, когда я узнала, что выйду из тюрьмы, у меня не было уже чувства радости, и думаю, что, хотя они и не могут отказаться от надежды выйти из тюрьмы, но, верно, когда эта минута наступит, то душа скажет: «поздно».

Михаил Родионович ходит иногда по неделям молчаливый и сосредоточенный... Я всегда старалась его развлечь в это время как-нибудь, хотя, конечно, могла сделать лишь немного, потому что тюрьма в конце концов высасывает из человека решительно все, и что касается меня, то в 1902 г. я уже отказалась от мысли жить и приготовилась умереть.

По поводу насилия над одним из товарищей, которого ночью связали в сумасшедшую рубашку и довели до обморока, я сорвала со смотрителя тюрьмы погоны и считала уже все свои земные счеты поконченными...

Каким-то чудом меня не судили и не поставили в ожидаемое мной изолированное положение в старой тюрьме, которое принесло бы смерть или сумасшествие от полного одиночества; а через год, совершенно для меня неожиданно, объявили, что бессрочная каторга заменена 20-летней.

И вот приходится жить... и пришлось расстаться с товарищами, которые проводили меня с радостью, что я покидаю эти стены, но с грустью, что наша нравственная связь  с разлукой прерывается па неопределенный срок и что останутся лишь воспоминания друг о друге.

И я ушла с той болью в сердце, которая бывает у каждого порядочного человека, который предпочитает лучше нести общую долю, чем оставить друзей в тяжелом положении.

Все время эти полтора года, почти с 9-го января 1903 г., я провела там в ожидании конца своего срока и не теряла желания обменять свою участь на участь Михаила Родионовича, Фроленко или Морозова, которые дольше меня сидят в тюрьме и которых, поэтому, было бы справедливее освободить, чем меня.

Дорогая Софья Родионовна, мое письмо написано в больших попыхах и не может быть связным: возвращающийся ссыльный ожидает его, чтобы сейчас же сесть в сани и ехать. Поэтому извините, дорогая, за стилистику и за скудость сведений.

Если вы пожелаете, я напишу еще, а сейчас обнимаю вас и целую много раз Веру Алексеевну1 и всех ваших сестер за Михаила Родионовича и за себя самое.

Быть может, Алексей Родионович2 съездит в Петербург, чтобы напомнить департаменту полиции, что у Михаила Родионовича есть семья, есть родные, которые любят его, скорбят о нем, и есть мать, которая ждет его.

По нынешним временам все же считаются с общественным мнением, а манифест написан так двусмысленно, что департамент может применить его и не применить к шлиссельбуржцам, смотря по обстоятельствам и собственному произволу.

В эту осень минет 25 лет, как Михаил Родионович находится в заточении—и такой срок превышает всякую меру возмездия.

Еще раз обнимаю вас. Когда будете вы или брат- в Петербурге, зайдите к моей сестре Лидии Николаевне Стахевич, Васильевский Остров, линия 8 я, дом 33, кв. 12.

Вера Фигнер.

1 Мать Попова.

2 Брат Попова.

Мои родные искали в Питере Аду Ивановну, вдову Ильи Родионовича1, но не могли найти.

1. Брат Попова

Крепко жму руку вашу и выражаю глубокое уважение вам, как общественному деятелю на почве просвещения и человеку, очаровательному по доброте и гуманности.

12. Александре Васильевне Успенской.

7/ХI 904. Нёнокса.

Дорогая Александра Васильевна! Я получила как большое ваше письмо, так и маленькое с портретом дорогого Глеба Ивановича. Сердечно благодарю вас за них. Александр Глебович прислал мне такой прекрасный подарок: последнее издание сочинений Глеба Ивановича. Передайте ему, пожалуйста, великую благодарность за этот дорогой для меня дар. Я не пишу ему отдельно, потому что вы ли, он ли, ведь это одно: семья одного, нам дорогого человека... А что, дорогая Александра Васильевна, постарели ли вы за эти 22 года жизни? Как ваше здоровье? Вы ни словом не обмолвились об этом. Не поленитесь известить меня об этом. Нет ли у вас вашей карточки, а также детей ваших? Я бы хоть посмотрела на них; хотелось бы уловить черты Глеба Ивановича! Кто из них наиболее напоминает его? В их организмах не сказалась ли нервность отца? Здоровы ли они и жизнерадостные ли? Все это я хотела бы звать. С нетерпением буду ждать обещанный портрет Глеба Ивановича.

О себе мне почти нечего сообщать. Прошлое слишком сложно, слишком длинно и слишком грустно. Настоящего же, можно сказать, еще нет. Я не успела еще разобраться ни в чем, но все, что было сложено в более или менее симметричную кучку при однообразном режиме тюремной жизни, теперь превратилось в беспорядочную массу, и я стою в недоумении, как мне сложить мои кирпичики?

Целую вас, дорогая, и желаю всего хорошего как вам, так и всем близким.

С интересом слежу за газетами и употребляю на это с непривычки массу времени, тем более, что читаю 3: «Рус[ские] Вед [смости»], «Нашу Жизнь» и «Наши Дни». Читаю еще газету «Право», и эта последняя мне особенно нравится. А вы следите ли за современным ходом общественного движения?

Ваша Вера Фигнер

13. Брату Петру и его жене.

27/ХII 904. Нёнокса.

Что же это ты, Петрик, и ты, дорогая Настя, встаете на скользкий путь телеграмм? Это нехорошо: писать письмо не хочется, а 5 слов телеграммы—без труда отделались, только денежки заплатили. Нет! вы этого не делайте! не стоит посылать поздравительных телеграмм—я и так знаю, что вы меня вспомните, а телеграммы ничего не говорят ни уму, ни сердцу. Из сегодняшнего письма Марьи Михайловны вижу, что наше сборное письмо (мое я Лиденьки) вы получили, и теперь у вас целый кузов всяких сведений: о Нёноксе, обо мне, о здешней телятине, наваге к рябчиках. С сестрами мы провели время хорошо, кабы не холод и угар, которые несколько дней нас положительно мучали: иногда мы вели разговоры не веселые, но часто смеялись много, и Лиденька, конечно, в живых красках вам расскажет много анекдотов, как мы поочередно затевали тесто и Лиденькины булки вышли—шоколадные. Она, впрочем, быть может, умолчит об этом, а также о том, как она висела на вестнице, как окорок, или о том, как мы приняли Женю за навагу; как Женя обнаружила гениальные способности к метеорологии, а Лиденька по некоторым обстоятельствам заслужила наименование и-д-е-а-л-ь-н-о-й женщины... и тк. далее и т. д. Но Ольга! вот уже не идеальная, а мучительница! Представь себе: получаю сегодня 2 письма от нее, и все наполнены ламентациями, что я теперь одна! она меня просто в гроб сведет! и я подозреваю, что ею разосланы во все концы депеши, которыми она сзывает ко мне и тащит всех за платье в Нёноксу к ничем не повинной Верочке. Это похоже на лечение здорового... Влад[имир] Галакт [ионович] 1 совершенно правильно сказал Лиденьке, что меня необходимо оставлять одну, и Оле я совершенно серьезно говорила, что в данных условиях никаких попечений обо мне не надо, что, зная ваши дружеские отношения и готовность притти ко мне на помощь, я сама обращусь с просьбой посетить или пожить со мной, если будет в этом нужда. И она, кажется, поверила мне, а теперь все забыла. Лопатин называл такие вещи «кротко убивать»... Да, она кротко убьет меня, и от меня останется только маленькая, беленькая тряпочка и больше ничего... И это будет грустно (я думаю!).

Все праздники я занимаюсь чтением газет: «Рус[ские] Вед [омости]», «Наша Жизнь» и «Наши Дни», и на это уходит много времени, с непривычки, что ли? Каждый день занимаюсь с Грушей 2: она уже читает.

1 Короленко.

2 Местная девушка, служившая у меня.

Лиденька, Женя, Оля и я были ее наставницами, и Сегодня она меня просто удивила своим чтением и пишет недурно, и занимательно кажется мне, когда она начинает от души смеяться над прочитанным! Сегодня у нас было о дедке и репке: она возвратилась в 1/2 11-го с вечеринки—ее отец был именинник, и я дала ей фунт баранок и бутылку клубничного шипучего кваса (за пятачок), что привело ее в восхищенье. И пришла веселая, а я говорю: все-таки мы займемся, и она отлично читала и писала под мою диктовку. В этой простой и совсем неразвитой девушке положительно есть—что-то... Я ее спросила однажды, поедет ли она, если меня ушлют дальше?— говорит: «поеду». В другой раз говорю, а что если вас посадят в тюрьму? Она: «пословица говорит, что от тюрьмы да от сумы не отказывайся». Она, к сожалению, мало одарена и нерасторопна, но много мелких черт показывают добрую натуру, и, быть может, она будет преданным человеком для меня. И, конечно, ее рекомендует и то, что ей захотелось научиться грамоте (в 23 года). Здесь грамотность-то развита, и народ любит читать: один сказал, что часов до 2-х иногда зачитывается, и у него есть Лермонтов, Гоголь, «Нива» и др. Девочки тоже ходят в школу, но обыкновенно не кончают и после не поддерживают приобретенного. Здешняя читальня (при чайной общества трезвости) и школьная библиотека в жалком состоянии, но я еще не знаю, под каким пли чьим флагом притти этому на помощь, потому что здесь в посаде, в противоположность другим местам Арх [ангельской] губ., не привыкли к ссыльным и боятся меня и моих услуг. Но характерные факты лучше при оказии описать. С Лиденькой хоть и хотелось написать вам, дорогие, но сил не было. Я с ними приготовила 16 или 17 писем! Ну, до свиданья. Целую вас обоих, а тебе, Настя, приношу благодарность за комнатную принадлежность, назвать которую в гостиной считают недозволенным. Я уже получила и  довольна.

Ваша Верочка.

Десны как-будто в последнее время стали поправляться мало гуляю я, вот—несчастье: все холод да бурные ветры, с ног сшибающие. А не знаете ли, в каком именно месте Вас[илий] Иванов?

14. Сестре Ольге.

31 декабря 904 г. Нёнокса.

Дорогая Оля! Если поступать по рутине, то надо тебя и Сергея Николаевича поздравить с новым годом и высказать пожелания... Если же взять во внимание, что недавно тебе писала, и если сказать правду, то пашу по делу. Необходимо дать знать фельдшеру определенно, есть ли место? Если нет сейчас, то когда именно будет? Ему надо решить вопрос о своем существовании, и если у вас нет ничего определенного, то так ему и напишите —он будет, значит, торкаться в другие двери. А еще нет ли места акушерки? Его жена акушерка, и так хорошо обоим быть при деле. Кроме того, здешняя акушерка могла бы уйти и уступить свое место жене фельдшера; тогда 13 р. плюс 10 все же лучше, чем ничего. Это просто ужасно, здешняя акуш[ерка] получает 10 руб. без квартиры!!! Крестьяне постоянно к ней обращаются, и она рачительно исполняет свои обязанности. Нищенское вознаграждение этого трудового люда меня возмущает.

Ко мне ходит мальчик Ваня, таких лет, как твой! Замечательно милый мальчик! и штанишки теплые у него прорваны. При оказии присылай мне старье твое и с твоего сына—это будет вызывать восторг здешних бедняков. Я его учу рисовать, и вчера он нарисовал гениально окно. Целую тебя.

Твоя Верочка.

Сегодня одна женщина выпросила у меня 1 1/2 рубля на корову. Я дала, ибо она назанимала у разных людей 18 с половиной, ей надо было 20... Может, за полтора-то мне какой-нибудь грех отпустится. Ты спрашиваешь о Фраме— сегодня я беспокоюсь—его с утра нет. Собака, несколько раз менявшая господина, всегда уже не имеет цены, а Фрам был получен Бал[авинским] даже с другим именем «Атос», должно быть, в честь одного из трех мушкетеров. Но, может быть, еще прибежит Фрам—это так огорчило бы Елиз [авету] Павл [овну], а Зосе1 я недавно написала о Фраме длинное-предлинное письмо!

1 Елизавета Павловна—жена Балавинского; Зося—их дочь.

Ну, прощай! И мне замечательно хорошо одной! Вечером хожу смотреть на звезды. ищу созвездия. Моя карта сделана для средних широт, а потому не годится для здешней. Вчера любовалась Поясом Ориона, и каждый раз не хочется итти домой с этого гулянья.

В квартире холод: вчера весь день было +8°, я вечером надела шубу, платок и валенки, да и легла в постель и от холоду заснула; тем временем образовалась теплота и 10 вечера было + 17°. На дворе сегодня — 18°. Я буду записывать морозы и ветры, благо Груша умеет отсчитывать их [градусы].

Замечательно хорошо - одной! 1 А ты не ахай и не охай и напишите фельдш[еру].

1 Однако—какая я была лгунья: мое настроение тогда было ужасное... См. гл. «Настроение» в III т. Собр соч. «После Шлиссельбурга» (Примеч. 10. VI. 1929).

15. Людвигу Яновичу 2.

Январь 1905 г.

Дорогой друг, дорогой Людвиг! Вот и я всплыла нежданно-негаданно па поверхность, и все время пред отъездом думала, как я напишу вам первое письмо... Не буду задавать вам тысячи и одного вопроса—это излишне, п[отому] ч[то] вы знаете, что все, касающееся вас, живо интересует меня, и я с нетерпением буду ждать известий от вас о том, как вы жили и как переживали эти 8 лет. Ведь для нас, за стенами, всякий уехавший был словно поглощен морской пучиной, ни одна весточка не долетала: тщетно десять раз спрашивали мы, например, где Тр[игони]3, и так до последнего дня и не узнали. После вашего отъезда, в один осенний вечер, когда все были дома, т.-е. в камерах, и сидели при свете ламп над книгами, внезапно Лука1 возвестил громогласно, что есть официальное извещение от вас и Мити 3. Там говорилось, что вы поселены в Нижне-Колымске, получаете по 16 руб. в месяц на жизнь, занимаетесь огородничеством и устроились хорошо. Баз[иль]4 уверяет, что это было через 4 месяца после вашего отъезда, но мне кажется, что это было уже осенью 1897 г... Как все мы были обрадованы этим извещением! а Базиль так постоянно потом громогласил о вашей и Митиной расторопности, что, вот-де, единственные люди,  сумевшие устроить извещение...

1 Янович застрелился, но от меня это скрывали, и я писала, не зная о том, что с ним произошло. Сестра Ольга взяла письмо и сохранила его.

2 Поименованные в сносках - -мои товарищи по Шлиссельбургу.

3 Лука—мы звали так Лукашевича

4 Митя—Суровцев.

5 Базиль—Василий Иванов.

Затем Баз [иль] хлопотал через посетившего нас генерала Пантелеева, чтоб сказали, где Шеб[алин]1 и Мартынов] 2 и его бумагой известили, что они в Вилюйске, тоже вдвоем, гнездом, как я называю эти коллективные, поселения. О Людмиле3 узнали из письма матери Тр]игони]. Но затем всякий приток вестей прекратился, если не считать кое-каких косвенных наведений и гаданий. Спрашивали мы и о Панкратове4 и тоже ничего не могли узнать. Курьезнее всего вышло в последний раз. Просил Сергей 5 узнать в департаменте] о Тр[игони], и вот каков был ответ: «Это ему не к чему знать, а когда нужно будет—узнает»... Таково было последнее слово.—После вашего увоза стало у нас много тише, и, вообще, с каждым отъездом и с каждым годом становилось все тище и тише, отчасти потому, что все меньше и меньше народу становилось, отчасти оттого, что с каждым годом сильнее сказывается у людей усталость физическая и душевная... и некоторые, по- видимому, идут уже из последних сил. Всего тяжелее положение Фроленко6 , Ник[олая]7 и Попова 8. Незадолго до отъезда моего я была страшно перепугана за первого: без всякой особенной причины, перед ужином, у него было обморочное состояние. Когда он позвал жандармов и сказал, что ему дурно, они, по обыкн[овению], не обратили внимания и не позвали доктора (доктор теперъ там ужасная дрянь9). За ужином он уже еле мог стоять и почти крикнул, что ему скверно...

1 Поименованные в сносках от 1 до 8  - мои товарищи по Шлиссельбургу.

3 Волкенштейн.

4 Иванова.

7 Морозов.

9 Доктор—Самчук 

Тогда побежали, позвали и целый час его оттирали и приводили в себя. После доктор сказал, что у него сердце плохо работает, и это правда—у него почти постоянный отек ног, а иногда и лицо припухает. А душевное состояние—тяжелей , и он часто говорит, что хотел бы только умереть на свободе пошел бы в лес, сел под какой-нибудь развесистой сосной и умер. Он очень сошелся в последнее время с Ашенбреннером. Они вечно гуляли вдвоем в огороде Фр[оленко], и Аш[енбреннер] читал ему вслух пли разговаривали, как я слыхала из своей мастерской, и увоз Аш[еибрениера] и меня, которую он так любил, как старого товарища, совсем обездолит его. Хорошо еще, что Петр Владимирович]1 чрезвычайно сошелся с ним и полюбил его больше, чем кого-нибудь из теперешних, и ни с «ем так часто не видается, как именно с ним, несмотря на разницу возраста (в 24 года) и на различие взглядов.

1 Карпович, привезенный в Шлиссельбург в 1901 г.

Они вечно препираются и никак не могут убедить друг друга в споре о психическом и экономическом факторе. Фр[оленко] все насчет того, что стоит понять людям что-либо и осуществление не замедлит: поэтому—учить, развивать, толковать, и тогда «все образуется», и па эту тему пря у них не прерывается. А Петр Владимирович —славный, симпатичный и любит людей простых. Познакомившись по слухам с личностью Мити, он полюбил его всей душой,—даже удивительно, как он понял и умственно дополнил образ Мити, и относится к нему с трогательной нежностью. Вообще, Петр Владимирович принес нам много радости и внес струю свежего воздуха в нашу затхлую тюремную атмосферу, и как подумаешь, сколько, быть может, нравственных сил сохранялось бы у нас, если б мы не были так безнадежно скованы одним и тем же контингентом! Часто я сравнивала появление его с появлением ребенка, составившего «Счастье ревущего стана» Брет-Гарта. Он пробудил в нас нежное чувство, которое уже замерло, заставил строже взглянуть внутрь себя, оживил своими рассказами обо всем, что совершается в русской жизни, в интимных изгибах ее. Это была словно живая вода, которою брызнули в лицо усопшего. Хотелось верить!., но уже так душа была спрессована, что не верилось, боязно было верить, боязно надеяться,—потому что боязно было—еще разочароваться... И только теперь я могу сказать, что в его рассказах преувеличения или, вернее, самообмана не было и что жизнь, действительно, кипит и готова выйти из берегов...—Ник[олай] просил передать вам свой горячий, дружеский поцелуй: он любит и ценит вас высоко. Он постоянно пишет целый ряд статей или, лучше сказать, сочинений. В 1901 году Святополк-Мирский (тогда—шеф жанд[армов]) разрешил ему послать одну из тетрадей на просмотр какому-нибудь компетентному лицу (через депар-[амент]). Это была его знаменитая (в наш[ем] мирке) теория разложимости элементов, ныне уж столь многими признаваемая (Крукс уже давно, Оствальд). К несчастью, тетрадь попала не к стороннику этого взгляда, а к противнику—проф. Коновалову, который и прислал ему свою отповедь, где, воздавая должное пытливости ума и начитанности автора и признавая некоторые соображения его (о кристаллизационной воде) «в высшей степени любопытными», все же указывает, что со времен Лавуазье неразложимость элементов составляет краеугольный камень современной химии и, дескать, искать другого;—одна метафизика. Этот ответ был получен в 1902 году, а с тех пор весь ученый мир был потрясен известием о разложении радия на гелий, и это открытие произвело и у пас переполох. Николай, Гер [ман] Александрович] , Лука, я, отчасти Нов[орусский], но особенно, конечно, первый, зашевелились, началось чтение, переводы, дебаты, на всех двориках и огородах склонялось слово «радий», и Ник[олай] в полном восторге! Сейчас же написал статью, доказывает, что он предсказывал именно гелий, как одно из 3-х основных веществ, из которых путем долгой эволюции возникли все существующие тела, как простые, так и сложные (2-е—водород, а 3-е он обозначает пока буквой z)... А когда узнали, что М-me Складовская-Кюри получила 75 тыс. фр. в награду за свое открытие радия, то, по уверению Ник[олая], один господин (вы, конечно, догадаетесь, кто) потребовал, чтобы и ему объяснили, в чем дело и за что денежки заплачены? Но это, верно, Николаева шутка: ведь он любит подшутить над своими добрыми знакомыми. Только Лука[шевич], как настоящий ученый и притом 40 лет, когда новые идеи, по уверению одного ученого немца, уже туго принимаются, стоит спокойный и ждет дальнейших подтверждений... После Коновалов нашлись читатели и почитатели у Ник[олая], и среди своих он вошел в моду и славу. Про одного только Сер[гея] пущен слух, что, взяв тетрадку, он положил ее в свой склад книг, и когда Ник[олай] утащил ее, то он и не заметил; но и это, верно, выдумка, чтоб развеселить публику... Еще Ник[олай] написал «Основы физико-математич[еского] анализа», но это уж так мудрено, что я, лично, там даже и слов не понимаю, а Г[ерман] Ал[-дрович], который уверяет, что христианские чувства заставляют его абонироваться на все сочин[ения] Ник[олая], тоже говорит, что хотя и понимает, но не постигает... А с Лукой у этого автора вечная дружеская полемика, над которой я не раз улыбнулась, когда перед отъездом полюбопытствовала заглянуть в XXII т. сочи[нений] Мор[озова]. Здоровье Ник[олая] все то же: худ страшно, но лицо все такое же доброе и запавшие глаза смотрят ласково. Никакое питание (а оно неважное, ибо в нем мало белков, жиров и сахару) нейдет ему впрок, а теперешний доктор не из внимательных. Как-то, года два назад, по одному случаю Ник[олай] написал мне в записке, что у него уже остается мало сил и что он спешит поскорее записать все свои идеи. Он верит с трогательным упованием в свою научную миссию и только и думает, как бы его сочинения увидали свет. Работает над ними он с изумительной настойчивостью и систематичностью. Есть что-то почтенное и вместе трогательное в этой судьбе одинокого узника, вечно парящего в сфере отвлеченной мысли, в этой безрадостной жизни фанатически отдающего себя служению науке и через нее человечеству., в этом неустанном стремлении к истине, которая, быть может, никогда не выйдет за пределы 4 стен... Что касается до 3-го заточника, Мих[аила] Родионовича], то вот этой осенью минет уже 25 лет, как он заключен... и порой он ходит такой мрачный, такой молчаливый, что просто сердце болит на него смотреть... Зато, если кто цветет, так Лука, он жизнерадостен, несмотря на все... Он много работает—пишет теперь по психологии, употребляя для этого утро: встает в 5 утра и до 8 обязательно пишет, а в зимнее время,  когда утром темно, переносит занятия на вечер. Мы с ним остались в прекраснейших отношениях—лучших даже, чем прежде, и он утверждает (sic), что именно я виновница его бодрости... за последние годы в особенности он, кажется, стал ценить мою личность... (судя по его письмам) и до конца оказывал мне поддержку в моих занятиях, как, впрочем, он великодушно делал всегда и для всех. В другой раз я еще расскажу вам, дорогой Людвиг, о нем. А теперь надо еще передать не только от него, но и от Мих[аила] Васильевича] 1 вам горячий привет: они хранят о вас нежное воспоминание и отсутствующего, быть может, любят даже с большей горячностью, чем тогда, когда вы были с нами. В разлуке, ведь» чувство обостряется. За эти 8 лет Мих[аил] Васильевич] все время прогрессировал и во всех отношениях ушел вперед сравнительно с тем, что было при вас. Интересно и не так часто видишь в тюрьме, чтоб люди так росли, так плодотворно утилизировали свое время, как утилизировал он. Совершенно незнакомый раньше с естественными] науками, он теперь имеет сведения по химии, зоологии, ботанике, геологии, биологии, и, что всего важнее, все старается изучить на практике и проверить личным опытом. Несколько лет назад он специализировался на составлении гербариев и делал их превосходно, а последние 2 года занимается, как я смеясь говорила,—скотоводством. . а именно, построил стеклянный домик с одиночными камерами и сажает туда разных жуков, бабочек и прочих насекомых, кормит их и получает все стадии развития... Собирает со всей территории нашей всякий энтомологич[еский| материал, определяет его, сортирует, наблюдает, все тащат ему, кто яйца насекомых, кто кокон, а зимой он из этого материала приготовляет прекрасные препараты, заключая в маленькую коробочку под стеклом отдельное насекомое и весь метаморфоз его. Вместе с тем собирается делать записи энтомологических] наблюдений наподобие тех, которые прославили Фабра. Книгу последнего мы читали, и она так прекрасно написана и так богата биологическими данными, что положительно увлекает читателя. Вы удивились бы, дорогой Людвиг, как хорошо стал теперь писать М[ихаил] Васильевич]. Прежде, вы помните, было многословно, тягуче, а теперь богато содержанием, и язык простой и сильный. Он написал несколько статей по статистике в последние два года, и на мой взгляд в них очень много ценного. Вообще его взгляды за этот период времени очень выработались, а главное, он самостоятельно думает и много работает, даже удивительно много. Его энергию и трудоспособность чрезвычайно приятно видеть, и доселе они не оскудевают нисколько. В другой раз я напишу вам еще разные подробности: я знаю, что вы тоже всегда радуетесь успехам и активности других, и вам, наверное, будет приятно узнать всякие детали, как мы эти годы жили, чем занимались, чем волновались и т. д. Моя эпопея грозит быть очень длинной, и, быть может, лучше в другой раз послать продолжение ее, а теперь сказать несколько слов не о прошедшем, а о настоящем. Вы, конечно, и удивитесь и порадуетесь, что старик Аш[енбреннер], сначала назначенный, как и Баз[иль], и Ташкент, отправлен по случаю холеры в последнем к родным, и Смоленск, где у него есть брат, племянники и сестра, ми что он обеспечен и морально и материально. Баз[иль] же, не убоявшись холеры, не захотел ехать в Архангельскую] губ., а хлопотал, чтоб его на собственный счет отправили все-таки в Ташк[ент]... и добился. А я, как, может быть, вы уже знаете, остаюсь в Европейской] России и буду жить в Архангельской] губ. Временно меня поселяют в Нёноксе— это посад Архангельского уезда, куда вы и можете адресовать письма мне. Продолжится ли это временное пребывание столько же, сколько временные правила об охране, не знаю, но рада и временности, ибо сначала было велено отправить в самые отдаленные места этой необъятной губ[ернии], и для меня это было бы весьма худо... Теперь же со мной будет сначала сестра Ольга, а потом кто-нибудь из других родственниц, чтоб немножко пообогреть меня и облегчить жизнь, от которой я уже так отвыкла... Много, почти необъятно много надо было рассказать, но тогда выйдет целый томик, и страшит меня громадное расстояние, разделяющее нас, и обливает холодной водой мысль, когда-то дойдет письмо и когда-то узнаю, что дошло? и если не дойдет, То как же тогда быть? повторять опять все снова?.. Видела я, дорогой Людвиг, вашу карточку и карточки всех других общих наших товарищей, кроме Мити, но что меня огорчило, так ото известие, что вы больны. Напишите, дорогой, чем вы хвораете и в каком состоянии вообще ваше здоровье? Вы всегда были так худы, так хрупки, что я очень боюсь, не разрушили ли суровые условия ваших физич[еских] сил? Пишите, пожалуйста, обо всем и не упускайте и мелочей: в них зачастую скрывается больше смысла, чем думает пишущий, и они помогают рельефному восстановлению в уме читателя условий и обстановки, среди кот[орой] человек живет.—В «Науч[ном] Обоз[рении]»нам случилось прочесть статью на интересную для нас тему: «Производительность Польши», она очень заинтриговала всех. А затем, вы помните, вы когда-то читали мне 12 лекций? Ведь я смотрю на это, как на свою собственность... Согласны ли вы с этим 1?

1 Кажется, это право гласит: "аd usum utendi et abutendi", если  не переврала латинский термин. 12 лекций Яновича по статистике предполагала издать и вела об этом переговоры с сотрудником Русского Богатства». Н.Ф.Анненский взялся, было, за это энергично, но дело замерло с первого же печатного листа.

Обнимаю нас, дорогой Людвиг. Будьте здоровы и напишите... Передайте тем друзьям, с кот[орыми] состоите в переписке, мой привет. Желаю вам всего хорошего. Ваша В. Ф.

Как жаль было мне уничтожать при отъезде вашу записку ко мне по поводу 17 сент. Я все время хранила ее, как ваши последние ласковые слова.

16  А. А. Спандони.

Ненокса, Арх. уезда, 23 января 1905 г.

Дорогой Афанасий Афанасьевич. Вчера вечером я получила дна письма, адресованные сестре, а за несколько дней раньше Аш. писал, что вы ищете меня... Да! Молодое письмо прислали вы!.. В Шлиссельбурге я все время думала, что вы уже ушли из жизни... Ведь вы уже при первой встрече казались таким болезненным, а на суде были и того хуже, и я уже не думала никогда встретиться с вами. И вот и вы, и я остались в живых, сверх чаяния, а я даже выплыла «со дна», и как раз тогда, когда моя жизнь и моя душа были мной поставлены на карту, на последнюю карту, как последняя ставка, потому что в 1902 г. я думала умереть. Вы так искренно радуетесь моему выходу, так сердечно-тепло пишете мне. Я никак не ожидала — ведь вы казались мне совсем не экспансивным... поэтому-то я и называю ваши письма молодыми, полагаю, что вы вместо того, чтобы стареть, просто помолодели! Очень хотела бы услышать или прочитать, что с вами было после суда? Но, вероятно, писать об этом — слишком сложно и было бы вам столь же тягостно, как и мне описывать свое «на дне», а на личное свидание еще долго рассчитывать нельзя, и не столько из-за внешних препятствий, сколько из-за того, что всякие встречи, всякие разговоры — мне не по силам: я страшно отвыкла от жизни, от сношений с людьми, и подобно другим шлис[сельбурж]цам, быть может, лишь в большей степени,—переживаю большую теперь ломку, чтоб приспособиться к новой обстановке, к новым впечатлениям, и пока свобода моя похожа на деревянное яблоко, лишь снаружи искусно подделанное под настоящее: мои зубы впились в него, но чувствуют нечто совсем непохожее на фрукт. Условия жизни здесь слишком, суровы: страшные ветры, холод; особенно ветер—это что-то ужасное! Квартира то холодная, то слишком жаркая. На полу и на столе постоянно разница градусов в 8; я три раза уже простужалась, и теперь еще есть следы инфлуэнцы. Из 60 дней, которые я здесь, 20 была нездорова и дней 30 не выходила, потому что холодно или ветер. Этот посад имеет до 2 тыс. жителей, лежит в 73 верстах от Архангельска. При мне стоят два стражника, специально меня стерегущие и доносящие. Смешно было читать о фотографии. Фотографии нет, да я и не имела ни малейшего желания сниматься. Публика (родные и чужие) находят, что я моложе своих лет, а выгляжу я, конечно, лучше и красивее, чем в те дни, когда вы меня видели в последний раз. Но в «Историческом Вест[нике]», в биографии Шеллера Анат. Фаресов поместил этого писателя чуть ли не на одре смерти и в таком жалком, унизительном для человеческой природы виде, что я почувствовала глубокое отвращение к изображению людей старых, и мне не хочется глумиться ни над другими, ни над собой, и я подумала тогда же, что не буду сниматься—поэтому у меня и теперь нет желания делать это, да мне никогда не нравились мои карточки. Телеграфа здесь нет, но телеграммы получать можно, и вашу из Одессы с тем текстом, что вы пишете, я своевременно получила, только не знала, куда отвечать? Благодарю товарищей за память и привет; о вас, конечно, и говорить нечего — обнимаю крепко и целую. Хотела бы знать, жива ли Софья Григорьевна 1?

1Рубинштейн.

Верно, уж нет ее! Всем общим знакомым, разумеется, прошу передать, что всех помню и всех люблю, с кем рассталась в добрых отношениях.—Почта ходит сюда два раза в неделю. Я получаю много писем от родных и старых друзей—так много, что сил у меня не хватает поддерживать частые и регулярные сношения: нервы у меня расстроены. В конце заключения были уж—ничего, а с отъездом из Шлиссельбурга перевернулись вверх дном, и я никак не могу найти себе колею. У меня постоянно живут родные кто-нибудь, но я им, полушутя, говорю не очень приятную истину, что одной—лучше, и в самом деле, я так привыкла к одиночеству, что теперь без него не могу обойтись. Я привыкла зимой не менее 4 часов быть на воздухе—здесь это невозможно; привыкла работать в мастерской—теперь ее нет, ибо мое пребывание здесь названо «временным», и меня должны или могут сослать в отдаленнейшие места этой губернии; поэтому я не завожу верстака—и так придется бросить всю обстановку, так как я занимаю маленький домик, особнячок, и пришлось завести немного мебели и ужасно много ухватов, корчаг и каких-то других пакостей, без которых якобы нельзя жить У меня есть белая рабыня, которая стряпает и которою я повелеваю за 6 р. в месяц.—Фрол[енко] жив, но плох. За 2 недели до отъезда моего с ним был обморок—сердце у него плохо работает. Он—-прелестнейший человек в мире и герой.

Вера Фигнер.

Я не рассчитала и много написала о себе, отвечая на ваши запросы, а для товарищей-то осталось мало места. Все письма адресуйте прямо мне и пока не пропадали. Письмо наполнено ламентациями на климат, нездоровье и нервы—вышло как-будто кисловатое, но «ta l as voulu, Georges Dandin», вы спрашивали. От Анны Пав[ловны] Корба имела письмо здесь.

17. Людмиле Волкенштейн.

1905. 26/1.

Дорогая Людмила! Твое письмо пришло ко мне в Нёноксу 1-го января, и я была чрезвычайно рада такому совпадению, как-будто это был умышленный подарок от тебя» Несколько дней спустя была получена и твоя телеграмма, но я ей не так обрадовалась, как письму, ибо ваши депеши меня смущают, что вы стали такие широкие господа— все телеграфируете да телеграфируете—это хоть бы в будущем обществе так было! Я была очень тронута содержанием твоего письма, твоим теплым сочувствием ко мне и ко всему, вернее, ко всем, кто был и есть в Шлиссельбурге. Дорогая моя! ты спрашиваешь о них, как и что? Да, плохо, конечно! Николай все худеет и худеет, но добр и ласков по-прежнему. При тебе еще он занимался химией; позднее, после твоего отъезда, он стал писать, сначала диктовал Базилю, а потом писал и переписывал сам разные сочинения, из которых главное: о строении вещества—толстый том, который года 4 назад был через департамент представлен профессору Коновалову, и тот дал свой отзыв, с похвалой начитанности и пытливости ума автора, при чем некоторые взгляды его находил «любопытными» (о кристаллизационной воде), но с основным взглядом не согласился, так как Коновалов придерживается неразложимости элементов. Затем Николай предпринял новые работы по физико-математическому анализу, о сопротивлении упругих тел, и систематически посвящает 2 часа утром, столько же вечером этим работам. Он все мечтает, что когда-нибудь эти работы увидят свет, и снова послал в департамент 2 тетради, но они лежали там уже 8 месяцев без движения, когда я выехала. Психическое настроение Николая не изменилось существенно: он все ждет, что увезут, и особенно надеется на Мутсу-Хито 1, что он поспособствует этому.

1. Японский микадо

Его родные ужасные трусы, и Ольга в Ярославле ничего не могла поделать с ними. Было время, что нервы у него были страшно расстроены и он пил хлораль-гидрат бутылками и очень нервничал от бессонницы, но это было уже давно. Последний год он видался со мной каждое послеобеда и оказал мне неоцененные услуги, ибо, когда мамочка была больна, а потом умерла, и меня в течение целого года, е 1903 года (января 7-го, когда объявили помилование по ее просьбе и разрешили мне вновь переписку с родными), намучили ежемесячными бюллетенями о колебаниях ее здоровья,—он так деликатно обращался со мной, что много облегчил мне этот тяжелый год, когда я беспрестанно впадала в самое мрачное настроение и все хворала разными признаками цынги. А здоровье его—как при тебе; желудок не варит, часто болит горло, простуживается и покашливает, потом проходит—только глаза все более и более впадают.— Фрол 1 у нас совсем плох. Худ, лицо такое грустное и скорбное, часто отек ног. а за 2 недели до отъезда был обморок, от слабости сердца, как мне сказал доктор. А доктор—небрежный, глуповатый малый—его фамилия Самчук, довольно молодой. Смотрителем теперь Пети, на вид тих и скромен, но как далее будет, не знаю. Стеснения последних годов тебе ведь, верно, рассказывал Полив [анов]2, и ты знаешь, какая у нас была история в марте 1902 г.?

1.Фроленко мы звали сокращенно "Фрол"

2. Товарищ по заключению

А в эту осень отняли и большой двор, где были парники; в прошлую переделали заборы: сделали в 4 ар. высоты и сплошные в 1-й клетке, 2—3, 4, 5-й и в огородах 7—8; некоторые же огороды разделены забором в 3 ар. сплошного и 1 аршин — решетки, и не дают делать навесов выше 3 ар. сплошного забора и делать платформы выше 1/2 ар. от земли. Таким образом, теперь отделены 5 и 6 огород, потом идет сплошной в 4 ар. между 5 и 4 огор.; а между 4 и 3 опять есть решетка на высоте 3 ар. В результате много тени и затруднение сообщений; между клетками—никакого, между огородами— не везде. А где есть—то нельзя уж говорить, сидя или стоя на платформе под навесом, а надо стать где-нибудь подальше или устроить у забора дощечку, кот[орую] надо снимать, и там моститься навесу, и над решеткой видно только лицо человека, а не по пояс, как было прежде... очень неудобно, и я обыкновенно ходила по дорожке, вдалеке, а они лепились на жердочках, толкая др[уг] друга, и часто валились. О мелких придирках и стеснениях нечего и говорить, а главное, никаких вестей с воли, с 1902 г. Если и дают прошлогодний журнал, то разобранный по страницам и вырвано все мало-мальски современное и общественное, да и покупка книг, хоть и продолжается, но требует громадной настойчивости, и тянут се так, чтобы было не более 2—3 книг в месяц. Приток же книг для переплета почти вовсе прекратился. Уже давно все должности совмещены в одном лице. Яковлев 1 и это хотел уничтожить, но нашел после, что это им же удобнее, и оставил. Ножи, ножницы на ночь отбирают; инструменты в мастерских постоянно проверяются и т. д. без конца. Хотели даже, чтоб ванна была не каждую неделю, но это отстояли... Сергей2 очень хорошо выглядит в последнее время, а главное, не так раздражителен, как был некоторое время (еще до 1902 г.), и перестает спорить, когда оппонент горячится, упрямится,—чего, как знаешь, прежде не бывало.

1 Комендант крепости. Должности: старосты, библиотекаря, променадмейстера и менюмейстера.

2 Иванов.

Устал он, и все устали, очень устали! С каждым годом источник сил иссякает... воспоминания потускнели, все наскучило, все одно и то же, изо дня в день, и никакого свежего дуновения, ни одной струйки с намеком, что не все на земле замерло, как замерло там. Новых сажают в старую тюрьму, что они там делают—неизвестно, кто там—тоже не знаем, за что—тоже неизвестно, так и перевариваемся в собственном соку. Мих[аил] Родионович] стал очень мрачен и молчалив. Лопатин, просидев 1 1/2 года безвыходно в св[оей] камере по поводу одного протеста насчет Карп[овича], испортил свои нервы. Новорусский и Лука остаются более или менее неизменны, хотя Мих[аил] Вас[ильевич| несколько постарел, и все время сильно прогрессировал, а Лука жизнерадостен—-хотя бы не для Шлиссельбурга], но толстеет сильно. Ста[родворский] и Ан[тонов] летом приводили всех в отчаянье своими шахматными турнирами, за кот[орые] подвергались от меня страшным гонениям, и выдумали еще, что с каждой сотни партий проигравший ставит приз—коробку монпансье, или 2, или что-нибудь в, роде. Наконец, я возмутилась и демонстративно отказалась принимать участие в съедении этих проигрышей (они делились на всю братию). Николай Петрович 1 ожидает своего выезда, составил широковещательную программу занятий, чтоб производительно затратить остаток срока.

1 Николай Петрович—Стародворский.

Я поручила Ан[то-нову] надсматривать и раскатывать его, так как сильно подозреваю, что это university extension останется одним благонамеренным пожеланием. Ан [тонов] с Карловичем] много работают в кузнице, кот[орая] при Тр[игони] была выстроена на большом дворе, а в эту осень ее сломали и еще при мне перенесли в 5 огород, где она будет прислонена к каменной стене и займет пространство поперек всего огорода. Антонов очень похудел и как-то согнулся—все огорчался отсутствием известий от матери, но я с ней списалась, и она жива. Карпович здоров и целый день работает. Он всего более дружит с Фр[оленко], а ранее еще был дружен с Аш[енбрен-нером] и со мной. Я тебе не писала, что с июля в Шл[иссельбург] получила доступ княжна Дондукова-Корсакова, 77 лет, с детства чувствовавшая призвание к облегчению участи заключенных. Долго она добивалась, чтоб ее пустили и в Шлиссельбург], и вот еще при Плеве ее пустили, а после его смерти ей снова пришлось обратиться уже к государю с просьбой допустить туда, и с тех пор она там бывает. Сначала у двери (извне) стоял смотритель и вахмистр и подслушивали и смотрели, не спуская глаз со стеклышка, теперь, уже после меня, ее оставляют наедине. Она очень добрая и умная женщин, глубоко-религиозная, когда-то была близка с Пашковым, но потом, неудовлетворенная, вернулась к официальному] православию и находится в хороших отношениях с митрополитом Пб [Петербургским]. Она мне очень понравилась своей сердечностью и умом, и я ей тоже понравилась, и вот, представь себе,—теперь я пишу тебе в своей Нёноксе, а она сидит рядом, у меня, в др[угой] комнате. Приехала 77-летняя старуха из Петербурга в такую глушь и холод (73 версты на лошадях в 1 день! от Архангельска) и поселилась гостить у меня и все строит планы, как меня отсюда выручить в более благоприятные условия, потому что здешний климат для меня очень труден. Я совсем лишилась способности приспособляться к физич[еским] условиям, постоянно простуживаюсь, и вообще «свобода» дается мне совсем не в легко усвояемой форме. Квартира то +22, то 10; на полу 8-ыо ниже, чем на столе. Снаружи ужасные ветры, так что гуляю мало. С 3 ян [варя] заболела инфлюэнцей и вообще из 60 дней 20 была нездорова. А душевно—самочувствие тоже неважное, хотя, читая газеты,— воспламеняюсь,—так выросла Россия, все так полно жизни, энергии и так бодро бросает вызов судьбе! Ужасно жаль, что мне 52 года, и, пожалуй, что важнее, что тюрьма состарила мою душу. Как хорошо бы жить теперь, имея лет 30 или 40, но без тюрьмы! И сгладятся ли следы заключения, что б стать хорошим работником и сделать что-нибудь в жизни? Я так мучилась этими вопросами последний год, когда ждала срока! Быть «в плену» у жизни не хочу... Куда примоститься, чтоб создавать что-нибудь, и как сбросить ту едкую накипь, которая, слой за слоем, ложилась в течение целых 22 лет! Ведь это же целая вечность эти 22 года! Я была так страшно поражена, испугана судьбой Поливанова], Ян[овича] и Мар[тынова] 1.

1 Калиник Мартынов застрелился в Якутской области.

Когда сестра сказала, я упала и билась с криком: Зачем? Зачем!.. Так было больно, так было страшно. Но лучше уж утереть слезы и переменить тему, чтоб не бить по больным местам. Завтра кончу письмо, а то и эту ночь не буду спать, как вчера из-за газет, от которых не могла оторваться, а потом не могла заснуть.

28 января.

Я все надеюсь, что наших друзей вывезут из Шл[иссель-бурга], я снеслась с некоторыми из их родственников; от других еще жду ответов, с кот[орыми] они что-то не спешат. Одни родные Попова страстно желают его освобождения, и Надежда Род [ионовна]1 была в янв[аре] в Пб [Петербурге] по этому поводу. Марья Михайловна Дондукова-Корсакова сильно надеется на их освобождение и вливает и мне надежду на это событие. Хоть и поздно уже для возврата к жизни в полном значении этого большого слова, но все же—поз-врат! и за тяжелым кризисом, который придется пережить всякому, так долго заживо погребенному,—быть может, и наступит бодрость и спокойствие. Разумеется, я приложу старание помочь материально тем, кто не имеет средств и кому будет нужно на обзаведение для какого-нибудь занятия в ссылке.—Не буду более растягивать письмо и прощусь пока с тобой. Ты напишешь, останетесь ли вы во Владивостоке, если получишь право двинуться? Пан2 уже в Иркутске; верно, и другим дадут право передвижения или право передвинуться.

1 Одна из сестер Попова.

2 «Пан»—мы так звали сокращенно В. С. Панкратова.

На всякий случай вот адрес Аша: Смоленск. Вознесенская гора, дом № 14. Он хорошо устроился, имеет переводы с французского и будут хорошо платить. Пишет, что дали ему авансом 100 руб. и что не нуждается ни в какой помощи (я предлагала). Вас[илий] Григорьевич] в Ташкенте, вот его адрес: г. Ташкент, Старо-Госпитальная улица, против военно-госпитальной церкви. В. Г. Иванову.— Целую тебя, будь здорова. У меня есть карточки всех вас, кроме Шебалина. Пан очень постарел. Дай адрес Три[гони], м[ожет] б[ыть], я соберусь написать ему. Ованес насмешил: прислал несколько №№ «Амурского Края», и там его ужасные стихи «вот этой самой сталью в бок», от кот[орых] Полив [анов] всегда хохотал до слез и до колик. Как живой он у меня перед глазами при этом воспоминании. Твоя Вера. Теперь я довольно здорова, но гуляю все мало, хотя в янв[аре] здесь был умеренный холод, но только теперь ухо после инфлуэнцы перестало гудеть. Неск[олько| дней завела 1 час пилить дрова с моим другом Сашечкой (урожд. Корниловой), которая живет у меня уж месяц. Теперь я «еn trois».

Вера Фигнер.

18. А. А. Спандони. 15 февраля 1905 г

Дорогой Афанасий Афанасьевич. Я получила ваше письмо сегодня, и хочется сегодня же ответить вам, хотя почта пойдет только в пятницу, а сегодня вторник. Очень обрадовало меня, что Нюта1 скоро будет в Одессе, и вы хорошо сделали, известив меня об этом, чтобы не писать по старому адресу.

1 Корба.

Если она приедет и вы увидите ее, передайте мое горячее приветствие ей и что я и впрямь начинаю надеяться, что мы с нею увидимся... Только, ах, Афанасий Афанасьевич, как грустно встречаться стариками, расставшись еще молодыми (относительно)1. Первые мои встречи с родными были чистым страданием от невозможности слить в душе прошлое с настоящим: ведь образ-то дорогих людей хранился в ней именно таким, каким был человек в момент разлуки, и время не искажало черт лица, не изменяло фигуры и всего облика. И вот... видишь не то, не то. После я уже просила тех, с кем должна встретиться, прислать предварительно карточку, чтобы заочно и вперед пережить неприятные чувства отчуждения и привыкнуть к совершившимся переменам... И это действует—уж не поражаешься так... Конечно, надо бы и к себе применить,—«чем кумушек считать—трудиться»...

1 Это о 30-летних-то!

Но я успокаиваю себе тем, что у меня повышенная! чувствительность и что во многих отношениях мои чувства болезненны там, где у людей, живших нормальной жизнью, этого нет, и потому им легче даются встречи с изменившейся личностью моей, потому что, ведь, и я постарела, хотя во мне еще много живости и энергии, и все находят, что я выгляжу много моложе своих лет (52!!). А вы меня огорчили: после первых писем я, уверяю вас, вообразила, что вы здоровый и веселый, а из последнего письма вижу, что в вас попрежнему тысяча и одна болезнь и как-будто ваше здоровье даже хуже, чем в былые времена. Неужели вас не оживит юг, теплый климат, ясное небо, море?! Вы не жили бы в городе, а где-нибудь в деревне! Беспокойно в городе да и столица юга далеко не гигиенична—я не желала бы жить в большом городе: нервы не выдержали бы... думаю, и вам нужно бы что-нибудь в роде моей Нёноксы!—не Нёноксы, а так, какой-нибудь деревеньки... только больно уж много тут нищеты всяческой—вот хоть бы сегодня, гуляя, встретила мальчика с кривой ногой, и, невидимому, можно бы посредством ортопедии поставить ногу в правильное положение, чтоб ребенок ходил, как люди ходят, а не знаю, удастся ли наложить лубки или гипсовую повязку здесь (доктор ничего не знает, ничего не делает, только даром жалованье получает, старик и, говорят, психопат) и отправить как-нибудь в Архангельск]. Но уверяют, что там в больнице ужасно небрежны и бедный люд чуть не в шею гонят, а из ссыльных ни одного доктора нет. Был Никонов—прекрасный врач, но уехал, освобожден. Иду дальше... и что же! повел мальчик, почти нищий, сирота, лошадь пить к колодцу, и показалось мне и Александре Ивановне Мороз (рожд. Корнилова, живущая у меня с 31 декабря), что лошадка бодрая, молодая... пьет воду... и вот поворачивается итти назад... внезапно падает... и подняться не может. Оказывается, это с голоду... Нищих здесь столько, что никогда я стольких не видала. Целый день ходят в кухню к белой рабыне, которая подает им хлеба То явится мужичок с ужимками забитого полуидиота с просьбой дать на поправку провалившейся в избе крыши; то слышишь, что человеку с семьей есть нечего и он работает такую работу, что может в день выработать 6 коп. (землекопный труд), и так до бесконечности. Здесь хлеба часто не вызревают, сеют больше ячмень, и мой хозяин, имевший в хороший год до 30 и 40 мешков ячменя (здесь зовут его житом), в этом году получил 3, и какого жита—настоящая шелуха пустая. Овса лошади не знают, а сено в этом году испорчено разливом реки, засыпавшей его песком. Заработков никаких, промыслов нет. Считаются солеварами и есть колодцы с раствором и варницы на артельных началах, но вываривается соль первобытным способом, с громадной тратой топлива п большими накладными расходами на управление, так что очищается пустяк-—в лучшем случае руб. 5 на взрослого мужчину в год. Коров кормят оленьим лишайником, чуть-чуть посыпая горстью муки, и молоко, как говорят, от этого лишайника (пища северного оленя) имеет особый вкус, очень неприятный, так что я еле-еле нашла такое, что можно пить, в доме, где корм лучше. К весне ожидают настоящего бедствия—от голодухи людей и животных. Хорошую же я картину нарисовала, предлагая вам из города ехать на лоно природы... Ну, не везде же такое убожество. Вот в Шенкурском уезде, по рассказам, население зажиточное... Я все надеюсь, что уеду туда, и как раз теперь в Петербурге куется моя судьба. Ну, довольно, Афанасий Афанасьевич! До следующего раза! Теперь я довольно здорова: час в день пилю с Александрой Ивановной дрова и занимаюсь переводом с английского—хочу жить своим трудом. Дружески обнимаю вас и благодарю за сердечное отношение.

Вера Фигнер.

А вы занимаетесь чем-нибудь? Вы живете в меблированных комнатах—значит, не с родными? И кто у вас есть из родных и какие они люди? Какое их амплуа в жизни?? Всем товарищам поклон и рукопожатие.

Одна моя знакомая пришла узнать: нет ли и Одессе дешевого издания хороших картин к жизни Иисуса, и, если по справкам окажется, что есть, то сообщите, пожалуйста, название и адрес книжного магазина, число картин, цену и каково, по вашему мнению, качество этих картин?

Р.S. и NВ. Пожалуйста, не подумайте, что я аккуратная корреспондентка. О нет, вас может постигнуть жестокое разочарование.

Вас[илию] Григорьевичу]1 я написала, и в ответ была самая восторженная телеграмма, какой, наверное, еще и не бывало со времени изобретения Морза. Начиналась она так: тысячу раз дорогая Вера Николаевна и т. д.

1 Шлиссельбуржец Иванов.

Будьте здоровы. А я до сего дня думала, что ваше имя «Михаил Иванович»—настоящее, и мне оно больше нравится, чем варварский Афанасий.

19. Сестре Евгении.

25 февраля 905 г. Нёнокса.

Дорогая моя Женя! Обещала писать каждую почту и пишу. Пишу, сидя на квартире у Сашечки, куда мы удаляемся для «ученых» занятий, как выражается Мар[ия] М[ихайловна], а попросту для переводов. Переведя 2 страницы текста и видя, что Сашечка начинает письменно заикаться, останавливаясь при писании на полуслове,—я, по верному определению моему, начинаю водить ее на корде—прохаживайся с ней под ручку по комнате, а всего чаще заставляю делать гимнастику, как отец нас заставлял. Если бы ты видела, как мы стоим друг против друга и совершаем самые разнообразные, дикие и невозможные движения, ты громко расхохоталась бы. Сашечка смотрит на меня во все глаза и, точно под влиянием гипнотизера, подражает моим телодвижениям: мы то делаем друг другу низкие поклоны, то пожимаем плечами, как бы от удивленья, то действуем, как ветряные мельницы, совершая круговращение руками, как крыльями... то; наконец, «помахиваем хвостами» наших юбок... Я и сама иногда почти истерически смеюсь, глядя на Сашечку, а она, в свою очередь, осмеивает меня. Сегодня у нас не очень хорошо шел перевод—перевели 3 страницы текста in octavo; а переводим с 2-х концов: поутру со свежими силами беремся за изложение гегелевской метафизики в начале книги, а вечером сидим на легком —описании деятельности Лассаля, Либкнехта и пр. Листа три уже переведено и Сашечка говорит, что ей приятно посидеть за этими занятиями, давно ею заброшенными, но, кажется, они ее несколько утомляют, а я, известная горячая лошадь, способна тащить до бездыхания. Я уверена, что бессонница ежедневная в эти три недели очень сильно зависит от этого переводческого жара, но зато день так заполнен, как мешок мукою, и я не могу теперь пожаловаться на нервы, только утром постоянно встаю с головной болью и кислой. Погода стоит хорошая, ясная, и сегодня, напр., мы вышли с Сашечкой в поле версты за 2 1/2— 3 и там так было хорошо! На небе были, чуть ли не в первый раз здесь, кучевые облака, и солнце заливало все снеговое поле, и оттенки красок на небе были самые нежные. Я говорила Сашечке: как хорошо было бы быть свободной и итти, все итти вперед и вперед... дойти верст за десять до какой-нибудь деревни, отдохнуть и опять итти... Она говорит: «ну, много бы ты прошла!» А я: «ну, нет! в Шл[иссельбурге] я иногда, по вычислениям, делала верст 10 в день, а всего прошла там столько, что почти обошла землю по | экватору, а Морозов так дошел уже почти до луны»... А потом, посмотрев на небо и на громадный горизонт, говорю; «а я, кажется, теперь вхожу во вкус свободы—она мне начинает нравиться!!» Когда я буду в Шенкурске, Сашечка обещает мне помогать собирать растения и сушить их для Академии Наук и хочет купить «Ботан[ические] беседы» Ауэрсвальда, по моему совету, чтоб не работать механически.

Так-то, друг мой! Поправляйся-ка скорее от своих операций. Весна близится—скоро равноденствие... невольно вспоминаю эти первые теплые, полные солнца дни в последний год в Шлиссельбурге. Теперь не будет уж так ужасно тяжело, как было после известий о мамочке... на свободе уж не отдаешься так чувствам горести, особенно, когда живешь вместе с кем-нибудь из людей близких. Обнимаю тебя крепко, моя дорогая. Кстати, уж если я пишу тебе, то скажи Пете, когда увидишь его, что если меня переведут в Шенкурск, то пусть не думает, что нужны будут деньги на это— я забыла в последнем письме упомянуть об этом: из осенней присылки у меня сохранился остаток, достаточный для путешествия. Целую тебя, и Борю1, и всех наших—сестер и братьев, и Настю, и детей. Твоя Верочка.

Я думаю написать Мих[аилу] Петровичу 2—попросить выслать мне [астрономический] календарь Нижегородского астрономического общества, в котором, говорят, есть звездное небо на каждый месяц.

1 Старший сын сестры

2 Сажин.

20. Александре Ивановне Мороз.

18 марта 905 г. Нёнокса.

Дорогая Сашечка! Вчера получила письмо твое с припиской Сер[гея] Александровича]1 и посылку, как раз там был клиент последнего него подвода привезла вес в исправности; благодарности и восторги будут после, а теперь вот что: прочитав твое письмо о связях, у меня явилась мысль, которую я сейчас же решила сообщить тебе, в надежде, что ты ее подхватишь и используешь, если сил твоих хватит.

1 Балавинского.

Нельзя ли, в самом деле, утилизировать эти связи для постановки дела об освобождении моих товарищей? Конечно, все связано одним общим узлом, и это дело есть частность другого, более обширного... но все же мне кажется, что товарищи мои совсем забыты в общем движении. Понятно, будет в России свободнее жить всем, будут и они освобождены, но все же, почему нет, в частности, агитации в пользу применения к ним уже наличие существующего манифеста? Если есть с кем поговорить об этом, поговори. Анна Павл[овна] Философова1 прислала мне с Мар[ией] Мих[айловной]2 образок со словами, что ею двигает теперь вера.

1 Известная общественная деятельница.

2 Дондукова-Корсакова.

Пускай! вера, ведь, не отняла же у нее доброго сердца, которое она несомненно имеет; она, конечно, не убила в ней и стремления облегчать других! Что, если бы ты съездила к ней в Пб [Петербург] и дала ей мысль в наше богатое петициями время подать одну лишнюю о людях, которые томятся от 18— 25 лет в стенах крепости? Кому, как не женщинам, заговорить об этом? Ведь им более знакомы и понятны страдания матерей и сестер этих узников. Подписи можно бы собрать в Москве и Пб [Петербурге] и адресовать в ком[итет] министров или подать Булыгину. Филос[офова] человек опытный в делах общественных, и если захочет,—у нее выйдет. Тут и Мар[ия] Мих[айловна] могла бы быть, и митрополит, который мог бы и быть передатчиком петиции. Ты не смущайся, что такое дело отняло бы у меня твое присутствие. Эта цель так близка и дорога мне, что служение ей совсем темнит мои личные дела в моих глазах, и я даже не упоминала бы об этом, если бы не знала твою любовь ко мне и твое беспокойство о моем житье-бытье. Эти два месяца сослужили свою службу и отвлекли меня от грустных воспоминаний и неудержимой склонности печалиться и плакать. Я чувствую себя теперь хорошо, если б не бессонница, то все было бы вполне благополучно. Поэтому забудь па время о своей Верочке; забудь также и о себе, потому что здешняя тишина, ведь, тебе нужна и полезна. Уж потрудись для людей, у которых нет ничего. А я думаю, что ты могла бы много сделать, возродив свой старинный активный альтруизм! Путь продержится еще долго, и ты могла бы посвятить 1 месяц этому общественному делу, а к пасхе приехать на отдых. У меня—тишина. Я работаю, и очень недурно. С Грушей мы—друзья. Я занимаюсь с пой, гуляю и пилю. Если бы я соскучилась—напишу Клад[ищеву]1, чтоб навестил; он, конечно, явится. Итак, все превосходно. Если ты, по обстоятельствам дела, найдешь мою мысль стоящей выполнения и решишься взяться, то напиши тотчас же, чтоб я могла не посылать подводу. По, даже и это неважно, ибо заплатила бы впустую, и больше ничего. Не останавливаться же из-за такого пустяка. Квартиру твою, я думаю, не держать более (срок 24), ибо теперь будет мокрота и грязь и трудно будет ходить. Целую тебя, моя дорогая. Я здорова (кроме скверного сна) и твои заветы выполняю... Тебя, верно, тоже японцы подкупили, что ты покупаешь «вестфальскую» ветчину, а я русскую считаю отличной. Твои вафли и компот будут ждать тебя; что же касается до монпансье, кот[орое] ты так полюбила покупать, то в др[угой] раз имей в виду, что я привыкла к монпансье Бормана: «смесь с  н а ч и н к о й», которая стоит столько же, но мне нравится гораздо больше. Еще раз целую. Всем твоим привет. Тетя послала мне апельсины и виноград. Понравились ли они тебе? т.-е. тетя и Ната2? Ох, и насмешила же ты «огурцами из Москвы» 8!!!

1 Кладищев—богатый помещик Ярославской губ., администратвно-ссыльный в г. Архангельске.

2 Куприяновы.

3 Александра Ивановна прислала мне маленький боченок соленых огурцов. В северных широтах Архангельска огурцы не растут

21. А. А. Спандони.

23 марта 1905 г.

Дорогой Афанасий Афанасьевич! Все, что вы сообщаете мне о себе, в высшей степени скверно, и это заставляет меня даже и на этот раз быть аккуратной (более или менее). Здоровья нет! Денег нет! прозябанье на 30 руб. в месяц, в Одессе, где жизнь так дорога, и притом в меблированных комнатах... Родни хуже, чем нет! Недостает только, чтобы вы женились—и жена оказалась ведьмой! Все это не нравится мне, и надо бы вам как-нибудь вылезать хоть из ямы безденежья, потому что здоровье на дешевом хлебе никак не может восстановиться. Если будет возможность, пейте весной и летом кумыс или, что дешевле и можно приготовлять дома,—кефир и купайтесь в море. Я теперь чувствую себя гораздо лучше и физически, и морально, но все еще страдаю бессонницей и от нее головной болью. Зная, как прекрасно физический труд укрепляет организм и в особенности нервы, я посоветовала бы вам ходить работать на верстаке, хоть 1 часик ежедневно. Я поручу Анне Павловне1 позаботиться, чтобы вы были здоровы—это чисто женское деле?—мужчины никогда не способны даже на это! (каково!).

1 Корба.

Что вы чувствуете себя лучше на улице и на людях—охотно верю. Всякий неврастеник, всякий переутомленный только и поддерживает себя разными возбуждениями, но к чему это ведет? Лишь к еще большему расстройству. Если, что возможно, я очутюсь в Казанской губернии, в именьи родных, как только мои нервы придут в равновесие, я выпишу вас, чтобы тренировать а la Kneipp: солнцем, воздухом и водой. Буду кормить яйцами и битыми сливками, а после обеда заставлять спать. Родные хлопочут, чтобы меня—туда, а о Шенкурске еще ни слуху, ни духу, и месяца 2 верно протекут еще до моего выезда куда бы то ни было. Интересных знакомств здесь у меня нет, но я не скучаю да и не одинока -у меня всегда кто-нибудь живет из близких. В противоположность вам—мои семейные отношения идеальны: мои родные окружили и окружают меня всевозможными заботами и лаской. Материально я тоже вполне самостоятельна и могу уделять па разные мелкие нужды окружающим. Ну, до свидания. Salut et fraternite. Жму вашу руку.

Вера.

22. Сестре Евгении.

25 марта 1905 т. Ненокса.

Дорогая сестра Женя! Я думала, было, писать тебе еженедельно, пока ты больна, но замоталась немножко и пропустила массу почт. Последний раз я писала тебе и Ли-деньке, в одном письме, кажется, или же Лид[ии] Куп[рияновой] и вам одновременно, после отъезда тети, и описывала Лиде как мы тут проводили дни. С тех пор живу более или менее отшельницей, но ничуть не кисну от этого, а порядочно работаю над переводом, гуляю и с Грушей пилю дрова. Неожиданно получила из Нижнего с прошлой почтой астрономич[еский] календарь и, конечно, весьма благодарна за него. Мне что-то уж неприятно даже, что со всеми я переписываюсь, а с Мих[аилом] Петровичем]—нет, и собираюсь написать ему, боюсь только, что это будет, когда ты уже прилетишь туда. А ко мне, ведь, тоже ты прилетишь когда-нибудь, если я тут останусь долго: теперь я уж далеко не та, что была при вашем посещении. Мало-по-малу волны от перемещения из Шлиссельбурга] в жизнь укладываются, частью улеглись, и в голове уже бодыдз порядка, чем было вначале, когда мне стыдно было признаться вам, что у меня там очень и очень не в порядке. Мой пессимизм мало-помалу уступает место более светлому настроению: жизнь оборачивается ко мне хорошей стороной, и уж мне не кажется, что судьба моя будет та же, что Поливанова, Мар[тынова] и дорогого Яновича. И я думаю, что хорошо, что я могу прожить еще лет 25! Лишь бы не быть калекой в конце. Разумеется, многое множество причин способствует этому: и общее настроение русского общества, надежды всей мыслящей России, трепетное ожидание всеобщего коренного улучщения общественных форм и отношений... а затем и та атмосфера заботливости и любви, которую вы дали первые, но которую поддерживают и знакомые, и незнакомые люди, товарищи и друзья. Даже и то, что я экономически достаточно обеспечена, облегчает мою жизнь в такой глуши, как эта. Я так рада, что могу не только сама жить, но быть в деревне,—хотя бы грошевой сама по себе,—но для деревни все же благотворительницей, потому что здесь такая нищета, что живут изо дня в день, нуждаясь в копейках. Тут бывают очень смешные эпизоды, из которых я тебе опишу несколько. Здесь насаждается кустарный промысел— деланье корзин из сосновых дранок1.

1 Насаждался мной с содействием Александры Ивановны.

Желая ознакомиться с производством и чтобы не ходить в избу, я позвала мастера на свою квартиру, где устроила пустоту в большой комнате, чтоб можно было развернуться. Груша приготовила постный обед с пирогами, киселем и прочее, чай. Я выказала гениальные способности, с усердием проработала от половины 12 до 4 (за что поплатилась сильнейшей головной болью), мастера напоили, потом и накормили, и я вручила ему полтинник. Эта сумма так его поразила и восхитила, что старикашка с синими губами и беззубый схватил меня в свои объятья и чуть-чуть не расцеловал—я избежала этого только потому, что много ниже его ростом. Я хохотала от всей души от этого медвежьего объятия... и как велика, значит, нужда и радость от денег, что 50 коп. вызывают такой пламенный восторг. Затем, тут есть у меня маленький любимец, мальчик Ваня 5 лет, сирота—премиленький! Его мать, Наталья, молодая ядреная бабенка, но, как мне говорили и как я сама уверилась, ленива и совсем без инициативы. Я купила ей кожу и подошву на башмаки с тем, чтобы она сшила себе их под руководством местного доморощенного сапожника, и сказала, что если она таким образом докажет свою способность и, главное, желание трудиться, то дам матерьял и для башмаков Вани, чтоб и их она сама сшила. Получив в лавке кожу, Наталья прижала ее обеими руками к груди с таким жаром, что совсем развеселила меня, и потом, не выпуская ее, в такой позе шла по «среднему проспекту» и так далее. Однако, 2 недели не собралась к сапожнику, а я нарочно перестала, наконец, понуждать ее. Теперь, однако, слышу, что ходит и шьет. Быть может, баба научится и будет всегда иметь заработок и кусок хлеба, ибо заказов много и лавка принимает тоже готовые башмаки, давая свой товар. Так я, но имея дел великих, занимаюсь малыми, и счастлива, что все же не плюю в потолок. Сейчас получила от Лиденьки письмо, что сегодня, 23-го,—о радость!—ты выходишь благополучно из больницы! Ура, урра! Я пошлю это письмо уж прямо в Нижний, моя милочка Женюшечка, умница, что все хорошо сошло. Наташа из Москвы мне писала, что все идет хорошо, поэтому я терпеливо сносила то, что сестра Лидия не очень-то баловала меня известиями о тебе. А что Боря1? Подружись же с другом Александра] Ив[ановича]а2, я уверена, что это будет для тебя ценное знакомство. Поцелуй Соню3 и скажи, что Анна Павловна4 освобождена от Сибири и теперь в Одессе. Тебя целую много раз и Мишеля, твоего старика, тоже. Благодарю его за календарь. Ну, прощай или до свиданья. Я здорова, только при всяком волнении или от разговоров с кем-нибудь страдаю бессонницей, а потом .головной больно. Принимаю железо, п. ч. в ушах невыносимый звон.

1 Сын Евгении.

2 Иванчин-Писарев. А о каком друге идет речь—не помню

3 Борейшо.

4 Корба.

Твоя Верочка.

Когда увидимся, то я буду в «лунном свете»—в платье, подаренном вами, моими дорогими.

Ах, дорогая Женя! Открой в своей квартире платную библиотеку (10 к. в месяц) для бедняков! Будет тебе дело, а я буду вам помогать в покупке книг. Надо теперь работать всеми силами для просвещения темных голов. Время такое, что не ждет. Сделай это, моя дорогая. Комната у вас есть, книги есть, хлопот немного. Добрые дела дают такую силу душе человека, и, чем больше делается, тем лучше становится в ней. Открой, открой! Мы возьмем у Александра] Ив[ановича] «Русское Богатство» за все годы... всей семьей будем собирать книжное богатство. Мысль теперь копошится всюду, надо давать ей необходимую пищу, и просто стыдно держать много книг без общественного употребления. Открой, открой! Просите разрешения! Каждая просветленная голова—залог будущего России. Открой!1

Местные новости: у «крестной» Груши пала лошадь. У нашей молочницы—пала лошадь. Идет слух, что доктора переводят в Шенкурск, а здесь будет только фельдшер а la bonne heure! Его переводят, я думаю, чтоб мы не расставались, или, чтоб я запросилась в другое место, а не в Шенкурск! Но все попрежнему говорят, что там сухо и хорошо. Недавно проехал туда один, переводимый с дальнего севера. Нервы у пего очень расстроены, ему 27 лет, а я сочла за 35-летнего! Зато 2 другие, переводимые в Холмогоры,—прелесть!—молоды, бодры, полны сил и свежего чувства. Просто сердце радуется, глядя на таких. И вот мораль—после ухода их думаю: ну, уж и не хотела бы я по» ходить на первого и производить подобное же тяжелое впечатление... Ну, думаю, удружу ближним—постараюсь являться бодрой и веселой, чтоб душа радовалась у них! Прощаясь, молодой, самый молодой2, сказал: «Мгновенье живем, но хорошо живем!» Это было так мило, так естественно сказано! Молодец! чел[овеку] всего 24 года. Эти двое меня пленили, и мне жаль, что встреча мимолетна. Не зная имен, хочу писать, фамилию помню... Какая могучая сила— симпатия, глупая, бессознательная симпатия, которую даешь не за ум, потому что, ведь, его и рассмотреть не успеешь, не за поступки, ибо их еще не видишь, а так, низа что— нравится, да и только... Что-то чувствуешь за словами, жестами, интонацией и, пробыв вместе один час,—словно знакома лет сто. Одного3 спрашиваю: где ваши родные? Дайте адрес! А он: «ну, вас! не дам! заботиться о них вы стнанете!» Ну, не прелесть пи такая вера в доброту другого, такая тонкая деликатность! Прелесть, прелесть!

1 Увы! мои воззвания остались тщетны. (Прим 1929 г.)

2 Кавказец.

3 А. И. Бибик—рабочий, позднее писатель

23. Н. П. Куприяновой.

30 марта 1905 г.

Сейчас получила твое письмо, дорогая Наташа, из Казани, Твои много численные дары я получила еще не все, но главный—собачку—получила, и песик очень забавляет меня. Он растет не по дням, а по часам, и сегодня я смерила 2 размера, чтоб посмотреть быстроту увеличения. Это уже второе письмо в Казань к вам. Оказалось, что мама1 и Мария Мих[айловна]а, как старосветские помещики, воспользовались для письма из Архангельска не почтой, а оказией: отдали письмо генеральше; генеральша отдала исправнику; исправник отдал приставу, а пристав уже мне ровно через 2 недели по написании!!! Вот наука впредь... Песик твой был бы очарователен, если бы не клал куч и не пускал ручьев. Три женщины 33 раза в день всплескивают руками и бросаются к злополучным местам действия; кричат, вопят и уже три дня, как пытаются истязать щенка, но ничего не выходит; и он нисколько не вразумляется, а когда бьют, то почти не визжит, ибо три женщины весьма сердобольны, и боюсь, что пес будет испорчен. Ночью он начинает визжать и просится на кровать, и ему уступают. Третьего дня не дал мне спать, я взяла его, он наблевал на одеяло, я пошла его замывать, сон прошел... А я опять захворала, вновь горло першит, и вот уже три дня не выхожу. Ал[ександра] Ив[ановна] приехала утром 26-го, оставив часть багажа в городе, но за ним уже послана подвода, и твоя Япония приодет завтра. Ты, милая моя, разорилась на эти покупки и тебе придется посеять еще хоть полоску конопли для покрытия дефицита.

1 Куприянова—мать Натальи Петровны.

2 Дондукова-Корсакова.

Что дорогая тетя? Здорова ли? Сестры сегодня пишут, что Петя подал прощение мамы министру, а тот говорит, что начнутся паломничества, на что брат ответил, что в губернии, где много ссыльных, это может быть еще в большей мере. Марья Мих[айловна] надеется на бога, что он поможет, да еще у нее есть предчувствие, что дело увенчается успехом. Она пишет также, будто от митрополита есть хорошие вести о шлисс[ельбурж]цах, но ясно не говорит. Александра] Ив[ановна] поселилась у меня, а не у Марины Михайловны]1.

1 Хозяйка (Нечаева), у которой в Нёноксе жила Александра Ивановна одно время.

Другие подробности были в первом письме, поэтому не повторяю. Очень рада, что кувшинчик уцелел. Александра] Ивановна] привезла мне от дам прекрасных цветов, и, конечно, они впервые очутились в Нёноксе с той поры, как на земном шаре температура перестала быть равномерной и теплой, когда на Шпицбергене росли пальмы и панданы, цвели магнолии и т. д. Откуда ты взяла собачку и сколько дней ей было, когда ты ее дала Александре Ив[ановне]? Правда ли, что не моют хороших собак до 1 года? Я чещу ее гребнем частым и боюсь, что какая-нибудь баба тайно острижет ее, чтоб спрясть на варежки. Целую тебя и маму много раз.

Ваша Верочка.

Я часто вспоминаю грацию, с какой ты воздымала руки при гимнастике, и твой живой темперамент при упражнениях а la Тальони [танцовщица].

24. Е. В. Куприяновой и ее дочери, Наталии Петровне.

7/IV 1905.

Дорогая тетя Лиза и дорогая Ната! Во-первых, тысячу благодарностей за все прелести, вами присланные. Вы хотели, чтоб я с утра до ночи была окружена предметами, напоминающими вас: встаю и пью чай из Наташиной чашечки, любуясь на Фузияму—любимицу—снеговую гору японцев и на наивных птенчиков, перед нею стоящих... Иду гулять, стягивая воротник шубы вашим аграфом; читаю с Грушей по вашей книге, вынимаю деньги из вашей шкатулки, ем виноград, присланный вами, и, когда жарко, с умилением вынимаю японский веер. Возможно ли так наполнять собой чужую жизнь?? И в довершение всех благ—щепок, которого только и недоставало, чтоб придать всей обстановке семейный характер, как говорит Александра] Ив[ановна]. Обыкновенно, где радость, там и огорчение, и Лучек1 меня огорчает тем, что еще до сих пор гадит иногда в комнатах, а то бы прекрасный песик был, только по ночам ходит по всем углам, и Александра] Ив[ановна] не выдерживает— берет к себе на кровать. Ест он чудовищные порции овсянки и молока, кусает ноги всем и каждому и вообще ведет себя, как все гениальные собаки. Но скажи, пожалуйста, Наточка, где ты его добыла и каково его происхождение? Заметила ли ты, что у него пуповая грыжа, и не знаешь ли, пройдет ли это или его придется везти в Москву для операции, как думает Александра] Ив[ановна]? А еще не знаешь ли, можно купать таких собак в младенческом возрасте или нет? Александра] Ив[аповна] уверяет, что до году нельзя делать этого, уж не знаю, но какой причине для собак полагается такое отсутствие гигиены. Должна также сообщить вам, что Лучек на улице поедает извержения людей и животных, и однажды мне пришлось с грустью произвести собственноручно извлечение из его пасти порядочного-таки куска конского навоза. В Африке среди негров бывает болезнь, что люди начинают неудержимо глотать землю, страдают при этом меланхолией и, наконец, погибают. Но собачка далеко не меланхолична, а между тем глотает такую невозможную дрянь, будто хочет отравиться.

1 Лучек-имя, которое я дала щенку в честь Луки, т.-е. Лукашевича.

 Гуляет она с нами исправно, бежит охотно около нас и гоняется за курами и овцами... Ваше письмо из Казани я получила, а это мое, вероятно, придет к вам на пасху, поэтому заранее желаю вам провести хорошо праздничные дни, а у нас Александра] Ив[ановна] сделала третьего дня репетицию— пекла кулич, и, конечно, вышло нечто ужасное—погубили массу материала, а Груша плохо истопила печь, так что само по себе прекрасно вышедшее и взошедшее тесто не выпеклось и нельзя было есть. Вообще Груша стала еще чаще испытывать неудачу и морить нас голодом. После вашего отъезда я ни разу не ела хорошего хлеба. Все, что она испечет, приходится превращать в сухари, но и те выходят такими, что я охотно пожертвовала бы их на Дальний Восток. Здоровье мое дней через 5 после вашего отъезда исправилось, но последние 2 недели я чувствовала себя отвратительно : слабость, тупость, апатия физическая, ночь не сплю, а весь день еле держусь, чтобы не заснуть, вообще, кажется, малокровие одолевает. Александра Ив[ановна] выписала из Архангельска] маленький, очень хороший верстачек и инструменты. Вчера я обновила его, и как постругаю (вчера и нынче), так является бодрость, должно быть, от усиления кровообращения. Пишите мне, мои дорогие, о ваших делах, а меня здесь одолевают нищие и неимущие, и я не знаю, куда от них деваться. Смеясь, говорю Александре Ив[ановне], что мы представляем из себя кассу ссуд без % и без отдачи. Скверно жить среди нужды и да здравствует общее благосостояние! Целую вас крепко; Александра] Ив[ановна] шлет вам привет. Вы ей тоже обе очень понравились. А она прекраснейший человек.

25. Им же.

26/IV 1905.

Дорогая тетя! Дорогая Ната! 23-го я получила письмо Пети от 10 апреля, в кот[ором] сообщается, что петербургское начальство согласно отдать меня на поруки вам, но что будет сделан запрос казан[скому] губернатору о его согласии или несогласии иметь в его губернии такую чуму, смотря по ответу, отдадут или не отдадут. Затем, что для этого запроса, который пойдет канцелярским путем, потребуется 1 1/2% или 2 месяца...

Все это кажется мне очень подозрительным и похожим на политиканский отказ, ибо, когда это слыхано, чтоб такие власти, как департамент полиции и мин[истр] вн[утренних] дел, отдавали свои распоряжения на усмотрение губернатора? А, во-вторых, возможно ли, чтоб надо было 2 месяца на вопрос и ответ губернатора?! Просто, отказать не хотят сами, а думают свалить на губернатора. Кстати, Хвостов, по слухам, большая скотина.

Во всяком случае, надо бы действовать телеграфом, и я напишу Пете, чтоб настаивал на этом, ибо лучше бросить несколько рублей на это, чем бесцельно пребывать в полной неопределенности и терять дорогое время весны, которое, в случае удачи, так хотелось бы провести у вас в Христофоровке1. Не знаю, писал ли Петя вам, должно быть, да, и во всяком случае надо бы вам или Володе понудить губернатора к скорому решению, без дальних проволочек... Здесь на пасхе была очаровательная погода, и можно было сидеть с 8 утра до 9 вечера при открытых окнах в большой комнате, но последние дни воет ужасный ветер и довольно холодно. Все же мы сегодня сделали громадную экскурсию втроем: я, Александра Ив[ановна] и художница Строгановского училища2, молодая девушка, мать которой была здешняя уроженка (так что у барышни здесь много родных и она живет здесь в ожидании пароходов, чтоб ехать по морю к отцу. Очень симпатичная).

1 Имение Куприяновых в Тетюшском уезде Казанской губ.

2 Александра Максимовна Удалова.

Мы ходили на кладбище, и там оказалось совсем сухо и похоже па парк: тропинки, дорожки, бугры, скаты и большой кругозор на окрестности. Я нашла много лишайников, мхов и набрала целую корзину растений, и так мне понравилось, что я предложила завтра итти туда с утра, с провизией и кофе, и буду тщательно осматривать все, что там растет. Местность, сравнительно с нашей незамысловатой равнинностью,—очень живописная, но небо удивительно бледно и никогда не бывает очень голубым, только зори ярки и продолжительны. Я и по озеру уже каталась с той те барышней в лодке. Погода была тихая, вид воды приводил меня в восхищение: ведь я 22 года видела воду только в стакане да в дождевой луже... Больше одного раза не удалось покататься, потому что после пошли ежедневные ветры, а в ветер здесь невозможно грести. Сегодня мы устали порядочно, но, придя домой, тотчас принялись за чай, так что сейчас—без 1/4 12-ть, а я совсем и спать не хочу.

Впрочем, это не ново, ибо до сих пор у меня отвратительный сон, и только последние 2 дня просыпалась без головной боли утром.

Сегодня кончила перевод книги, осталось только оглавление, да нужно будет проредактировать. Обещали дать мне и другую, с немецкого.

Ваша собачка очень развлекает нас, хотя и хлопот с ней не мало. На ночь приходится отсылать в кухню, ибо ходит, бродит, чешется, двигается и не дает мне спать. Истязания научили ее не гадить, но она еще очень непослушна и при гуляньи доводит до хрипоты. Я одна кормлю ее и меня она, видимо, отличает от всех и хоть сколько-нибудь повинуется... Выросла страшно и такая махина будет, что скоро с ног будет валить-. Но, Наташа, ты должна же мне сказать, откуда взят «Лучек» и когда день его рождения? Сколько было ему, когда-ты вручила его Александре Ив[ановне]? От вас я очень давно ничего не получала. Да вот еще что. Почему же мне не сказали, что в Никифорове будут горячие завтраки ребятам? Я желаю участвовать.

Матушка1 здешняя шлет вам поклон и благодарность за подарок детям: ей обе вы очень понравились и она даже хотела, было, приписать несколько строк от себя. Ал[ександра] Ивановна шлет вам поклон, и ты, Наташа, готовь нам павильон! (sic!).

1 Жена местного священника, кончившая учительскую семинарию в Твери, тогда очень известную.

Целую и обнимаю вас обеих.

Ваша Верочка.

26. Н. Куприяновой.

27/IV 1905.

Сейчас получила твое письмо, дорогая Наташа, от 11 апреля—вот какие пути сообщения здесь весной! Но почтовый тракт изменен навсегда, и в Архангельск]—почта совсем не будет ходить (и из Архангельска]—тоже); все идет по Онежскому тракту со станции Плесецкой, и это необходимо ставить на адресе, чтоб излишне не удлинять пути. Мое письмо, хоть написано лишь вчера ночью в 12 или 1 час, успело устареть, но не стоит переписывать.—вы сами увидите, что в нем есть места (о моем переезде в Каз[анскую] губ.), ответ на кот[орые] уже заключается в твоем письме. Пароходы уже начали ходить по Двине, она прошла несколько дней назад, и сегодня едет отсюда в Архангельск] на лошадях до Рикосихи художница, а в Рикосихе сядет аа пароход до Архангельска] (25 к.—переезд). Пароходы ходят 2 раза в день там, а пароход в Кузомень, где ее отец, идет в субб. Вот тебе данные о путях —никакой задержки с этой стороны у меня быть не может. Если выйдет разрешение, то багаж (книги и лишнюю одежду) пошлем из Арх[ангельска] через контору транспортов, а с собой возьмем Лучка и необходимые вещи. Ах, какая ты легкомысленная,— не отвечаешь, правда ли, что вредно мыть щенят до года? Меня очень интересует, что я поеду на пароходе «с собачкой»... Я к ней уже привыкла и хотела бы, чтоб она ко мне привязалась—она умная и препотешная, когда я на нее закричу, она моментально ложится в самой смиренной позе, грустно вытянув морду па передних лапах. Кормлю ее овсянкой и молоком; у Лучка, ведь, есть на животе небольшая грыжа, где была пуповина, и я сомневаюсь, чтоб она заросла, так как до сих пор нет никаких признаков зарастания. Не бойся разочарования с Христоф[оровкой]—природой буду довольна, но вот насчет населения боюсь, что очень темно у вас. Целую тебя сто раз и маму, и Володю1. Женя уже в Нижнем с 7-го апр.

1 Брат Н. П. Куприяновой—мировой судья.

Ваша Верочка.

Александра] Ив[ановна] будет меня провожать: она сердечно благодарит вас за ваши любезные приглашения и целует.

ПИСЬМА ПОСЛЕ ОСВОБОЖДЕНИЯ 2

27. Сестре Евгении.

27/IV 1905, Нёнокса.

Сейчас получила твое письмо, дорогая Женя! Очень рада, что твои истязания и скитания кончены. Как-ао вы устроите свою дальнейшую жизнь? Переезжайте-ка в родные палестины, в Казань, чтоб быть поближе к своему «именью». От Натащи я получила одновременно с твоим, она усиленно ждет нас с Александрой] Ивановной] в Христофоровку, а я так продолжаю относиться скептически к этому проекту и объясняю адресование к губернатору, как замаскированный отказ. Поживем, увидим. И если поедем, то с Лучком, это меня особенно занимает. Этим подарком я довольна. Он хорошая собачка и, я надеюсь, привяжется ко мне. Мы кормим его молоком и овсянкой, а костей у нас по прежнему, кроме своих собственных, почти не бывает. Александра] Ивановна моет его скипидаром, а вчера даже одеколоном. Я, конечно, вопияла, уверяя, что сама не отказалась бы, чтобы меня натерли им, Александра] Ив[ановна] осталась тверда и меня не натерла! После этого все блохи с Лучка переехали на нее и на меня, и всю ночь по мне ходили звери, большие, жирные, неповоротливые, как гиппопотамы, так что можно было хорошо нацелиться и поймать. Я хочу послать Вас[илию] Григорьевичу] Иванову в Ташкент, как образцы фауны; флору я уже послала: лесную бороду, лесную гриву, вереск, гипнум (мох), олений лишайник, исландский лишайник. Взамен требовала шелку и хлопка в натуральном виде , и вот сегодня от него получена открытка, портрет и извещение, что посылка выслана. Он уже посылал мне свой портрет, но пропал на почте. Живем мы тихо, мирно. Но были кое-какие знакомства, очень приятные. На-днях прошла Двина, и от Рикосихи ходят уже пароходы 2 раза в день (до Архангельска); а также идут пароходы в Соловки и к Мурманскому берегу. Не один посадский собирается отсюда на морской промысел на Мурман, и сын хозяина Миша тоже ушел топить тресковый жир... У меня по прежнему скверный сон и по утрам головная боль, и вчера, напр., до половины 3-го не могла сомкнуть глаз. Скучная история! А между тем вчера не нагулялись ли вдосталь? Ходили на кладбище, там прекрасное местоположение и совсем сухо. Похоже на парк. Я набрала массу мхов и лишайников: не богата северная весна—небо бледно, растения, бросающиеся в глаза, кроме упомянутых, брусника и вереск. Наташа привезла мне семян салата и редиски: я посеяла в ящике; в одном все вытянулось, а в другом растет хорошо и зеленеет—скоро буду салат есть. Озеро уже очистилось, и я однажды уж каталась. Хорошо было! На пасхе погода была чудная: окна в большой комнате с утра до ночи были настежь, но теперь холодно, и видишь, как пишу—это пальцы окоченели. Перевод вчера кончили, теперь надо его погладить, и затем отправлю. «Страна нищих» — так зову я нашу Нёноксу!—ужасно много нуждающихся, даже тошно жить среди этой беспомощности, и мне надоели с просьбами всякого рода займов (предполагаю без отдачи); в конце концов, денег в середине месяца осталось так мало, что не хватило на прокорм. Конечно, беды большой не произошло, так как у Александры] Ив[ановны] были. Целую тебя, дорогая моя, и желаю совсем оправиться. О твоем проезде через Москву писал муж Александры Ив[ановны]. Привет Мих[аилу] Петровичу]. Письмо его своевременно получила, как и астрономический календарь, за который посылаю нарочитую благодарность. Детишек—целую. Смотри, покажи их мне в Нижнем, коли поеду, а я им дам шоколаду ермолаевского: Анна Владимировна1 прислала из Москвы.

1 Анна Владимировна Еромолаева, урожд. Унковская, мой большой друг по Петровскому уезду, где я служила в земстве. Ее муж был председателем земской управы, когда я поступила на должность.

28. Брату Петру.

7/V 1905.

Дорогой брат! Пишу тебе чисто деловое письмо. В числе моих знакомых здесь есть лесничий: Николай Григорьевич Пруденский, человек моих лет, не очень здоровый и потому собирающийся выйти в отставку, чтоб жить в Казан [ской] губ., где у него в Царевококшайсксм уезде, в 35 верстах от Казани, есть хутор с пчельником—«Морки». Невидимому, человек порядочный. Я имела с ним несколько разговоров сб устройстве здесь небольшого завода глиняной посуды в виду того, что здесь обилие всякого рода глины, и вся посуда, как сюда, так и в Поморье, привозится из Архангельска, а местное население не имеет заработков и живет в большой скудости, хотя небольшая доз предприимчивости могла бы вывести из затруднений. В разговорах о глине не раз он говорил мне, что здесь мог бы хорошо пойти и стеклянный завод, так как весь материал и дешевое топливо—под рукой, и каждый раз упоминает имя своего друга Менига, как знатока стеклянного дела и управляющего-техника на одном стеклянном заводе недалеко от Казани, которого он помышлял перетянуть сюда, чтоб начать здесь дело самостоятельно. Но все это были мечтания, а вот реальность: вчера лесничий приходит ко мне и говорит, что тот завод, которым управлял Мениг, теперь продается недорого и что доходность этого завода громадная, и предложил, чтоб я написала тебе с Колей, не хотите ли вы приобрести его. Условия такие: продажная цена 10 т., завод с 3 печами, при нем 13 дес. земли. Владелец Мих. Вас. Лукошков, который недавно получил его по наследству от своего брата, генерала Вас. Вас. Лукошкова, и продолжать дела — не желает; название завода: Стекольный Горинский завод в Уржумском уезде, Вятской губ., Ермучатской волости, в ста верстах от Казани (а от Морков, где живет лесничий, 75 верст). Завод имел контракт с министерством] финансов на поставку стеклянной посуды и зарабатывал в год 100—150%. Для оборота нужно тысяч десять же; по, по словам лесничего, такой доход можно иметь только при поставке на министерстве финансов, что вы, по его словам, вероятно, легко могли бы устроить; без этого же доходность 50—60%. Что же касается оборотного капитала, то, говорит, можно иметь и меньшую сумму и приготовлять посуду в одной или 2-х печах, а потом расширять понемногу. По словам лесничего, Мениг ведет дело на заводе давно и любит его; сам он и лесничий не имеют денег на покупку, хотя, как пайщики, могли бы принять участие. Но без Менига, по словам лесничего, завод и покупать нечего,—с ним же —это вполне налаженное и падежное дело. Сам лесничий может быть заинтересован в этом в той мере, что, выйдя в отставку, может на заводе вести все дело по поставке топлива, так как знает всю местность и все лесное дело, как свои 5 пальцев.

Невольно спросишь, почему же предложение обращается к вам? На это лесничий сказал мне: хочется, чтоб завод достался порядочным людям, а из каких-то моих слов в давнишних разговорах он заключил, что вы не прочь бы заняться таким предприятием. Дала ли я действительно повод к такой мысли или нет, не знаю. Быть может, я говорила только о здешней местности: вот бы братьев подбить устроить здесь завод (когда я думала, что буду жить здесь). Но вообще-то, конечно, если кому-нибудь надо пристроиться;, к определенному делу, то условия того завода, о кот[ором] пишу, кажется, завидные. Во всяком случае, так как ты финансист, то я и сообщаю тебе, и ты, как деловой человек, отвечай тотчас же. Если ты с Колей не нуждаетесь в таком предложении, то не медленно напиши мне. Если же найдешь, что стоит познакомиться и разузнать, осмотреть, то пиши по адресу: Николаю Григорьевичу Пруденскому; Морки, Каз. губ., Царевококшайского уезда. Туда же можно и приехать по этому делу. Лесничий 20-го рассчитывает выехать отсюда и будет там (в отпуску, а потом, вероятно, в отставке).

На завод есть покупщики, до Мениг, которому поручена продажа, почему-то не хотел бы передавать завод в те руки.—Смотри же отвечай, хоть через своего секретаря.

Я получила 60 руб., но без 1 строчки; по отрезному купону вижу, что рука Лиденьки, хотя присланы деньги от тв[оего] имени. Целую тебя, дорогой брат, а я все недомогаю. Здесь вот уже 10 дней холодно; сегодня было 3°+, а потом пошел, было, снег, а ветер так и свистит, и воет. Лечись получше! Скверно не спать! Уж лучше бы прямая острая болезнь, чем ни то—ни се.

Твоя Веруша.

А разбойник Колюка уж совсем забыл про меня.

29. Н. Куприяновой.

15/V 1905.

Дорогая Наташа! Пишу тебе второпях: поручаю в Арх[ангельске] отослать через контору «Надежда» по твоему адресу в Тетюши около пуда различных дешевых книг, которые мы купили в Москве, но за моим отъездом везти сюда незачем, и я прошу тебя получить и сохранить их до моего приезда, а тогда сообща решим, как их поместить по разным читальням.

Целую тебя и маму. Твою посылку получаю, обнимаю тебя за такое внимание: но это такая красивая штучка, что для чайника я ее не могу употреблять, а буду носить на голове как украшение.

Верочка.

Не надеюсь, ч [то] скоро гг. министры решат вопрос о переводе. Я нездорова, но не сильно.

30. Н. Куприяновой.

21/V 1905.

Дорогая Ната! Вчера получила твое письмо от 8-го мая, и если ты писала в полусонном состоянии, то, значит, это самое благоприятное время для твоей корреспонденции, ибо в сонном состоянии ты пишешь самые милые письма. Я не шучу, эго—истинная правда. Никакого письма от мамы с извещением о благоприятном ответе губернатора] я не получала, но об этом мне писали из Пб [Петербурга], от мамы же было письмо тысячу лет тому назад, [что] «хозяин губернии» сказал: ни да, ни нет. Вероятно, письмо пропало. Алек[сей] Викторович]1 тоже писал по выезде из Казани об этом деле.

1 Филиппов

Но пока-что, я все хвораю. Вот уже 2 недели, как десны стали совсем скверны и на них уже было 3 нарыва, из них 2 ходила прорезать в приемный покой к фельдшеру, а сейчас ангина, хотя и не сильная, и небольшой ревматизм в бедряном сочленении и в мышцах бедра, немножко лихорадит и последние 2 ночи спала гадко, а перед этим выпало такое чудо, что дней 5 спала по 7 часов, хотя и не непрерывно. Дело в том, что, кроме нескольких пасхальных дней, которые меня очаровали, здесь все время +5° (сейчас 26 мая, идет снег) и максимум +12, но при этом либо дождь целый день, либо ветер (что бывает чаще). Вот вчера было +7, мы пошли гулять в поле. Местность хорошенькая—я люблю горки, овраги, лесочки... флора, хоть и бедная, но для меня имеет интерес новизны, и я внимательно смотрю повсюду, не встретится ли что-либо новое... Лишайники, мхи, мхи и лишайники; полянки с кошачьей лапкой (в роде маленькой немортели) белеют, как у вас белеют полянки с цветущей земляникой. 20-го распустилась черемуха на холме, где кладбище; цветет брусника, голубика; поленика зацветает; богульник с его удушливым запахом еще не вполне расцвел. Низкий можжевелъник, со странно лежащим, довольно толстым горизонтальным стволом и заросли брусники, с ее кожистыми листьями, постоянно перемежаются белыми, желтоватыми или буроватыми плешинами, издали похожими на те клумбы цветов, которые в иных садах устроены в простом вырезе среди дернистого луга. Смешные сравнения! Александра] Ив[ановна] поднимает их всегда на-смех. Так, я уверяю, что на кладбище точно парк или «Русская Швейцария» вашей Казани, а она иронизирует, указывая на чащу из карликовой березы и на болото, к которому непременно придешь, какой дорожкой ни пойдешь. Но все же, представь себе холм, с которого открывается панорама на луга и пашни, на ряд озер, прилегающих к Нёноксе, и на море... С высоты, где стоит церковь, вниз во все стороны сползают тропинки—одни шире, другие уже, но везде сухо, потому что везде песок, а по бокам многочисленных тропочек описанные полянки и описанные заросли. Право, премило; Ал[ександра] Ив[ановна] говорит: если парк, то карликовый. Это правда, японец был бы здесь доволен с этой стороны. Все деревья малорослые. Сколько я могла присмотреться, сажени 2, tout au plus и их листва редкая, за исключением елок, но их на кладбище немного. Итак, я довольна со стороны местоположения: наша безотрадная равнина, по дороге ли в Тетюши, или к Богородску1, к Каргале2, не представляет ничего подобного...

1 и 2 Селения Тетюшского уезда.

Но ветер! Что за ветер! Вчера, пока шли вперед, он дул в спину, и теплое пальто, зимняя шляпа, 2 платка на голове, 2 пары теплых панталон делали его нечувствительным для меня. Но назад! Тело горячее от ходьбы—ветер в грудь и в лицо! Поверишь ли, в каждую-то петлю от пуговиц он проникал, и все время холодные струйки бегали по рукам и по груди. Пришла—горло уже завалило. На улице не выхожу из пальто, а дома всегда сижу в ватер-пруфе. И есть еще чудаки, что приезжают в Нёноксу на дачу. Мировой судья из Архангельска, с 8 чел. детей приехал на месяц!! Просто страшно становится за таких дачников. Верно привычка, здоровье и возраст тут много помогают. Рассказывают же мне, что в Керети и Кузомени (смотри на карту— южный берег Когольского полуострова) зимою девушки ходят в одних только вязаных кофточках! Ведь и здесь они, впрочем, ходят без шуб, в кофтах па вате. Милая Наташа, целую тебя и маму с Володей. Дай тете Лизе Головне прочесть это письмо ибо я еще не собираюсь сейчас отвечать ей и мне предстоит много писанья. Из Пб [Петербурга] я получила сто руб. от Пети на путевые издержки, но ответа от начальства еще пет. Вчера я была глубоко огорчена: в гроб Шлиссельбурга] вколочен последний гвоздь: митрополит говорил государю о тамошних заключенных. Нет надежды на их освобождение]! Марья Мих[айловна] пишет, что отрицательный ответ указывал на будто бы происходившее участие в деле с вел[иким]кн[язем] Серг[еем] Александровичем] старых (т.-е., должно быть, из помилованных в Сибири) революционеров.

Твоя Верочка.

Прошу тебя! Если меня отпустят в Казан [скую] губ., то мы поедем на Богородск и мне будет трудно, если будет большая встреча. Если захотите, то пусть встретит мама или тетя, или вы обе, но не больше, в Каз[ани] или в Бог[ородске], как вам будет казаться лучше. А то я буду плакать, если тетя Головня будет.

31. Сестре Евгении.

8 июня 1905 г. Нёнокса.

Дорогая Женя! Свершилось—я еду в Никифорове, Христофоровку1, на Улему2... И грустно, и тревожно возвращаться, почти целую жизнь проведя в разлуке с этими местами.

1 Родные селения.

2 Улема—маленькая река, приток Свияги.

Официальной бумаги еще нет у меня и не знаю, едем ли со свитой, или по проходному. Из Архангельска] пошлю телеграмму на твой адрес. Если ты будешь на даче, распорядись, чтобы она во-время тебя предупредила, чтоб я могла обнять всех вас. Мы уже укладываем вещи и живем кое-как. Приехала молодежь Александры] Ив[ановны], впечатление приятное. Будут ли они с нами или отправятся поперек Кольского полуострова—не знаем еще.

Полиция попрежнему придирается, кто ко мне ходит, и допрашивает, хотя известно, что я уезжаю.

Целую и обнимаю тебя. Не хочет ли Мих[аил] Петр[ович] купить стеклянный завод в 75 верстах от Казани, продается за 10 тысяч; завод Лукошкова; Петя знает этот завод (в Уржумском уезде, Вятск. губ.). Мне кажется, что это лучше, чем бухгалтерия в Питере. Подробности можно узнать у лесничего Николая Григорьевича Пруденского, он живет в Морках, Царевококшайского уезда, Каз[анской] губ. Я почему-то думаю, что стекло подходит Мих[аилу] Петровичу], как технологу. Этот лесничий жил здесь и теперь в отпуску; он порядочный человек, и от него-то я слышала о хорошо поставленном производстве этого завода. Оля пишет, что вы купили с ней участок в Туапсе. А что же меня не приняли? Примите—я хотела бы для товарищей.

Целую вас.

32. Вере Дмитриевне Лебедевой1.

8/VIII 1905.

Дорогая Вера Дмитриевна! Сейчас получила ваше письмо от 30-го. Почта из города так ходит неправильно, что такое быстрое получение кажется просто необычайным. Ал[ександра] Ив[ановна] вам расскажет обо мне и о путях сообщения все, что вас может интересовать, так что писать не стоит. Отчего вы не скажете М[арии] Мих[айловне], чтоб спросила Мих[аила] Федоровича]2, написал ли вам?

1 Друг чайковцев и народовольцев в Москве. (Письмо из Казанской губ.).

2 Фроленко

Думаю, что с ним не случилось ничего; хотя от М[арии] М[ихайловны] я уже давненько не получала ничего. Да, Вера Дмитриевна! Вот и 30-е прошло, и сегодня привезли нам манифест, варварским языком оповещающий неведомо о чем или, лучше сказать, о чем-то, что дурно пахнет. И что за каша теперь русская жизнь! Вы пишете, что у вас тишина, но не благодать. Здесь то же самое — помещики и крестьяне в ржаном далеко не собрали семян. Было 9—10 телег с десятины хозяйственной. Яровое — среднее; греча вполне неудачна. К тому же во многих местах град выбил поля. Когда я ехала, то положительно была поражена чахоточным видом нив, а потом, когда стали жать, в иных местах нельзя было узнать, видишь ли ржаное поле или луг: редкие колосья исчезали среди трав. В политическом же отношении все более, чем благополучно—в этом уезде, можно сказать, вполне девственная почва. Земство бездеятельно и бесцветно; учительский персонал смирен и принижен. Одни земские начальники представляют торжествующую свинью. Впрочем, я слыхала, что есть сознательные, развитые крестьяне, но это уж, кажется, никак не плод тлетворных учений и чьих-либо индивидуальных усилий... В Казани был съезд крестьян из некоторых уездов, но из нашего никого не было. Сколько было там действительно коллективного, не умею сказать, но язык принятых резолюций не похож на крестьянский. Вообще край, невидимому, далеко отстал от передовых, и я еще не видела ни одной черточки, которая указала бы на прогресс сравнительно с 70-ми годами. Конечно, я видала и слыхала еще слишком мало. Но ведь в Нёноксе я, напр., имела случай видеть рабочих, возвращавшихся из ссылки, и впечатление было чрезвычайно благоприятное: таких рабочих в 70-х годах не было, кроме немногих единиц; теперь же они считаются по крайней мере сотнями, если не тысячами. А деревня еще дремлет что-то. Это не значит, чтобы и в здешних местах не помышляли о землице, и были случаи, на границе с Симбирской губ., что крестьяне подвергли помещика Теренина чуть не домашнему аресту и вынудили у него: в одном имении прощены порубки, а в другом[даны] льготы по аренде. Обо мне лично вы узнаете, дорогая Вера Дмитриевна, у Александры Ив[ановны]. Только мои десны все не поправляются, несмотря на скучное и громоздкое лечение. А вот, что я хотела бы сказать вам. Не подходит для Мих[аила] Федоровича]1 жизнь у Марьи Мих[айловны]! Ему не то надо. Хлопочите, если он выйдет, о Ташкенте или Кавказе, где его родина, и затем там ему надо дать возможность завести хозяйство. А в общине ему решительно делать нечего. Ему нужен участочек земли и благорастворенный воздух. Уж, если хотите, у вас в деревне он мог бы лучше отдохнуть и осмотреться, и если вы живете недалеко от Москвы, то устроить какое-нибудь фермерское хозяйство. А вам, быть может, его отдали бы, как отдали родным—меня. А Марья Мих[айлов-на]—человек не от мира сего и настоящий ребенок во всех житейских делах. Ведь и обо мне Марья Мих[айловна] думала, чтоб меня в Порховский уезд2, но я все же хоть могла бы в больницу ходить. А что же будет делать Фрол3 там? Я решительно не понимаю, и чего ему там жить??

Целую вас, добрая и дорогая. Будьте здоровы! Вы ничего не пишете о себе. Вашему сыну передайте, пожалуйста, поклон.

Вера Фигнер.

Ермолаева4 за границей, а он в деревне. Пишет, что были аграрные беспорядки, от которых пострадали и они. Но власти и некоторые из собственной среды считают их виновниками беспорядков, и брата Михаила Сергеевича—Константина5, председателя Петровской уезд[ной] управы, привлекают к суду, по-видимому, в качестве обвиняемого!

1 Фроленко.

2 У княжны М. М. Дондуковой-Корсаковой в Порховском уезде Псковской губ. была община сестер милосердия с амбулаторией.

3 Фрол—сокращенное прозвище Фроленко в Шлиссельбурге.

4 Ермолаевы были владельцами в с. Ключи Петровского уезда.

5 Константин—брат мужа А. В. Ермолаевой

33. А.А.Спандони

14 августа 1905 г. 1

1 Из Христофоровки.

Дорогой Афанасий Афанасьевич! Напрасно вы думаете, что я уехала из Нёноксы, не оповестив об этом всех моих друзей и корреспондентов. Я сделала это и отправила целую кучу писем во все концы России, но, хотя, говоря вообще, мои письма не пропадали, видно, в этот раз им не посчастливилось и письмо к вам и Анне Павловне2 не дошло по адресу.

1 Корба.

Особенного там ничего не было, только Анюте я выговаривала, что она пишет уж очень обесцвеченные письма. О вашей судьбе я прочла в «Праве» № 29, где сказано, что вы высланы на север. Первое движение было засмеяться: мне показалось забавным, что вы все стремились ко мне в Нёноксу и теперь чуть-чуть не доехали, но только не захватили уже меня. Со времени восстания «Потемкина» я сильно беспокоилась о вас и об Анюте, полагая, что в такую сумятицу могли зацепить и вас где-нибудь на улице, и все собиралась писать отсюда, когда кто-то из родных сказал о вашей высылке, а потом уж и сама за день-два до письма вашего прочла в «Праве», что вы отправлены на север. Напишите же мне об Анюте, и куда ей писать? Как вы устроились в Вологде? ведь там много ссыльных, и верно скоро вы будете, как в родной семье, чувство одиночества и пустынности пройдет. Когда я уезжала, то архангельские товарищи сказали, что телеграфировали в Вологду, и вышло ужасно смешно. Сестра Лидия, сопровождавшая меня по желанию Трепова, все опасалась, что по телеграмме соберутся на вокзале ссыльные и выйдет шумная демонстрация. Вот уже вечер, и мы подъезжаем к Вологде. Лиденька волнуется и составляет план успокоительной кампании, я волнуюсь от ожидания встречи с незнакомыми товарищами; бегу в уборную вагона мыть руки в ожидании многих рукопожатий;

Александра Ивановна Мороз, жившая со мною вплоть до отъезда и ехавшая с нами те, тоже приготовляется и надевает кружевную косынку. Готовы. Сидим. Вот вокзал. Лидия выглядывает... пустота. В одну, в другую сторону—все пусто, все безлюдно. Тогда мы начинаем хохотать (над своими ожиданиями) и, сразу успокоившись, идем пить чай в зал. Мы думаем, что телеграмму из Архангельска, верно, скрыли жандармы. В Ярославле и в Нижнем приходили товарищи и были мелкие инциденты с «серыми шляпами», двумя шпиками, сопровождавшими меня, а в Казани губернатор не пустил меня даже ступить на землю, а из товарищей не было никого. Вероятно, вы знаете, какой гнусный надзор думал губернатор учредить надо мной или, лучше сказать, во всем доме тети. Теперь все устроилось, и два конных стражника без коней живут в крестьянской избе против усадьбы, ежедневно приходят к тете утром спросить о ее здоровье, и «не будет ли выезда», а в случае последнего идут пешком или едут на лошади в то селенье, куда еду я: к брату или к сестрам, жившим летом в 7 и 8 верстах от Христофоровки, где у тети Елизаветы Викторовны Куприяновой проживаю я. Вы спрашиваете, как я живу? Я недовольна, как я живу... Шум и общество расстраивают мне нервы; а в семье без того и другого обойтись невозможно. Это раз. А второе, я все время чувствую, с тех пор, как я вышла из Шлис[сельбурга], упадок умственных сил: мне трудно читать серьезные и сухие книги, устаю и не запоминаю. Иногда даже нужное письмо трудно написать. А физически с переездом сюда исчезла бессонница, которая меня мучила в Нёноксе, и горло здесь еще не болело. Но приходится серьезно лечить десны или челюсть: скоро приедет из Казани зубной врач, а пока ежедневно прополаскиваю перекисью водорода каждый зуб снаружи и изнутри, вводя тонкий шприц между зубом и десной (под последнюю)—все десны отстают от зубов, которые сидят точно в пустых мешочках (кроме 3-х, которые здоровы). В этот раз не буду писать, какая здесь глушь, безлюдье... о том, что здесь я, как овца без стада. В Шлиссельбурге я так привыкла к товариществу, к сотрудничеству, что стала  чем-то в роде «пальца от ноги». В Нёноксе тоже чувствовалась живо связь со своим стадом: постоянно возвращавшиеся ссыльные заезжали ко мне и с Архангельском были достоянные сношения. Здесь же ничего подобного нет. Скорее бы пустили меня на все 4 стороны. Знаете, я тогда поехала бы путешествовать инкогнито, пока не накопилось бы желания быть с людьми, желания говорить, делиться впечатлениями, вообще пока накопилась бы скрытая энергия, которой нужен выход, а теперь у меня нет охоты говорить, ни тем более писать воспоминания, о чем мне часто напоминают.

Всего хорошего вам и привет товарищам.

Вера.

34. Сестре Евгении.

18 августа 1905 г. Христофоровка.

Дорогая Женя! Твое письмо из Казани получили, и напрасно ты так волновалась из-за ключей и оплошности Тани1, так как, ведь, сейчас же Наташа заметила это и мы привели все в полный порядок, и вообще все, о чем пишешь в письме, сделано. Прочти, пожалуйста, прилагаемое письмо из Архангельска] от Дивильковского2 и позови Ергина3, чтоб он прочел и поступил по своему крайнему разумению. Этот Дивильковский писал мне в Нёноксу о Бызове4 и расхваливал его, при чем просил найти место и говорил, что Бызов прежде пил, но теперь перестал. В этом же письме пишет противоположное и не велит даже давать ему денег на руки. Между тем, на основании первой рекомендации Бызову предложено место как раз у денег; место, требующее особенной аккуратности и трезвости.

1 Дочь сестры Лидии Стахевич.

2 Бывший архангельский административно-ссыльный.

3 Бывший ссыльный в Сибири.

4 Бызов—солдат из Алексеевского равелина, судившийся вместе с другими по делу о сношениях Нечаева с Исполнительным Комитетом «Народной Воли».

Чрезвычайно досадно, что доверилась рекомендации незнакомого человека, и стыдно перед Григорьевым1, так как, кроме чепухи, из этого места ничего не выйдет.

1 Служащий в конторе «Надежда».

Не найдете ли вы в Нижнем какую-нибудь функцию безвредную, где бы Бызов мог себя пропитывать? В первом письме Дивил[ьковский] писал, что Бызову правительство выдает пособие на устройство крестьянского хозяйства, и не знаю, почему бы ему не заняться этим? Див[ильковский] писал, что тот уже стар и ему трудно крестьянствовать. Быть может, это и так. Во всяком случае, постарайтесь как-нибудь его устроить, чтобы он не сидел пенсионером; я очень боюсь, чтобы не вышла из этого тягостная для всех обуза. На место же конторщика, по-моему, он совсем не годен и может только скомпрометировать себя. Нет ли в «Надежде» какого-нибудь места в самом городе, где можно бы следить за Быз[овым] и где нет денежной ответственности? Напиши мне поскорее обо всем этом. Целую всех вас крепко.

С Лиденькой пришлю 1 р. 51 к. за пересылку Пан[кратову] и еще за посылку щипчиков, так что дам ей 2 руб. От Сур[овцева] получила еще письмо от апреля. Деньги на корову он получил и очень благодарит. В этом письме виден подъем духа от полученного им известия о созыве Зем[ского] Соб[ора] и кончает выражением надежды на свидание. Он пишет также о страшно невыгодных условиях труда над землей, о трудности скотоводства единоличными усилиями (в один месяц надо накосить сена почти на целый год). Вот, если он воротится, будет еще кандидат на Туапсе. А если они там будут жить, то я с великим удовольствием тоже уехала бы туда, чем жить здесь «без определенных занятый». Впрочем, Суровцев против всякого наемного труда; но мы могли бы ему выделить кусок для личной обработки. Вообще если Мих[аил] Петр[ович] поедет осматривать, то пусть имеет в виду возможность скупиться в долю нам или купить другой участок и, оценивая все условия, напр., наличность других участков, климат, трудность или легкость о стоимость построек, посадок, сбыт, цены жизненных продуктов и т. д., пусть сообразит, возможно ли и и и годно ли там осесть интеллигентным людям, умеющим работать и любящим плодоводство, пчеловодство огородин честно, или же все эго праздные мечты, котор[ые] лучше выбросить за борт. Очень прошу Мих[аила] Петр[овича) внимательно отнестись к проекту приобретения там куска земли интеллигентными] людьми-работниками с небольшим капиталом—тысячи в 3 на все: т.-е. постройку, посадку и прожитье, при вкладывании личного труда 2-х мужчин. А если бы я туда уехала, то мы жить могли бы на мои деньги. На простую жизнь хватило бы.

Вы не подумайте, что дело идет об интеллигентной колонии. Нет, уже в колонию я никак не пошла бы. Но, ведь, надо же поле деятельности для товарищей, нужен приют и угол. Мечтать о деятельности политической или культурной сразу для человека из Шлиссельбурга] или Сиб[ири] нечего, по тысяче причин, а дело, где-нибудь не на юру, нужно. Я знаю, Фролу было бы хорошо где-нибудь в благорастворенной Фиваиде. Поэтому, я прошу Мих[аила] Петровича] собрать и записать все в цифрах.

Вера.

Напиши мне о Бызове. Куприяновы все вам шлют привет. Сегодня Володя уехал, а вчера приехали Молоствовы (предводитель двор[янства]). Жена заговорила о Толстом, я воспользовалась брошенной темой, и произошел серьезный разговор о взглядах ее. Я нарочно разговорилась, чтоб завязать знакомство, так как Володя говорил, что они позовут к себе. Они не приглашали, и я смеялась, что напрасно развела пары, могла бы и помолчать, а не выручать Лиденьку1, кот[орая] просила помочь ей занимать гостей. Впрочем, она довольно интересная, интеллигентная; отчасти заражена толстовством, но не стоит за непротивление злу.

1 Младшая Куприянова.

35. А. А. Спандони.

2/IХ. 05.

Получила вчера ваше письмо от 24-го августа. Опять вы пришли в телячий (с позволения сказать) восторг, дорогой Афанасий Афанасьевич. Но это лучше, чем тоскливость. Только, пожалуйста, не смущайте меня сообщениями о том, как товарищи мной интересуются. Уверяю вас, это угнетает меня: я совсем не в состоянии быть на высоте «интересного» человека. Сергей Юльевич Витте1—вот он может, а я не в силах. Напротив, я чувствую себя крайне неинтересной, и мне приходится делать усилие над собой, чтоб хоть кое-как поддержать беседу. И необходимость этих усилий угнетает меня, как признак, что я все еще не я. В самом деле, я чувствую себя такой не энергичной и мне так не хочется в таком виде встречаться со старыми друзьями, что, говоря откровенно, я не хотела бы, чтобы ни вы, ни кто другой приезжал ко мне. Мне необходимо как-нибудь восстановить. свои силы, но сама не знаю, чем и как? У меня нет определенной цели в жизни сейчас, или я просто недостаточно здорова теперь для этого. Я не могу жить хоть на свободе, но точно в тюрьме, нет, хуже, чем в тюрьме, потому что там долголетняя привычка создала тысячу подпор, и как это ни звучит странно, но там у меня было товарищество, а теперь его совсем пет, а между тем я уже органически стала общественным человеком, не в силу особенной добродетельности, а просто в силу привычки. И у меня такой разлад внутреннего настроения и внешней жизни, что трудно представить себе что-нибудь подобное. Прошу вас, не делайте этого письма достоянием публики. Если я пишу, то только потому, что вы все рветесь приехать ко мне, и, может быть, даже, что при приезде на два, на три дня, я вас надула бы, и вы не заметили бы, что я чувствую себя неестественной. Меня и переписка стесняет, и я должна сказать, что больше разу в месяц я не могу писать. Вся моя энергия расход[ует]ся на письма. В шутку я говорила сестрам, что, если что и погубит меня, так именно письма. Ведь вот, если бы вы приехали, вы стали бы расспрашивать, а рассказывать тяжело. и тяжело повторять одно и то же, потому что более или  менее все хотят знать одно и то же. Пожалуй, я нагнала на них печальную задумчивость. Но что же делать: все меня бередит, и я ощущаю довольство (не возбужденное, а спокойное), когда я в открытом поле и вижу все небо, широкий горизонт, простор, а то ото всего плакать хочется.

Полагаю, что это—«малокровие», как однажды назвал Новорусский одно мое грустное стихотворение, или я не умею уже жить, отвыкла от жизни, от того, как все люди живут. Вы желаете мою карточку; можете получить некоторое подобие ее, хотя с закрытыми глазами1—это группа архангельцев при встрече. Мне на-днях прислали. Ничего себе. Вы спишитесь с Архангельском] и получите. Они часто ездят в Вологду. Ну, не претендуйте за эту кислоту и не считайтесь со мной письмами. Василий Григорьевич и мне не пишет, но он невредим. Там был Бибергаль1 и говорил сестре, что Иванов процветает. О родственницах Лаврова знаю.

1 А. Бибергаль, бывший каторжанин.

36. М. Ю. Ашенбреннеру 2.

16. IX. 05.

Христофоровка. Недоконченное и неотосланное письмо Ашенбреннеру

Дорогой Михаил Юльевич! Я получила ваше письмо давно, но по рассеянности не отвечала. Обыкновенно у меня на очереди несколько ответных писем, но эту очередь держу в уме: не мудрено, что нередко оказываются «забытые» и отсталые. К тому же точно с неба упал Спандони, проявившись в Вологде, и мне пришлось отвечать па его приветливое послание. Он, между прочим, упоминал, что у вас спрашивал, где я. А я из Нёноксы извещала, что уезжаю сюда, но письмо не дошло. Вас, конечно, не пустят в отпуск сюда! Это были фантазии, а мне здесь так не нравится, что я за .это время много раз жалела, что я допустила хлопотать о моем переводе. Если б не этот скверный, холодный ветер в Нёноксе—это он угнал меня оттуда! Моя жизнь здесь,— страшная чепуха, потому что отвычка от обыкновенной житейской обстановки и житейских отношений вскрывается здесь самым острым образом, и главное, я чувствую себя страшно одинокой, там не было так; там я могла сказать: «придите!»—и хоть незнакомые или малознакомые друзья тотчас явились бы ко мне. Да они и шли ко мне без зова: все возвращавшиеся из ссылки искали меня и заходили, потому что через Нёноксу идет этап, и из Архангельска] приезжали ко мне. Никогда в жизни не чувствовала я себя столь одинокой—разве, быть может, только перед арестом! А в Шлиссельбурге] и говорить нечего! Разве было там одиночество, когда внизу был[и] Ново[русский] и Лука[шевич], сбоку Мор[озов], Стародворский, Ан [тонов]. А затем, я теперь потеряла назначение в жизни. Пока мы жили, и после, когда были в тюрьме, у меня было назначение в жизни, а теперь я потеряла его. И мне кажется так ужасно жить без этого! В первые месяцы я так часто слышала возгласы, что мне выпало счастье выйти из тюрьмы в период обществ [енного] пробуждения, и, действительно, личные впечатления вполне подтверждали это пробуждение. Но надежды с тех пор порядочно поблекли, а пульс жизни здесь совсем не чувствуется. Да если бы и сбылось все, о чем мечтают все русские люди, желающие свободы, ожили ли бы мы? Право не знаю, чем объяснить, но я чувствую себя во-всех отношениях менее бодрой и душевно здоровой, чем была в Шлисс[ельбурге]. Почему? Может быть, преувеличенная в тюремной обстановке скорбь о матери унесла у меня слишком много сил, а не вернее ли то, что среди привычной обстановки...

37. А. А. Спандони.

26/IХ. 05.

Уж 3-й лист, дорогой Аф. Аф., пишу вам: напишу и разорву, начну—и не нравится. Иногда уж заколодит—так никак не вылезешь. Беспорядок в голове, так и письма упорядоченного или порядочного не напишешь. Это случается со мной и в речи, начинаю говорить плохо, нестройно— верный признак, что лучше надо молчать, гулять, хорошенько спать. Сейчас солнце светит и на дворе хороню. Две вещи хорошие оказались за ото г год— первые впечатления от изменения и нравах, от зрелища того, как далеко шагнула жизнь в смысле общественного сознания; удовольствие, что мы уже не одиноки, не покинуты всеми, как чувствовалось в 84 г... Эго одно, а другое.—небо, широкое, не стесненное ничем. Когда выхожу одна в поле, непременно одна, и вижу только зеленое поле да небо, то чувствую себя в блаженном состоянии и, кажется, все шла бы и шла вперед и вдаль и никогда не устала бы. Только с непривычки боюсь встреч с прохожими—неприятно, когда одна и навстречу—незнакомые люди. Впрочем, у меня с собой собака Лучек, купленный под Москвой кузиной Наташей за сен-бернара, но кажется—помесь. Все-таки он большой и с виду страшный—его побаиваются чужие. На деле же это пока еще теленок: ему шесть месяцев и характер у него еще не выработался. Меня он любит и иногда чуть с ног не сшибает, когда я уезжаю без пего, и затем происходит радостная встреча. Уж, верно, вы не знаете, какое приятное чувство волнует человека, когда собака с визгом кидается к вам в колени и трепещет и лижет в левое ухо, которое я ей подставляю для поцелуя. Милый Лучек — он мне доставляет положительно радостные минуты, несмотря на все его недостатки, перечислять которые не буду. Когда-нибудь вы увидите эту собачку (величиной почти с теленка), и он и вас обласкает, ибо он вообще ласковый, а пока можете увидать на группе, о которой писала в прошлый раз. Только здесь он значительно вырос против Архангельска. Последние дни я ездила в Никифорове и там занималась древонасаждением. Мне нравится мысль, что каждый человек должен не только стремиться к улучшению жизни, но и к украшению земли. У Бальзака в одном романе священник, при виде одной страдающей души, указывает на бесплодное поле и говорит—превратите его в житницу и сад для окрестных бедняков... А Чехов в одном рассказе, характеризуя полную дрянность одного человека, говорит: он только брал от жизни, но ничего не давал; он не сделал ни одного доброго дела, не вырастил ни одного деревца. Эти места двух писателей были маленькой молнией, осветившей какой-то уголок в голове, и идея мне в высшей степени понравилась; мне показалось, что и я должна где-нибудь украсить, насколько могу, землю. На первый раз я посадила 27 березок на кладбище, на котором у нас почти нет зелени. Только в ограде, где спят мать, отец, няня и несколько других родственников, растут уже 35 лет 3 березы, за мое отсутствие выросшие в красавиц. Понемножку буду насаждать вдоль ограды всего кладбища разные древесные породы, чтобы была потом тень и красота. Вам, как горожанину, верно это покажется сентиментальностью но уж это так—люблю собачку, люблю деревья! Теперь пока закончу, потому что уж довольно поздно и больше не хочется писать. Разыщите-ка мне адрес Анны Павловны1 и напишите о себе, а то вот о себе-то вы ровно ничего не пишете.

1. Корба

Как вы устроились, с кем видаетесь, кто вам нравится и т. д. Товарищам передайте привет и будьте здоровы и по возможности веселы. Я не описываю вам своих деревенских впечатлений, потому что кому-то из друзей писала и повторять одно и то же скучно и невозможно. Крепко жму руку.

Вера Фигнер.

От Вас[илия] Григорьевича] из Ташкента к 17 получила крошечную карточку с поздравлением. Мое рождение не совпадает с именинами; летом мне минуло 53 года. Я страшно жалею, что не 73. В 73 года хороший человек очарователен, и мне хотелось бы быть таковой. Перечитала письмо и вижу, что в этом 3-м экземпляре опущено, что письмо ваше с 3 пунктами получено, и я жалею, что послала тогда свою кислятину: она, видимо, огорчила вас; так забудьте ее. Иногда я отвечаю нескоро, но письма, в общем, доходят аккуратно.

Все на свете проходит—пройдут и наши огорчения.

38. В. Д. Лебедевой.

26/1Х. 05.

Дорогая Вера Дмитриевна! Ваше письмо с копией я получила и благодарю вас за нее. Не помню теперь, отвечала ли я на ваше письмо, посланное раньше. Как-будто—да. Знаю только, что оно меня огорчило известиями темными и неясными о хлопотах Марьи Мих[айловны].—Может быть, не вам, а Александре Ив[ановне] я писала, как тяжело получать непонятные новости или слухи. Во всяком случае, если и писала вам, то в письме ничего особенного не было. Не порадовалась я известию, сообщенному Мар[ией] Мих[айловной], что Стародв[орского] отпускают на родину и без всяких полицейских ограничений. Что за чепуха еще о каком-то свечном заводе в целях благотворительности церкви? Когда Мар[ия] Мих[айловна] стала посещать
Шл[иссельбург], то Лопатин однажды сказал, что там запахло ладаном. Вот уж и восковая 3-копеечная свечка появилась... Нас, видимо, хотят дезинфицировать! Дорогая Вера Дмитриевна, никаких кузин в Крыму Фролу не надо. Если человек прожил 20—25 [лет] в тюрьме—жить ему трудно, но усложнять еще эту трудность жизнью в чужой и чуждой среде—это просто невыносимо. Стародв[орский] не уживется в своей семье. Что общего между ним и этой семьей? Жизнь в тюрьме, как она ни скудна и ни ужасна, самой изоляцией создает привычку к своего рода самостоятельности, хотя бы в узкой сфере, в особенности, к жизни с самим собой. Последнее развивается даже в болезненное чувство, в тягость от частого общения с людьми, хотя бы и своими. Это чувствуют в большей или меньшей степени все бывшие в долгом заключении. И что за фигура будет Фроленко у незнаемой кузины? Он будет страшно стесняться, а жить изо дня в день и стесненном состоянии духа—это что же такое?!

Целую вас, дорогая, и устраивайте, что угодно, только  на свой риск, т.-е. то, что вы лично одобрите и знаете, и  пусть на Мих[аила] Федоровича не належатся новые оковы, не более легкие, чем прежние. Простая ссылка, зауряд со всеми,—лучше в тысячу раз. Единственное бы—климат помягче, вот и все.

Ваша В. Ф„

Брату Петру и его жене.

26. X. 05.

Дорогая Настя и дорогой брат Петя! Берусь за перо, чтоб поздравить тебя, Настя, с именинами и пожелать тебе здоровья или, что гораздо важнее, хорошего самочувствия. События текут, бегут... все в движении в городах... даже мертвая Казань сражается за свободу, флаги развеваются и жертвы сопровождаются в могилу многотысячной толпой. Только деревня спит и молчание хранит. Она здесь осталась в таком положении, в каком была в Саратов[ской] губ., когда мы там жили, и отстала от города лет на 25. Здесь не совершена еще самая элементарная, подготовительная работа, нет контингента хотя бы вполне грамотных людей, т.-е. таких, которые бы могли разумно читать и ясно понимать прочтенное. Я видела еще 2-х учительниц. Что за безнадежный народ! Развития никакого. Я слышала урок закона божия: это нечто ужасное! Монотонное буквальное жужжание, точь-в точь, как бессмысленно дьячки читают в храмах. Право, жаль этих детей и этих зрительниц. Никак не думала я, что школа может быть так обезображена...

Вот уже 10 дней, как у меня живет Уля1. Она мне очень полезна и с ней мне легче переносить это беспредметное житие среди пришибленных людей.

1 Девушка из Нёноксы, которую я выписала, чтоб подготовить за 4 класса гимназии для поступления на акушерские курсы. В настоящее время общественная работница (уже в течение нескольких лет) в Сарапуле.

Мы гуляем, читаем («Гимназисты» Гарина), занимаемся арифметикой и грамматикой (с большой натугой); я стругаю на верстаке доски для будущих ульев; Уля приводит в порядок все комнаты, так как Аннушка 1 решительно неспособна к этому, и теперь у меня очень чисто, а то хламу тут всякого накопилось исками.

1 Стряпуха.

Но, что мы ни делаем (а,—еще играю на рояле), все же день бесконечно долог, и я нахожу, что 24 часа в сутки следовало бы сократить. Переводами не занимаюсь, голова моя решительно не может работать: от всего мало-мальски серьезного сейчас чувствую непобедимую усталость. Если бы не ото— я уехала бы, чтоб быть на улицах и площадях и участвовать со всеми в том, что со стороны представляется каким-то опьянением свободы.

Целую и обнимаю вас обоих, а также всех родных.

Ваша Веруша.

40. Брату Петру.

29. X. 05.

Из Христофоровки.

Дорогой брат Петя! Твое письмо я получила сегодня и на вопросы о никифор[овском] хозяйстве отвечу после, собрав сведения на месте. Я не была там недели 2; засела тут и двинуться не хочется, тем более, что это такая канитель— велеть приехать лошади, ехать туда и гонять ее целые 28 верст и занимать возницу целый день. Устанешь и сама до смерти, нахолодаешься... Поэтому я просила фельдшерицу! приезжать для зубов ко мне, благо теперь она здорова; и она ездила 2 раза в неделю. Но теперь Уля уже пробовала ее заменить, и завтра фельдш[ерица] будет в последний раз. Я ей уже заплатила один раз, а завтра дам еще, а без промывания перекисью водорода зубы уже не могут оставаться: начинается сильнейшая боль, так что до поры, до времени надо поддерживать покой этим способом.

Ты спрашиваешь о благотворительности. Я—не благотворю. Я так далека здесь от населения, что нельзя и сравнить с Нёноксой. Живешь на отскоке, собаки злые не пускают ко двору и население не привыкло ходить в усадьбу. Даже нищие ходят по беднякам, а в барский дом не заходят. Народ доедает рожь и на проданный овес покупает ее. Не знаю, как ты смотришь и что ты скажешь? Крестьянам—негде покупать рожь. У Семенова1 есть она, но он продал одному сюкеевцу2 1000 пудов и еще имеет, но по мелочам не велел продавать. По-моему, это—нехорошо, и я думаю, надо бы дать приказ продавать народу по мелочам за рыночную цену. Сегодня здешний крестьянин говорил мне, что он купил бы пудов 20, да негде. Эго ненормально. Ведь дело только-в удобстве: помещику удобнее продать 1000 пудов, чем 50 раз по 20. Но в год неурожая и смуты можно бы уж войти в положение окружающих. Запасной (в магазинах) хлеб еще не раздается, хотя народ просит об этом земского, и эта отсрочка вызывает неудовольствие, п. ч. заставляет что-нибудь продавать из скота, лишь бы иметь деньги хоть для покупки,—ржи нет у крестьян.

По части благотворительности я предполагала с рождества устроить столовые, если будет возможность. Наташа послала в пироговское общество врачей подсчет необходимого продовольствия, и, вероятно, будет общественная помощь, но и без нее надо будет что-нибудь сделать, а так, пока, я распорядилась только, чтоб, кроме старухи Антоновой3. которая обращалась к Насте и которой выдают 1 пуд ржаной муки в месяц, выдавали по 1 1/2 пуда несчастной слепой на оба глаза. А еще очень просит вспомоществования жена работника Петра (в старой усадьбе). Петр служил 15 лет у вас и теперь ушел по болезни, не дозволяющей ему работать. Ходит на поденщину, когда может; 4 детей и жена. Есть нечего. Я думаю, им необходимо дать тоже хотя небольшую месячину. Петр не может быть даже сторожем ночным, у него какие-то ужасные боли в желудке—должно быть, рак.

1 Владелец части земли в Христофоровке— Н.С. Семенов, муж рано умершей тетки Варвары

2. Крестьяне с. Сюкеева.

3 Антонова—крестьянка с. Никифорова.

Единовременно, по просьбе его жены, дала записку на 1 пуд муки.

Вот и все в этой области.

И ты, и сестры спрашиваете, какое впечатление произвел в деревне манифест? Но о нем в деревне даже и слыхом ж слыхать. Ведь и я только из газет узнала, а кто же получает здесь газеты?—это величайшая редкость, а в Никиф[оровскую] библиотеку] читать газету никто не приходит. Но события из внутренней междоусобицы, особенно из Казани, доходят, и боюсь обобщать, — но как-будто в самом нежелательном виде. Говорят о бунте, о том, что некоторые хотят свергнуть царя и что избиения были из-за этого последнего обстоятельства. Я слышала этот рассказ с неодобрением со стороны рассказчика по отношению к бунтарям. Или же но знают, как относиться к совершающимся фактам, и во ими чего они совершаются. О выборах здесь я ничего не слыхала.

О Володе1 Борис2 теперь вам все уже сообщил; я думала, Лида Куприянова с самого начала знала, в чем дело, а потому не писала. Теперь Володя дома, пальцы двигаются, а в локте делают очень болезненную гимнастику, чтоб не образовалась анкилоза, т.-е. неподвижность сочленения. Ключи я получила, ими нельзя было отпереть ни погребца, ни граммофона, хотя я звала даже Степана Васильевича3, но, видимо, ключи оба не те, и это странно при аккуратности Насти. Ключи увез к вам Боря.

1 Куприянов, мой двоюродный брат, на охоте прострелил себе руку.

2 Стахевич.

3 Приказчик в Никифорове.

Прочла вчера «амнистию». Тьфу, пропасть! Три года еще жить пригвожденной—по нынешним временам—это все равно, что ничего: ведь в три года можно умереть несколько раз.—Ты пишешь кое-что о необходимости воспользоваться тем, что дают обществу. В том-то и дело, что дают-то слова одни—оттого и не верят и мобилизуют рабочих.

41. Брату Петру.

2. XI. 05.

Дорогой брат! Поездка за границу во многих отношениях улыбается мне, но, только по силам ли она нам в финансовом отношении? Взвесь это хорошенько. Особенно жалко денег на шпионов, если потребуют, чтоб были провожатые. Нельзя ли избавиться от этого? Потом, пожалуй, потребуют, чтоб кто-нибудь из родных сопутствовал мне до границы, это тоже накладной расход, обязательность которого тоже желательно было бы сбросить. Я написала Евгении, не вздумает ли и она посетить сына? Тогда мы отправились бы самым демократическим образом, в 3-м классе.

Целую тебя и буду ждать дальнейших извещений.

Я уже писала, что о манифестах в деревне ничего не знают, моя полиция здравствует по-прежнему.

Целую Настю и тебя.

Ваша Веруша.

Александра] Ивановна в Лозанне.

Тетя Головня сейчас у меня. Она вас всех крепко целует

42. Сестре Лидии.

10/ХI [1905 г.]

После амнистии, вызванной революцией.

Дорогая Лиденька! Благодарю тебя за радостные вести и за доброе письмо. Милая моя, хорошая! Раскошелилась ты, и хоть «чувствуешь отвращение к писанию писем», но написала, и притом предлинное. Целую тебя крепко, крепко за это, по не смей насильничать над собой, только при случае посылай несколько строчек со сладкими словами (ты смеешься?). Конечно, я страшно рада за товарищей, особенно за то, что их освободила революция, а не прошения родных или кого-либо другого. Благодарю тебя, что ты исполнила за меня все, что было нужно для извещения родных моих товарищей и по оказанию им всякой поддержки. Я только боюсь, что товарищи окажутся в условиях, подобных моим. Тяжело жить без обычной товарищеской атмосферы, тяжело жить среди мертвой деревни. А она здесь, по крайней мере, спит глубоко. Неразвитость доходит до того, что даже фельдшерица не знает, что такое свобода совести, и думает, что это что-то другое, чем свобода вероисповедания, а крестьяне в Никифорове и Вас[ильевке] думают, по словам Лидии Николаевны 1, что свобода совести—это свобода от всякого начальства, полное отсутствие его, и говорят—этого нельзя, нам этого не нужно, это студенты выдумали.

1 Учительница, приглашенная нашей семьей в Никифорове для повторительных курсов.

Не знаю, правда ли, но и здесь при Куприяновых один очень неглупый мужик, заметно оживляющийся при слове «земля», говорил, что никаких государственных дум не надо: как раньше было, так проживем и дальше, и что никакого толку из этого не выйдет. В противоречии с этим, каждую частичную перемену, которую ему называли, он одобрял, но понять связь частностей с общей переменой строя уловить не мог. И в самом деле, где не сеяли, разве можно что-либо пожать? Одна голая грамотность, без всяких культурных воздействий— книг, газет и людей-—могла ли воспитать хоть капельку политического смысла и хоть какую-нибудь широту взглядов? Теперь я видела 7 учительниц—все это печальные, безнадежные люди... и что может представить учительница (церковно-прих[одской] школы), получающая 10 руб. в месяц? Было бы чудом иметь за 10 руб. учительницу хорошую, когда моя кухарка получает не менее, считая содержание ее. Я видела 2-х таких 10-рублевых. Это жалость, безнадежная жалость! Девушки без будущего, которых уж не разовьешь, не сдвинешь с места. И это—единственные люди, имевшие доступ к мужику.

Целую тебя, всех наших, а также Пашу1 и моих друзей. Телеграмму Оли получила. Целую и благодарю. Газеты получила. Оч[ень] хорошо. Давайте еще.

1 Ивановская.

Получила брошюры Бебеля и др[угие], оч[ень] хорошо. Изд. Вятск[ого] товар[ищества'] от Ложк[ина] тоже получила, благодарю.

Слышала, что есть манифест от 3 /XI; но не знаю что? Сегодня 10 ноября.

43. А. А. Спандони

11. XI. 05 г.

Дорогой Афанасий Афанасьевич, ваше письмо от 2-го ноября я получила. Долго же вы не писали, и я удивляюсь силе вашего характера, что вы помучили меня, так долго не отвечая. Вы спрашиваете о Мих[аиле] Юл[ьевиче],—я от него тоже давно ничего не получала, знаю только, что Панкратов, проезжавший через Нижний (где он был у моей сестры Евг[ении] Сажиной) собирался к нему в Смоленск, как он писал мне.

Ашенбреннер.

О товарищах шлисс[ельбуржцах] не могу сообщить ничего особенного: в «Сыне Отечества]» то же напечатано, что сообщают мои сестры. Лидия хотела быть на свидании у Новорусского, а Ольга—у Лукашевича. Повидимому, это допускают, и есть надежда, что все они разъедутся по родным, чему я, признаюсь, нисколько не радуюсь, если это такие же дикие места, как здесь. Эта буржуазная среда, где не чувствуешь дуновения привычной товарищеской среды... эта темная масса с монархическим настроением, говорящая: «нам бы лишь землицы немножко, а более ничего не надо»,—совсем не такая здоровая атмосфера, где бы человек мог начать дышать свободнее, чем в тюрьме. Если бы я чувствовала себя здоровой, я ни часу не оставалась бы здесь. Звучит почти насмешкой ваш вопрос, не свободна ли я? Разве вы не поняли манифеста—через 3 года я буду иметь свободу передвижения, кроме столиц, и стану сосланной ни житье. Право, хохотать можно, если бы не верить, что все это эфемерно. Мои полицейские сидят в деревне, как и ранее, и вообще в деревне решительно ничего не заметно, если не считать скверного. Манифест 3 ноября воспламенил крестьян. Бедняки верят в возможность покупки у помещиков необходимой до-зареза земли с помощью крест[ьянского] банка, от кот[орого] ждут полной ссуды всей покупной цены. В понедельник из Христоф[оровки] здешние крестьяне посылают в Казань ходоков к тете на основании этого манифеста и говорят, что если она продаст (по какой угодно цене), то они вечно будут молить бога за нее и за царя. Я думаю, это большой козырь у Витте (манифест 3-го ноября) столкнуть лбами помещика и мужика. Добровольно первые землю не продадут, и мужику будет дан объект для страшного неудовольствия. Этот манифест как-будто упреждает обещания земских съездов насчет принудительного отчуждения частновладельческих земель с «выкупом от государства. Сегодня прочла о военном положении во всей Польше. Возмутительно.

Обнимаю вас и желаю здоровья. Будете ли вы служить попрежнему?

В. Фигнер.

44. Брату Петру и его жене.

25. XI. 05.

Дорогой брат Петя и дорогая Настя! После живого обмена ночными телеграммами и всяких «будь добра», так насмешивших меня, наступило затишье, благодаря забастовке, и мы отрезаны др[уг] от друга. Сестра Женя приехала 16 ноября, и мы живем тихо и скромно. Только сейчас стало живо и шумно, ибо съехались временно обе тетки. Но завтра уезжают обе. Тетя Купр[ияяова] приехала во вторник вечером, а в субботу завтра уезжает, справив свои и ваши дела. Вчера она ездила в Ник[ифорово и], Васильевку]1. Посылаю тебе, Петя, 60 рублей, как мою долю участия в подарке. Чтобы не путать счеты здесь, нашла удобнее отослать, чем производить вычеты, но посылаю через Казань, так что ты не удивляйся,—через Тетюши неудобно. Тут идет земельная горячка. Крестьяне всполошились по манифесту 3 ноября; везде ищут купить земли. Тетя Куприянова] решила продать 1/2 Христофоровки, а ходоки пошли и к Семенову, чтоб тоже просить об этом. В Никифорове] осадили Женю, а васильевцы просят Колю продать десятин 400. Положение их таково, что земля им необходима, а общее настроение требует уступки. В Людоговке2 произошли любопытные вещи. У мужа Олимп [иады] Григ[орьевны] Цельщерт было сказано в завещании, что в случае бездетной смерти ее пасынка крестьяне должны получить полный надел. Умер он после 61 г., и крестьяне вышли до его смерти на третной надел. Именье перешло, как выморочное, к дворянству. Теперь крестьяне объявили Юрию Головне, что земля должна принадлежать им, что они готовы умереть, но не отдадут ее. Они не дали рубить больше леса и потребовали, чтобы Юрий уехал по-добру, по-здорову; принесли досок, стали забивать окна» Юрий объявил, что уедет, по должен сдать ключи и все имущество исправнику; но крестьяне потребовали, чтоб он сдал старосте, а когда тот получил ключи, крестьяне связали его и отобрали ключи. Юрий выехал. Телеграфировал губернатору и губернскому предводителю дворянства. Губернатор выслал роту солдат, и они теперь в Людоговке. Евг[ения] видела, когда они проезжали через Васильевку (пришли через Буинск).

Целую вас обоих. Наташа в Каз[ани] хлопочет о голодающих, сборы еще малы. Сегодня открыли здесь столовую на 27 чел., в Никифоровской школе варят с 16 ноября на 63 чел.

1 Именье брата Николая в одной версте от Никифорова.

2 Деревня под Тетюшами.

Сомнительный июнь я оставила под сомнением и от тети расчет вела с июля. Если я не получала в Нёноксе за июль, то не беда, ибо ты много истратил на мою поездку, и я не ощущаю нужды. Мой заработок сто руб.1 еще мной не тронут. Мы уже писали, что на юг я ни за что не поеду, мне нельзя жить среди чужих, уж лучше в Нижний, к Жене. У нас все спокойно. Крестьяне ко мне привыкают, и дети ходят за книжками чел. 12—13.

1 Вероятно, за перевод с английского небольшой книжки о Лассале (по заказу Скирмунта, в Петербурге).

Ну, всего хорошего. Целую и сестер с племянниками,

Веруша. Женя целует. Она не совсем здорова—лихорадка.

45. Брату Петру.

'29. XI. 05.

Дорогой брат Петя! Третьего дня получили мы с Евгенией твою телеграмму, разошедшуюся с нашей, посланной 27-го. Твоя гласит о Никифорове—Казани—Ялте. Вследствие забастовки, вероятно, наше письмо пролежало или пропало. Мы писали, что в Ялту я не хочу ехать. Я не могу еще жить среди чужих и не решаюсь отправляться в такую даль. Женя улестила меня проситься в Нижний, и, конечно, жить с нею—перспектива приятная. В Казани же, как мне писали Куприяновы], нет гидропатической клиники, а отделение для нервных находится в доме умалишенных, и Евг[ения] велит мне написать тебе, что по всей России пронесется, что я сошла с ума, и еще она говорит, что я и действительно сойду там с ума!.. Нет, в самом деле: раз там клиники отдельной нет, а в Нижнем Евг[ения] хвалит разных врачей по нервным болезням, то мне куда как приятнее будет жить у ней, а не в Казани. Ты не сердись, что тебя я задергала и что выходит кавардак: заграница, Казань, Ялта, Казань, Нижний, Никифорове,—все пляшет, все скачет, и толку нет! Еще скажу тебе, что мне невозможно двинуться отсюда, если не будут сняты стражники. Я хочу уехать уже без них, без этого негодного хвоста. С какой стати возбуждать все в новых и новых местах неуместные толки? И я уже тебе писала (или Женя), что с отъезда тети 5 окт. и до 19 ноября, в течение месяца дважды мне присылалась из канцелярии казан[ского] губернатора] бумага, чтоб я подписалась, что предуведомлена, что в случае посещения меня посторонними меня возвратят в Архангельскую] губ. Это мне надоело, и я надписала, что буду жаловаться мин[истру] внутренних] дел, если такие подписки будут требоваться от меня периодически. Проглядев у стражника в первый раз бумагу, я увидела на отдельном листе предписание ему узнать, кто такой Головин, бывший у меня (это дурацкая переделка Головни—судебного] следователя] по важнейшим делам). Верно, думали Головин московский! И еще запрос, кто такой Перимов и Борис Соломонович??!! Этого не знают, что Перимов—родственник, а Меерович—зубной врач, и оба приезжали еще при тете!

Предложение ехать на юг даже чуждая политики тетя Головня называет издевательством, ибо на юге—полная революция, погромы, убийства... и туда—пускают!

С той поры, как здесь Уля, я предприняла холодные обтирания утром и вечером. Уля это умела делать, и вот я чувствую себя все лучше и лучше. С Евг[енией] переводим, читаю, и бессонница бывает только в дни почты и визитов. И я возлагаю великие надежды на дальнейшие успехи. Если поеду в Нижний, то возьму Улю с собой. Учение хоть тихо, но подвигается; грамматика ей дается с громадным трудом, и я, было, отчаялась, что она поймет залоги глаголов; но заставив ее практически делать разбор без меня на бумаге, мы достигли теперь хороших результатов. В Нижнем, быть может, найдутся для нее платные занятия, а для ученья я буду посвящать ей 1—1 1/2 часа в день.

Мой план такой: сидеть здесь в Христ[офоровке], пока не уберут стражу, а затем ехать в Нижний, а ранней весной в Никифорово.

Ты ошибаешься, что стражники мне полезны. Я, видимо завоевываю здесь симпатии. До 12 чел[овек] детей ходят ко мне за книжками, и я их привечаю разными пустяками. Ко мне относятся хорошо, и население здесь в деревне находится в патриархальных отношениях со своими землевладельцами, особенно теперь, когда Куприяновы им продают 1/2 земли. Постоянно я слышу здесь слова—мы хотим мирно, мы хотим безобидно; мы не видели обид от Елизаветы Викторовны1 и от Семенова. Если нам продадут землю— мы будем вечно о ней богу молиться.

1 Куприянова.

Что касается Никифорова, то у тебя хотят тоже купить и говорят, что ты перенял у них землю Елачича.—Вероятно, это пустая болтовня,—заходила речь о том, чтобы сжечь нашу усадьбу, но человек, передававший это (не мне), отговаривал, что это бесполезно и на крестьянах же отразится тяжело. Коля тебе перешлет письмо мое, которое, быть может, будет не безъинтересно для тебя, а то хоть гектограф заводи!

Твой граммофон исправлен, и я уже давала в воскрсенье концерт: присутствовало чел. 20, больших и малых.

Целую тебя и Настю, а также всю остальную братью.

Получено ли письмо насчет земли Евг[ении] и Ольги? Евг[ения] писала ей.

Ваша В е р у ш а.

«Будь добр» и не сердись, что я не хочу в Казань. О ней речь была до погромов 20—23 ноября, н я не знала о Бедламе, хотя Александр] Иванович1, кажется, говорил об этом же.

Иванчин-Писарев, товарищ по «Земле и Воле».

46. А. И. Иванчину-Пнсареву.

19/XII (1905 г.).

Дорогой Александр!

Ты прислал мне тюфячек, ты собираешься ко мне приехать, но не хотел написать мне первым, предоставляя мне задать тон переписке. Хорошо! Я тебе скажу прежде всего и, пожалуй, единственно нужное и важное—что в разлуке, все время, я питала к тебе те же хорошие и добрые чувства, как и на свободе... что я была всегда рада, что ты не потонул со всеми и что, как-никак, ты мог жить, когда мы все равно, что умерли или умирали. Много раз хотела я спросить о тебе в письмах, но боялась как-нибудь тебя скомпрометировать или поставить мамочку в затруднительное положение. Страшно обрадовалась я, когда в Большой энциклопедии Южакова, которую мы покупали, прочла, как ты подвигался из Сибири через Казань и Нижний и, наконец, стал у такого большого дела, как издание «Русск[ого] Бог[атства]». Тщетно искала я в книжках этого журнала твоего пера, твоего жанра и стиля—искала и не находила... И мне казалось, что ты зарыл в землю свой лучший талант и не дал журналу того, что составило бы его красу и гордость. Почему же ты не писал еще, дорогой Александр, в том роде, как писал по возвращении из деревни? Или, оторванный от земли, от живительного общения с мужиком, которого ты так любил и понимал, ты не мог уже и писать о нем, или, лучше сказать, живописать его... Вероятно, так!.. Целую и обнимаю тебя, дорогой Александр, и буду ждать, что ты приедешь. Только грустно... страшно грустно встречаться, когда столько лет протекли в разлуке. Ведь в людях за такой период времени не остается неизменной ни одна клетка организма, не остается неизменной и душа... Теперь мне уже легче, я прижилась к сестрам, слила прошлое с настоящим и в теперешних—нашла давно прошедших. Я так боялась, что они могли измениться слишком сильно: ведь правда, которую Короленко говорит о Чернышевском, есть правда и по отношению к каждому из шлиссельбуржцев—такая продолжительная стоянка приковывает к месту, на шпором человека захлестнула волна, и все ему кажется, что имеете с ним остановился и весь мир, и все люди... И по отношению к тебе я боюсь, что сначала мы покажемся друг другу чужими и начнем психическое ощупывание друг друга, как ощупывает руками оперированный слепец, чтоб признать, что видимое им есть действительно кошка, а не собака...

О моей жизни здесь не стоит писать: сестра тебе все расскажет... Итак, остаюсь любящая тебя.

Вера.

47. Брату Петру и его жене.

ЗО/ХII 05.

Письмо из Казани, по дороге в Нижний, где мне разрешили жить с Сажиными.

Дорогой брат Петя, дорогая Настя! Вчера получила твое письмо в Казань, а сегодня старое с приложением офиц[иальной] бумаги из департамента] полиции. Оба письма так разнежили меня, что прежде всего я хочу обнять тебя, расцеловать и поблагодарить за все хлопоты и заботы. Твои нежные письма привели меня в самое благодушное настроение, и очень захотелось сейчас же ответить тебе. Вместе с твоим получила и от Ольги устарелое письмо (3/ХI) и тоже с недурными известиями. Я очень рада, что твои дела устроились в материальном отношении лучше, а то я отчасти беспокоилась за твои финансы. Ты спрашиваешь, какое впечатление произвело на крестьян, что ты продаешь только часть земли, а не всю. Я не заметила, чтоб это подействовало неблагоприятно, и тетя тоже не приметила ничего подобного. Но они зарятся на старое Никифорове и говорили много о том, что хотели бы приобрести его. В душе они, кажется, надеются, что раз банк даст ссуду и притом непременно полностью (ибо приплат они решительно не могут сделать), то дело их будет в шляпе, что неплатежи в банк будут вновь рассрочиваться, и земля не выйдет из их рук ни при каких условиях, и это удовлетворяет их. Если же Дума, на которую они нисколько не надеются, займется земельным вопросом и будет наделение крестьян землей с выкупом общегосударственным, то сделки их с банком будут кассированы в смысле уравнения по льготности с тем, что Думой будет сделано в пользу крестьянства. В общем, в нашей местности крестьяне настроены лойяльно и корректно; много раз заявляли, что хотят добром, а не силом действовать; но по части платежей—придерживаются, надеясь, напр., что аренды платить может быть и не придется. Мне случилось однажды рассказать о германской рабочей партии в рейхстаге и о крестьянской партии там же, и о том, что и в России должна будет образоваться чисто крестьянская партия в Думе,—так они слушали в высшей степени внимательно и легко ориентировались в преимуществах прямого, всеобщего избирательного права; а четырех-степенные выборы внушают им прямое недоверие, или, лучше, неверие, чтоб вышел какой-нибудь толк из всей этой затеи с Думой.—Из моих писем к сестрам ты, верно, знаешь, какое тяжелое впечатление на меня произвело знакомство с состоянием школ и с учительским персоналом в нашем уезде. Население страшно малокультурно, неспособно читать книгу, и в умах царит ужасная смута по поводу всего совершающегося в городах: не понимают—за что, зачем и почему? И какая-то смесь: то—здравая мысль,—то страшная безлепица, а доступа к мужику попрежнему никому нет. Несколько месяцев свободы собраний и речи в деревне могли бы сделать чудеса, и при свободе выборы имели бы громадное воспитательное значение, а теперь это полная карикатура и безнадежное дело: крестьяне не верят в возможность провести настоящего представителя своих интересов; уверены, что пройдут какие-нибудь пройдохи из их же среды, и как земство для них нечто чуждое, далекое и неинтересное, тем же является и Дума...

Ты пишешь о своем доме. Там, конечно, хорошо, и если Настя захочет пожить в деревне без хлопот, то это, конечно, можно устроить. А у меня от Куприяновых достались, было, такая кухарка, что с ней было просто тошно жить и в вашу княжескую кухню ее и пустить было бы невозможно, так эта женщина была неопрятна. Я просто била счастлива, что расстаюсь с ней, уезжая, а то по слабохарактерности не решалась ей отказать, и уж надо будет найти хорошую и работящую женщину, с которой было бы приятно жить.

Вчера доктор вставил мне искусственные зубы 13 штук. Взял недорого—по 3 руб. за зуб. Это Домбровский, лучший здесь врач. Тетя заплатила в твой счет. Мои челюсти так наболелись, вставка не показалась мне тягостной, потому ч т свои-то зубы были все время точно чужие. Так как доктор оставил все зубы, которые можно было сохранить, а вследствие болезненного процесса они сильно переместились, то искусственные пришлось подгонять к этим смещенным, и потому особой красоты они мне не придали. Сидят ловко с первого же разу, но говорить мешают, и выходит пресмешно: когда вырвали 9 штук, окружающие стали уверять, что с зубами я говорила хуже, а теперь, когда вставили чужие, то уверяют, что без зубов говорила лучше, так что, ясное дело, мне следовало оставаться бабушкой. Сегодня телеграфировала Жене в Нижний, чтоб выезжала 1 или 2, и числа 5 мы уедем. То, что ты обещал, буду выполнять, а пока у ворот Куприяновых] всегда стоит городовой; но это, конечно, пустяки. Только уж возвратиться в Никифорове надо без стражников—они просто осточертели и мне, и населению, которое возмущается их дармоедством.

Ты пишешь, чтоб деньги 60 руб. я не высылала тебе, а отдала тете. Я так и думала и говорила ей, чтоб она внесла в твой счет, но она почему-то нашла неудобным, и я не стала спорить. Третьего дня они тебе посланы. Месячные 50 руб. за январь я возьму у тети, а с февраля, значит, уж ты будешь присылать. Ты велишь взять «сомнительные» июньские. Хорошо, я возьму (у тети же), раз ты раэбогател. В эт[ом] месяце я получила за работу (рецензии в "Мире Бож[ием]") 37 р., но все спустила, несмотря на то, что единственный расход на себя был тот, что сходила в театр с Куприяновыми]. Но было неудачно—не понравилось: публика некрасивая, ненарядная, пьеса «На плотах» Горького сыграна дурно, искусственно, а водевиль «Японская роза» очень грубо сыгран и в чисто французском вкусе—адюльтера.

Меня ужасно обрадовало, что маленький листок1, изданный Олей, дал, как она пишет, уже 200 руб. Я все боялась, что она прогорит.

1 Листок—мой перевод статьи "Что такое социализм?", издание О-ва Фабианцев (в Англии).

В Нижнем постараюсь приняться за работу, а здесь ничего не делаю и ужасно устаю, хотя публики вижу совсем мало. Ничто так не утомляет, как разговор. На-днях так просто пластом лежала вечером. Но все же Улины обтиранья мне очень помогли, а в Нижнем буду пробовать обливанья. Женя решила не менять квартиру и отдадут мне кабинет Мих[аила] Петровича]. Этот злюка во все время, пока Женя была у меня, ни разу ей не написал, и она ужасно беспокоилась, тем более, что телеграммы 2 раза возвращались назад, за неотысканием: она упорно не хотела ставить «дом Большаковой», уверяя, что и так знают, где Сажин живет.

Ну, надо же и кончить. Дай это письмо прочесть сестрам, особенно Оле, у которой я остаюсь в долгу за все ее милые письма. Письма же насчет Бланки я не получила. Немудрено было пропасть в этакую сумятицу.

Вот и пиши письма: ровно 2 часа писала это письмо. Целую вас всех и поздравляю с новым годом.

Всего хорошего! Ваша Веруша.

Будьте здоровы!

В следующий раз буду писать Оле.

48. В. Я. Богучарскому.

28. I. 06.

Василий Яковлевич! Лидия Петровна1 известила меня, что вы желали бы, чтоб я написала небольшую биографию Л. А. В-н2. Я постараюсь сделать это и уже начала писать, но едва ли успею прислать к 5-му февраля, как Л. П. просит. Кроме того, я могу сообщить все, что знаю о Л. А., только в форме воспоминания о ней, и, быть может, эта форма не подходит к вашим планам на этот счет. Прошу вас иметь все это в виду, чтоб ваши интересы, как издателя журнала, не пострадали от моей неопытности.

1 Куприянова.

2 Людмилы Александровны Волкенштейн.

За книги, присланные вами, приношу мою благодарность. Мих. Петр. Сажин и я просим вас оставить для нас по экземпляру «Справочной книжки для социалиста», объявление о которой гласит, что лицам, записавшимся до 15 февр., она будет даваться с уступкой. Мы хотим купить ее и просим записать нас. Всего хорошего!

Вера Фигнер.

Вчера я прочла, что Шлис[сельбургский] Ком[итет] ищет карточки Василия Иванова и Манучарова: они у меня есть, и очень хорошие. При первой возможности я выручу их из деревни и пришлю.

Кто писал прокламацию по поводу убийства Стрельников, я не знаю; и мне кажется, что такое распыление на атомы деятельности Испол. Комитета и Нар. Воли—вредно для дела... Это похоже на раздробление музыкальной пьесы на отдельные ноты: каждая в отдельности—ничего [не] даст, а все вместе—образуют прекрасную гармонию. Так и наша организация была гармоническим целым, в котором один дополнял другого. Разбитые на куски или атомы—мы были скорее всего обыкновенные, средние люди, но связанные в одно целое совершили дела, которые и доселе волнуют многие сердца. И мне жаль этого целого. Я боюсь, что детальная разработка «былого» разрушит гармонию общего...

49. В, Я, Богучарскому.

7. II. 06.

Василий Яковлевич! Я захворала ларингитом в день отъезда нашего общего знакомого, и вижу, что никак не смогу приготовить статью о Л. А. к 10—11. Прошу вас напечатайте в февр. книжке, что (по болезни автора или просто) статья будет в марте. При всем желании я не могу сделать иначе.

В. Фигнер.

Лихорадка, сопровождавшая эту маленькую болезнь, меня так ослабила, что я не могу ничего делать от постоянного легкого головокружения.

50. В. Я. Богучарскому.

22. II. 06.

Ваше письмо, Владимир Львович1, я получила и от души проклинаю ваш почерк, в чем меня поддерживают и все Ваши «добрые» знакомые в нашем городе. Если вы хотите поддержать дружеские отношения с нами, то пишите не спеша, а то ваш почерк уж чересчур конспиративен: ни друг, ни враг ничего не разберет.

1 Бурцев.

С ноября 1880 г. штаб-квартира нашей организации была квартира у Вознесенского моста, хозяевами которой были Исаев и я. Там происходили общие собрания агентов III степени И. К. и адрес ее только им и был известен. Эта квартира была основана вместо ликвидированной пред тем квартиры Анны Павл. Корба и Ланганса, у которых, в качестве квартирантки, жила и я. В день 1-го марта и последующее тревожное время, до ареста на улице Гр. Исаева, все важные обсуждения велись на нашей квартире, и там же 1-го марта дебатировался вопрос, с каким обращением должен выступить Исп. Ком. по поводу события этого дня Написать это обращение было поручено Л. Тихомирову— единолично, что он и исполнил, придав ему форму письма к императору Александру III. Оно было написано так прекрасно, с таким тактом, что я не помню, чтоб кто-нибудь из присутствующих агентов пожелал внести поправку: оно было одобрено единодушно. С особенной энергией в пользу его высказался Н. Е. Суханов. Это было 2-го марта или 3-го.

Если Тихомиров, или кто-нибудь другой, приносил черновик Н. К. Михайловскому—-в этом нет ничего невероятного. Это был бы акт почета, тем более возможный, что Н. К. принимал участие в редакции газеты «Народн[ая] Воля» на правах полноправного члена, хотя ни в каких обязательных отношениях к нашей организации, вообще, не состоял.

Но был ли такой факт—мне неизвестно.

В. Ф.

51. В. Я. Богучарскому.

24. II. 06.

Василий Яковлевич и Владимир Львович!

Одновременно с этим письмом возвращаю на адрес редакции рукопись о Дегаеве. Я сделала несколько небольших поправок в тех местах, где были фактические ошибки. Но они так незначительны, что прошу вас воспользоваться этим не как примечаниями, помеченными моим именем, а просто сами измените в этих местах текст, сообразно надписям карандашом, которые я сделала.

Уже зашив рукопись в холст, нашла, что едва ли уместно упоминать фамилию сестры Дегаева (Маклецовой), которую я вписала в одном месте; автор изображает ее в смешном виде, и я совершенно согласна с ним, но так как эта сестра попадает на страницы истории только благодаря позорной роли брата, то я думаю, лучше оставить ее в той же неизвестности, в которой она доселе пребывала, тем более, что в былое время, когда мы бывали в этой семье, мы относились ко всем членам ее гораздо снисходительнее, чем; их изобразила мой друг А. П.1.

1 Корба

О всей статье, если позволите, я скажу, что напрасно вы так торопитесь со всем этим материалом. Дни свободы еще будут, когда все это можно будет рассказать гораздо полнее, когда автор каждой задуманной статьи может съездить или письменно собрать дополнительные сведения. Так, напр., в воспом. Ашенбрен[нера] вся последняя страница полна фактических неточностей и прямо-таки изменяет настоящий смысл того, что произошло у нас в марте 902 г. Такого несуразного анекдота, что жандармы пришли ко мне же за нитками для пришивания сорванных погонов, со мною не было. Я слышала, что будто они приходили, кажется, к Морозову. Затем все это было еще при Сипягине, а не при Плеве и т. д. и т. д. Дорогой Мих. Юльевич тут прямо спутался (я ему писала об этом), и все это от поспешности. Если бы дали прочесть мне или Морозову, или кому др. еще из товарищей, то можно было бы исправить. То же мне кажется и со статьей о Дег[аеве]. Напр., и о семье его есть интересные подробности, более характерные, чем приведенные, и которые Анюта1, верно, просто забыла.

1 Корба

Уж я не говорю о том периоде, когда Д[егаев] стал предателем.

Вчера я послала письмецо Владимиру Львовичу в ответ на запрос о письме к Александру] III. Я думаю, что этого тоже не стоит публиковать под моим именем. Я просто даю вам справку, которую вы просите.

А у меня к вам тоже просьба. В Дармштадте учатся более 300 чел. русских, имеющих читальню. Анатолий Сажин, который принадлежит к тамошним учащимся, просил меня похлопотать, чтобы редакция «Былого» посылала им один экземпляр журнала1. Высылать можно на его адрес: Deutschland. Darmstadt. Eckard Strasse 3/11. Anatol Sagin

1"Былое"

А я ему напишу, чтоб он, немедля, относил в читальню. (Адреса ее он нам не сообщал, потому—я его не знаю).

В. Фигнер.

Когда я пришлю в редакцию Воспоминания о Волкен-Штейн, то прошу вас, прежде даже, чем читать самим, дать ее Морозову, чтобы он прочел: я отдаю ее на суд ему, чаи как мы оба одинаково хорошо знали Л. А. и он принадлежал к числу ее самых близких друзей среди товарищей-мужчин.

Мих. Петр. [Сажин] и я надеемся, что Владимир Львович не забыл нашу просьбу о заказе иностранных книг.

Я хочу издать на свой риск и страх воспоминания Ашенбр[еннера], напечатанные в «Былом»; издать—в пользу Мих. Юльевича, и буду писать ему об этом. Скажите, разобран уже набор этих воспоминаний? Тогда можно бы сэкономить расходы. И если набор не разобран, то согласился ли бы издатель «Былого» издать эти воспоминания таким образом, чтоб расходы покрывалась из первой выручки?

Я не знаю в точности, в 57 или 58 году родилась Людм. Алекс.? Карточку, которую Владимиру Львовичу показывали, как карточку Нечаева,—подложная. Мих. Петр., который знал лично Н[ечаева], говорит, что ни одна черта не напоминает последнего.

52. В. Я. Богучарсвому

27. II. 06.

Я получила и от Владимира] Л[ьвовича] и от Анны Павловны заметку о письме к Александру III.

Между моим и ее письмом об этом есть противоречия. Во 1-х, я припоминаю, по ее указанию, что кой-какие возражения были, но мне кажется, они касались употребления титулов: Ваше Им. Вел. и так далее: все были сначала удивлены оригинальностью самой идеи придать обращению форму письма. Затем, относительно квартиры я написала Ан. Павл., что я думаю, ошибка вкралась у нее, п. ч. невероятно, чтоб на квартире, куда могли переехать только 3-го (второго— только начали искать! и когда могли ее искать Ан. Павловна и Златоп[ольский], если с 11 до 3 или 4-х часов, как 2-го, так и 3-го они были на квар. Исаева на заседаниях), решились на другой же день собраться, когда хозяева не могли еще быть прописаны, да едва ли возможно было оповестить всех об адресе ее. На только что основанных квартирах, раньше, чем прописаны паспорта хозяев, мы никогда не расковали собираться. Ан. Павл., вероятно, напишет сама. Мне не хотелось бы, чтоб печатались разные варианты, и я прошу об этом.

В. Ф.

58. В. Я. Богучарскому.

5. III. 06.

Ваше письмо, Василий Яковлевич, я получила, а также 2 экземпляра справочной книги (для Саж[ина] и для меня). Благодарим за них, а деньги возьмите, при случае, из гонорара.

Вы правы, что учреждению легче устроить сбыт изданий, и пусть Аша1 издает Шл. Комитет, если Аш согласен. А почему бы Комитету не издать эти воспоминания] прямо в пользу Аша (за вычетом расходов, конечно).  этого жертвуется или

1 Шлиссельбургское сокращение фамилии Ашенбреннера.

Его едва ли надолго хватит работать так, как он работал этот год, а издание в его пользу, быть может, обеспечило бы ему жизнь на несколько лет. Шлис. Комитет, для общего фонда, мог бы издавать то, что специально для этого жертвуется или дается теми или другими лицами. Я знаю, что Ашу трудно работать, а небольшой гонорар не поможет делу.

Только эти соображения и заставили меня пни в предыдущем письме об этом деле. Я думала, сестра Лидия [Стахевич] придумает какую-нибудь комбинацию.

О портрете Вас[илия] Ив[анова] я написала в деревню и просила выслать.

Очень рада, что Тригони нашелся. Буду ждать письмо от него.

Я не бралась писать биографию Лукаш[евича]. Я писала только насчет биогр[афий] Мороз[ова] и Новор [усского], но боюсь, что в последнем случае окажусь на мели.

За посылку «Былого» в Дармштадт — благодарю.

Ответ на остальные пункты — в письме к Влад. Льв[овичу] [Бурцеву].

В. Фигнер

Желаю всего хорошего ! Что это мы еще не имеем № 2 «Былого»?

54. В. Я. Богучарскому.

10. III. 06.

Василий Яковлевич! Вчера я получила от Лидии Петр. письмо, которое, видимо, разошлось с моей рукописью и с ответом на предложение написать предисловие к стихотворениям Мор[озова]. Поэтому не буду повторять одного и того же: я не могу писать на одну и ту же тему (биографии) две вещи. Если бы не написала уже для Шлис. Комитета, вероятно, сделала бы.

А теперь вот что:  немедленно поправьте и моей рукописи о Волкенштейн: слово «Гавки» на «Галки» — это досадная моя ошибка, и я для этого-то и пишу это письмо. (Это слово находится в том месте, где говорится об ученических годах Л. А.).

Затем, жму руку и остаюсь

В. Фигнер.

А еще: в моей статье в середине ее приведено стихотворение Н. А. Мор[озова]. Я думаю, за него надо ему заплатить, как редакция платила за стихотворения], помещенные в февр. книжке «Былого». И деньги за это стихотворение отдайте ему. Он дал, было, его в «Русс[кое] Бог[атство])» но оно чрезвычайно уместно в статье, посвященной Л[юдмиле] А[лександровне], нашему общему другу, а потому я и взяла его у Николая.

Лидия Пстр[овна] пишет также об отдельных оттисках статьи о Л. А., но об этом я поручила говорить моей сестре Лидии, так как отсюда я не могу ничего решать.

55. А. А. Спандони.

Нижн.-Новг., Ильинка, д. Большаковой, мне.

22/III 06.

1 Странным образом никаких писем с января по 22 марта 1906г. нет. Верно, не сохранилось.

Дорогой Афанасий Афанасьевич. Третьего дня приехала Анюта1 и дала прочесть ваше письмо из больницы.

1Корба.

 Оно пробудило мою совесть, что я до сих пор не писала вам, и я тут же объявила, что немедленно напишу. Что это вы как заскрипели—это ужасно огорчает нас: мы только на то и надеемся, что вы спокон веку скрипели и имели самый ужасный вид. Пришлите-ка мне свою карточку; вероятно, у вас есть какая-нибудь, хотя бы любительская. Я тоже пришлю, у меня есть 3, и я не знаю, какую кому посылать, ибо мнения о них расходятся, а по три посылать—не хватает денег. Зато для Шлисс[ельбургской] галлереи я послала 2 прекрасных негатива, и верно вам доставит удовольствие увидеть их там. Говорят, в апреле эта галлерея выйдет. Понемножку я втягиваюсь в литературу и хочу бросить переводную работу, которая оплачивается дурно, времени же требует много. Вот уже 3 месяца скоро, как я живу у Сажиных в Нижнем и довольна этим пребыванием. Могу теперь, по крайней мере, работать головой и не так тягощусь обществом, хотя вообще к нам ходят мало, да и то я часто скрываюсь в свою комнату. До сих пор я чувствую большое внутреннее противление, когда надо встречаться с незнакомым человеком, а от разговоров сильно устаю (что сказывается уже после). Анюту я была искренно рада увидеть— она осталась такой же милой и привлекательной. Говорили, что она очень изменилась. Конечно, худа ужасно и потому много морщин. Но это не помешало мне сейчас же увидеть в ней прежнюю дорогую Нюту, и ее общество доставило мне громадное удовольствие. Вчера Саж[ины] получили письмо от Синегуба, который предполагает поселиться здесь и служить в «Надежде». Из старых здесь же Александра] Ив[ановна] Мороз, жившая со мной в Нёноксе, и Буланов1 (по процессу Оболешева и др.). Бурцев встряхнул вас, а если бы вы знали, какую архивную пыль он поднял здесь! Это настоящий ястреб, так на всех стариков и налетает и слушать не хочет о наших физических немощах: вынь да доложь ему всяких воспоминаний. Кстати, напишите мне, если можно, то немедленно: когда Мих[айловский] передал мне в Харькове относительно переговоров (чтобы не было терр[ористических] актов до коронации и тогда посыпятся разные блага—амнистия, свобода печати и социалистической] пропаганды), то как залог искренности предлагали кого-нибудь выпустить: я предлагала Нечаева. Помните ли вы об этом и в какой форме? Особенно важно последнее обстоятельство. Напишите, пожалуйста, хоть самым кратким образом, как и что помните вы2.

1 Анатолий.

2 О том, что я предлагала Нечаева, Спандони подтвердил.

Целую вас крепко и прошу поправляться!

Вера.

56. Б, Я. Богучарскому. 23/111. 06.

Ваше письмо, многоуважаемый Василий Яковлевич, я получила. Мих. Петр. [Сажин] сам будет писать вам, он, по-видимому, надеется получить биографию Бакунина от Гильома.

Относительно Ковальской, действительно, написала наверно, но, кажется, лучше было бы просто поставить вместо увоза Ковальской—истязание Сигиды, но это не важно, п.ч. смысл-то сохранился. Ашенбреннер просил для изд[ания] его воспоминаний сделать поправки последней страницы, где есть значительные ошибки, но я никак не управлюсь со своей работой и до сих пор не исполнила этого. Пришлите, пожалуйста, немедленно биографию мою, написанную Морозовым, она крайне нужна мне.

Сергей Андреевич Ив[анов], хотя обещал (но до сих пор не исполнил этого)—прислать свои воспоминания о заграничных переговорах.

Анна Павловна Корба была у меня, и мы с ней обсудили ход обсуждения письма к Ал. III и набросали вместе черновик, который она перепишет и пришлет вам, а мое первое письмо об этом считайте несуществующим—просто порвите его, так как выяснилось, что было два чтения этого письма. То же, что сказано о Мих[айловском], конечно, остается в силе. Василий Яковлевич! Сестра (Лидия Ник[олаевна] [Стахевич]) не написала мне, нужны ли ей деньги для напечатают отдельным изданием биографии Волкенштейн. Если да, то вместе того, чтоб посылать мне деньги из «Былого», вы могли бы выдать их прямо ей за вычетом того, что следует за «справочную книгу социалиста», которую вы прислали Мих[аилу] Петр[овичу] [Сажину] и мне. Пусть также Владимир Львович вычтет стоимость «L Enferme», французской книги, присланной мне. Увы! эта книга у меня уже была, и он обещал достать биографию Бланки для дополнения той книги, но из-за границы прислали ту же, которая у меня была. Виновата я, ибо надо было упомянуть, что требуется что-либо другое, только не эта.

Вы просите о некоторых карточках—я ничего не могу сделать. Знаю только, что у Рогачева родные в Елецком у. Орл[овской] губ. Акимова1 содержится теперь во Владимире, в тюрьме.

1 Якимова, а не Акимова

У сибиряков, я думаю, должна бы иметься ее карточка.—Тригони на суде отрицал свое участие в подкопе 1-го марта, и по суду оправдан в этом. Всего хорошего.

В. Фигнер.

57. А. А. Спандони.

31/III 06 г.

Дорогой Аф[анасий] Аф[анасьевич]. Не корите, что не позволила приехать в октябре. Право, мне тогда было ужасно скверно, а теперь я становлюсь все лучше, все нормальнее. Уверяю вас, вы не умрете, не повидав меня, это совершенно невозможно. Но что же делать, когда иногда все на свете в тягость, все—бремя. И разве можно такой являться к друзьям... Задали вы мне задачу с карточками. Якуб[овичу] понравилась как раз та, на которую я фикаю. Если я вам дам ее, дайте слово, что никому не дадите переснимать—право, она прегадкая, а вот у Водовозовой (посланы мной), так; вот уж те действительно хороши. Верно, прикрашены, но выражение лица удивительно хорошее. Я, конечно, не судья, похожа ли, нет ли, и сужу просто как картинку. Теперь я истратила много денег на карточки и потому всех трех не пришлю (одной уже и нет, пришлось бы заказывать). Пошлю понравившуюся Якуб[овичу] с вышереченным условием. Но, право, это лицо капризное и карточка вообще неудачная. Потом пошлю другую. Не все же радости зараз! Только пищите понятнее—что за почерк!

Что сказать вам о нашей жизни! Весьма бесцветна! Занимаюсь литературной работой, немножко лечусь, устаю от гулянья, знакомых мало; импульсов со стороны—нуль. Сунуть нос к молодежи не приходилось, все думаю, что в несколько дней устану и придется ретироваться, а пожилые—все давшие себе отставку—как это скучно!

Часто я думаю, что, быть может, если сам не можешь оживлять других и создавать вокруг себя дело, то несправедливо желать и требовать, чтобы другие давали тебе эту атмосферу деятельной жизни! И все-таки хочется, и все-таки думается, что собственное слабосилие и утомленность забылись бы и рассеялись в горячей атмосфере людей более молодых и деятельных...

Вот буду понемножку писать не для издательских фирм, не на срок, а постепенно, для себя. Если выйдет хорошо—напечатаю книжку и хоть ею сделаю с своей стороны вклад в жизнь. Ведь это тоже дело. Но для этого надо много времени, пожалуй, год, если не более...

Сейчас у нас Сенегуб, он будет в Москве. Его выслали из Сибири в 48 часов.

Пришлите, пожалуйста, адрес Вас[илия] Гр[игорьевича]1.

1 Иванов—шлиссельбуржец.

Обнимаю вас и прошу не скрипеть! не хиреть!

Вера Фигнер.

Портрет пошлю заказным на-днях или же завтра с этим письмом. Не делаю на портрете надписи, ибо он мне не нравится.

58. А. А. Спандони.

13/1У. 06 г.

Дорогой Аф. Аф. Грустно стало мне, милый вы мой, читая ваше письмо, грустно, что вы больны и что вам приходится так сжаться из-за болезни. Я сама испытала, что значит хроническое недомогание, иной раз готова была притти в полное уныние. Видала я старух таких здоровых, бодрых, деятельных... так хотелось бы походить на таких, потому что деятельная, энергичная старуха—это сама прелесть, сама поэзия! У меня есть тетя, которой 61 или 62 года, и она здоровая, бодрая, чудесная1!

1 Головня.

Я ее называю не иначе, как моя «живописная» старуха. Горизонт ее не широк, но она такая добрая, приветливая, что, смотря на нее, видя ее, я наслаждаюсь (право, не преувеличиваю). Я словно стою перед картиной и созерцаю, и чувствую тихую, спокойную радость или удовольствие. Но зачем я пишу вам это? Впрочем, не будете же вы «завидовать» моей тете, как позавидовали даме, видевшей меня. Карточку я не посылаю, ибо ее еще нет. Вы, по приезде в Полтавскую губернию, напишите адрес, туда я и вышлю, как только она будет. Водовозова издает «Галлерею шл[иссельбурж]цев», и я выслала ей отличный негатив. Если у вас не будет этой «галлереи», я вам пришлю ее.—Вы спрашиваете, что я буду писать для «Былого»?—Ничего. Мне не нравится писать на срок, мое здоровье положительно страдает от этого, а следовательно и настроение. Я задаю себе задачу—писать понемногу дл я с е б я и затем издать книжкой. А разбрасываться я не хочу и быть лошадью, которую понукают, тоже не могу. Я имею 50 рублей в месяц от брата (по завещанию матери), так что крайности в обязательном труде нет, хотя я и хотела бы зарабатывать, чтобы не чувствовать себя паразитом и чтобы больше помогать нуждающимся. Биография Л[юдмилы] А[лександровны], которая, к моему удовольствию, понравилась и вам, будет издана отдельным изданием, которое, быть может, и даст мне возможность удовлетворять разным альтруистическим потребностям. Вы, спрашиваете, дорогой Аф[анасий] Аф[анасьевич], насчет Дегаева. Тогда я ничего не подозревала и обращалась с ним, как с другом, братом... Узнала только в тюрьме через год с лишком после ареста, когда мне предъявили целую тетрадь его предательских показаний. Писать об этом, вспоминать и говорить—мне страшно тяжело и вызывает до сих пор бесконечные слезы, а затем расстройство нервов, когда я начинаю кричать от каждого неожиданного стука!..

Ну, целую вас. Надеюсь, в деревне, если вы будете у хороших людей, то поправитесь. Всего, всего хорошего.

Вера Фигнер.

69. В. Д. Лебедевой.

14. IV. 06.

Дорогая Вера Дмитриевна! Не сердитесь, что редко пишу: уверяю, нередко провожу часа 3 в день за корреспонденцией и все же только и слышу от всех сетования, что редко пишу. И в самом деле, на каждого в отдельности выходит мало, а в сумме требует времени без конца; между тем, приходится заниматься переводами или авторством, так что я почти ничего и не читаю. Вы спрашиваете о Финляндии. Да, я хотела поехать туда на лето, но разрешения до сих пор еще не имею, и если не получу, то уеду в Никифорово, Тетюшского уезда, куда в таком случае направятся и все сестры. Что это Фрол мне не пишет? На пасхе я ему писала, но он не отвечает. В конце апреля к нему, вероятно, заедет Новорусский, а я тоже все мечтаю туда съездить, но Ал[ександра] Ив[ановна] пугает, что дорого стоит. Посылаю вам карточку. Не знаю, понравится ли вам? Водовозова издает хорошую, лучше этой, и вы, вероятно, приобретете всю «Галлерею шлиссельбуржцев», в том числе будете иметь и меня. Я чувствую себя здоровой, и если бы вы знали, как меня тянет вдаль, путешествовать, ходить, лазить и без конца дышать свежим воздухом и наслаждаться солнцем и видами окружающей свободы! Целую вас крепко и надеюсь познакомиться с Владимиром Петровичем, о котором слышала столько хорошего.

Если у вас есть или будет ваша карточка, то не забудьте и мне дать.

В. Ф.

Прилагаемый второй портрет, пожалуйста, передайте с оказией Фролу.

Который из портретов лучше или хуже—идет разногласие. Надписи на обратной стороне гласят, кому они назначены.

Милая Вера Дмитриевна! Мой товарищ по суду Спандони, бывший каторжанин, стар и болей (теперь лежит в клинике в Одессе), и я хочу просить вас, не соберете ли вы сколько-нибудь денег среди своих знакомых, чтобы поддержать его. Собранное можно прислать мне или отдать в Москве Анне Павловне Прибылевой, сказав, что это для Спандони. Я писала и Босяцкой1 о сборе, так что она должна передать вам.

 1 Знакомая в Харькове

60. Брату Петру

21. IV. 06,

Дорогой брат Петя! Тетя тебе телеграфировала, какую вероломную штуку сделал Дурново. Все обещал Финляндию, и вдруг вздумал, что я самовольно совершила поездку в Москву и Петербург, и за это мнимое преступление посадил меня опять в Никиф[орово].

15 апреля я с Женей поехала в Казань, на три дня, чтоб побывать у зубного врача1, и известила об этом нижегор[одского] губернатора, а, приехав к Куприяновым] 16 апр[еля], известила казан. губернатора], и вот 18-го, часов в 7 вечера, явился полицейский и, удалив всех из комнаты, дал бумагу от казанского губернатора, что политическая преступница и ссыльно-поселенка В. Н. Ф[игнер] «за самовольную отлучку в Москву и Петербург и за политическую] неблагонадежность, обнаруженную при обыске, должна, по приказу мин[истра] внутренних] дел, возвратиться немедленно в свое прежнее местожительство под надзором (или под надзор—я не помню—мне показалось последнее) двух надежных стражников».

1 Это был официальный предлог

На словах полицейский сказал, что я должна выехать на следующее же утро в 8 часов и что за мной явится полиция.

Мы с Наташей съездили в канцелярию губернатора, чтоб оставили хоть до 21-го, и предъявили медицинское свидетельство. Но тщетно. Утром тот же полицейский, но уже переодетый в штатское, в сопровождении нижнего чина, тоже в штатском, явились, и хотя мы все только-что проснулись, стали торопить и приставать, чтоб скорее ехать, и что заявление наше оставлено без внимания (жаль, что потратили целых 1 1/2 руб.] на марки гербовые! и насмотрелись на рожу правителя канцелярии!). И вот, пришлось ехать. Наташа хотела сопутствовать мне, но так как у нее было какое-то дело на др[угой] день, то со мной отправилась Евгения, которая и осталась здесь; завтра те она уедет, а на тех же лошадях приедет Наташа; хотела на неделю.

В Тетюшах полицейский препроводил нас к исправнику (теперь уж 3-й здесь со времени моего приезда в Тетюш[ский] уезд); мы с Женей в 1 экипаже, а переодетые шпики в другом, сзади (за путь их я не платила). Там он шушукался с исправником, а мы ждали па лошадях на улице. Наконец, надоело, и я вошла в дом и сказала исправнику, что устала, а еще ехать придется, и что мы хотим к Юрию Головне. Он говорит—поезжайте. От Юрия, досидев, я заказала тройку везти нас с сестрой и послали сказать исправнику, что хотим ехать. Они дали знать, что просят обождать, и заставили ждать до 8, когда подъехал какой-то местный полицейский надзиратель на паре и отправился нам во след. В 1/2 11-го приехали к тебе в усадьбу, а полиция скрылась, должно быть, в волостное правление или к местному старшему уряднику (Телеманов из Христофоровки). Вас[илий] Степанович1 спал и со сна не мог найти ключ, и я чуть не распалась на кусочки от усталости, ибо ночь не спала (всего 2 часа спала)—у меня бессонница попрежнему, да после передряг с полицией для развлечения ходили в оперу, потом тетя Куприянова] приехала из Христофоровки, так и вышло, что не удалось выспаться накануне.

1 Приказчик; в письме ошибка—надо Степан Васильевич (Кондаков)

По приезде утром стали осматриваться, устраиваться. Наняла Сашу. У тебя—прелестно в доме. Надд бы Насте пожить.

Раскошеливайся на благотворительность— осаждают!  Но в старой усадьбе хлев, и на основании вашего решения, что ты даешь 50 р. на ремонт, а все жители дома по 5 руб. (и я дам), я приступила к белению. Хотела красить пол, но боюсь, что это неудобно в виду приезда сестер. Буду также садить капусту и прочее; все здесь в ужасном состоянии—заросло, засохло, в стар[ой] усадьбе—вообще пакость. Я буду нанимать поденщиц мыть, убирать, копать, сеять и так далее. Это срам, что за мерзость запустения. Цветов нигде пет, семян купили для огорода мало—все это я намерена покупать и устраивать, так как ты писал, чтоб я распоряжалась. Тетя Лиза1 не хотела для Коли нанять Филата на лето, а только на 3 месяца. Он не согласился, и Колина усадьба без цветов. Боюсь, что будет поздно! но все же я насею—что выйдет. Сев скоро кончится, хотя все же лишь к концу будущей недели. Земля жаждет дождя. Жара очень сильная, и это нехорошо. Озими недурны. Барометр показывает к сухости. Но для жизни—воздух, солнце очаровательны—должна сознаться в этом, несмотря на злость на «Дурново». Сегодня долго надзирала за работами в саду и огороде.

1Куприянова.

61. В. Я. Богучарскому.

30. IV. 06.

Василий Яковлевич! Посылаю в Редакцию корректуру Тыркова и не могу сказать, чтоб мне понравилась приведенная там фраза моя. Я, конечно, не помню ни самой встречи на Невском, ни слов, которые он приводит. Со стороны внешней—факт так ничтожен, что не заслуживает, чтобы его заносили на страницы воспоминаний, а с внутренней—я удивляюсь, как могла я сказать это? Дело в том, что я не сочувствовала всей этой истории: мне казалось, что она не есть выражение чувств студенчества, а придумана искусственно центральной группой в университете. Но ее Исп. Ком. одобрил, и мне поневоле пришлось подчиниться.

Так как я всегда была за товарищескую солидарность, то я, действительно, могла удивиться, встретив Тыркова не на поле действия, и слова свои (если он в них не ошибся) могу объяснить только гневом на то, что он не пошел, когда другие пошли, в этом смысле я хотела бы, чтоб сделали примечание, если автор сохранит это место."Остальное из эт[ого] письма «рro domo sua». Демонстрациям—я сочувствовала, хотя в то время они были большею частью неудачны, но скандалам—я поражена!! а у меня и в памяти об истории против Сабурова осталось впечатление скандала, а не демонстрации, хотя устроить хотели, конечно, именно последнюю.

В. Ф.

Если вы пришлете мне еще какие-нибудь портреты— то буду благодарна.

Но уверяю вас, что вас мистифицировали, и вы напечатали не нашего Кибальчича. Боюсь, что и я окажусь «преступным типом»—если вы допускаете шутку насчет портретов в № 3 «Былого». Желябов—это старинного письма икона, и желябовского тут нет ни на йоту. Гесю—я первоначально не могла узнать... Что за физиономии у Михайлова (Тимофея), у Рысакова! В таком обществе «страшно» быть! Посадите меня к кому-нибудь кроткому и сделайте меня «симпатичной»!

Одновременно возвращаю заказной бандеролью корректуру и книжечку, где есть о Каховском. Мне писали, что и об этом надо сказать, имею ли что против? Но, прочитав, думаю, что просто хотели дать мне прочесть, за что и благодарю, ибо ничего против или за иметь не могу.

62. Брату Петру.

11. V. 06.

Дорогой брат Петя! Твое письмо я получила вчера вечером, в тот день, когда посылала в город Василия1 для отправки телеграмм тебе, тете, Насте и Евгении. Я очень огорчена, что твой приезд откладывается на неопределенное время: твое присутствие нужно было бы для целей хозяйственных, чтоб хорошенько обдумать переустройство хозяйства, а во-вторых, важно и для меня, чтоб поговорить с тобой об условиях жизни здесь. Последнее—вещь сложная, и я не знаю, выполню ли я сейчас это достаточно удовлетворительно на бумаге.

Проводив меня из Казани сюда, Евгения уехала и с теми лошадьми явилась Наташа, прожившая со мной неделю. С 28 апреля—я оставалась одна. Наташа вручила в мое распоряжение триста рублей для оказания помощи нуждающимся, главным образом, для Никифорова. Я была и довольна и недовольна этим. Жить в деревне, не имея лишков, которые можно бы употреблять для помощи,—неприятно, но я понимала всегда эту помощь так, чтоб всмотреться в случай и давать с полным разумением дела. Когда эти деньги свои, тали так и распоряжаешься, когда найдешь нужным или возможным. Но когда деньги—чужие и их нужно раздать почти единовременно, а не в течение продолжительного срока, как истратил бы их человек, постоянно живущий в деревне и действующий, так сказать, хронически, то дело принимает совершенно другой вид, который мне кажется и нерациональным и несимпатичным. Я просила Наташу руководить мной, часто посылала ее самое итти к приходящим,— взяла список записавшихся у Екатерины Ник[олаевны]2 и проверила, кто из них каков по материальному достатку и по личному характеру, поставив подле каждого нуль или плюс, не дать или дать. Этим списком я и руководствовалась, отступив только в немногих случаях вследствие настойчивости просителей. С первого же дня я почувствовала, что стою па зыбкой почве. Я оказалась подобной человеку, который с горстью золотого песка стал среди толпы нищих. С утра до вечера у крыльца стояли просители из Никиф[орова] и из ближайших деревень, куда молва мгновенно передала весть, что тут можно просить, выпросить и получить: Лаптевка, Васильевка, Атрясы, Ямбухтино, Танаево, Чула, Мурзы,1,—все послали своих нуждающихся. Иногда было очевидно, что не помочь нельзя, и я давала; так как Наташа сказала, что помощь можно оказывать для покупки лошадей, и просителей этого рода было много, то пришлось давать и на них, рублей 10—15 в приплату тем, кому не хватало своих для покупки лошади. Одному здешнему бывшему солдату, раненному в Яп[онскую] войну, дала 25 руб., так как Наташа сказала, что некоторые давали деньги специально для помощи солдатам. Толпа людей, которым надо: одному лошадь купить, другому сменить; третьему избу перенести, колодезь исправить, печь возобновить, корову, телку завести и т.д.,—всем что-нибудь да надо, и всякий считает себя в таком же праве получить, как и все остальные... 

1 Русские и татарские селения в окрестностях Никифорова.

Через два дня я сказала Наташе, что не сочувствую такой лихорадочной раздаче и нахожу ее даже несправедливой: сказала, что на одного удовлетворенного является 10 недовольных. Зрелище просящих и унижающихся людей само по себе тяжело и внушает даже презрение, хоть и знаешь, чем вызвано это унижение. Затем разыгрываются аппетиты-г—как на лотерее: легкость получения совершенно ясна—деньги налицо—только проси и проси. Придет просить на лошадь; откажешь—просит на корову, потом на телку, потом на пашню, и так все Понижает и понижает, чтоб хоть кусочек золота получить. Винить нельзя! Субсидий клянчат и миллионеры, а все филантропы и наша братия разве тоже не ищет и не просит постоянно денег на свои высшие цели, а у крестьянина разве есть другие цели, кроме заботы как-нибудь прожить? Между тем удовлетворить все и всех невозможно: весь народ—нищий. Только общие, государственные меры могут вывести его из нищеты и унижения нищего. По разуму рассуждая, если нельзя помочь всем—можно поддержать падающее хозяйство отдельных лиц, которые без этой помощи опустятся на дно крестьянской жизни. Но когда дать такому, те, кому нечего даже есть, начинают вопиять о несправедливости. И по-моему, как я сказала Наташе, он прав. Неужели же, в самом деле, ему умирать в виду поддержания какого-нибудь хозяйства, которое еще можно спасти? Разве политико-экономические и рациональные рассуждения могут заставить молчать «желудок»? Никогда не втолкуешь нуждающемуся в хлебе, что полезнее помочь другому в покупке лошади, без которой его хозяйство упадет. Если даешь только приплату, то это опять-таки премия тому, у которого еще есть что-нибудь; по евангелию—«имеющему дастся—а от неимущего отнимется».

Эти соображения, лихорадочность раздачи, униженность просителей, явное и общее неудовольствие («всем даете, а м н е—н е т») заставили меня сказать Наташе на 3-й или 4-й день, что я отказываюсь от подобной раздачи и возвращаю деньги. Действительно, я отдала ей 75 рублей, которые еще были у меня на руках. Я сказала, что по-моему нужно только кормить по составленным сельским обществом спискам. Приходящим дальше—было сказано, что деньги все розданы и более ничего нет. С той же быстротой весть об отсутствии денег распространилась, и ходить перестали еще при Наташе. Так же было и после нее, лишь изредка являлись, и я выдала несколько рублей, оставшихся от круглой цифры.

Приезжала ко мне еще при Наташе тетя Головня и тоже не одобрила эти подачки—кому да, кому нет.

В ночь с 9-го на 10-е усадьбу подожгли с угла близ дороги,—здание, где были овцы и где была куча соломы я навоза. Народ гулял по случаю храмового праздника и пьяных было, говорят, порядочно. Яков спал. Степ [ан] Васильевич] у себя еще нет, а я писала в спальне письма, когда в 1/2 11-го услыхала набат. Смотрю в окно—огонь, громадный, как-будто горит порядок изб около тебя. Я разбудила девушку и работника Сергея, спавшего в передней галлерее, велела закладывать лошадей в телеги, а скот с твоей усадьбы гнать в Васильевку. Думая, что сейчас может загореться твой дом, и видя, что всего у нас, трое мужчин (Степ[ан] Васильевич] убежал к пожару) и что нам не сладить с очисткой твоего дома, я сложила свое белье и одежду в чемоданы и только тут узнала, что горит наш старый дом, а не избы в нашей близи.

Когда Степ[ан] Васильевич] прибежал, все крутилось в вихре огня—флигеля пылали и ветер гнал пламя на дом. Ночной сторож старой усадьбы, оказывается, рано увидал огонь и принялся тушить, при чем получил сильные ожоги половины лица и одной руки. Стал кричать и звать. Тихон выбежал с ключами отпереть конюшню, но так растерялся, что не мог сделать этого, и так как огонь был уже на конюшне, то и оставил лошадей погибать в ней. Все они умерли: 9 ш[тук]. Овцы все до одной—115 изжарились. Только быков и телок (50 штук) успели, отворив ворота карды, выгнать зычным криком: они целы.

Крестьяне все стали у своих изб и у училища. Наша бочка уже сгорела,—никто не дал бочки и не подвез воды. Из Васильевки явился Влад[имир] Андреевич1 с пожарной трубой. Крестьяне, было, обратили его к своим избам, но он не дал сделать это. Степ[ан] Васильевич], видима, растерялся вовсе. Фасад с балкона был еще безопасен, балконную дверь вышибли, но даже рояли не вынесли.

1 Управляющий имением брата Николая.

Они не отвинтили ножки и стали тащить целиком, и рояль застряла в двери, где и осталась. Сохранились портреты дедушки, матери и мой, лампа! Этакие пустяки!

Несколько стульев выбросили... и только.

Работники на старом дворе были только: сторож, Тихон и Яков. Двое Васильевских уходили всегда на ночевку в Василь[евку], а 1 никифоровский—в свой дом. В эту ночь он был пьян, так что дома его даже не будили.

Ветру, вообще, казалось, не было, но все пламя клонилось от конюшен к дому и к училищу. Крестьяне отстаивали училище, служившее преградой к их избам. Екат[ерина] Ник[олаевна] успела все свое вытащить вон, хотя и не без поломок и утраты библиотеч[ных] книг.

В общем Степ[ан] Васильевич] и Вл[адимир] Андреевич] жалуются на равнодушие крестьян, на отсутствие какой бы то ни было помощи от них и объясняют невозможность вынести из дому добро именно тем, что их было только трое дома, да надо было спасти амбар, к которому крестьяне тоже не подступали. Трудно сказать, было ли это неизбежно в силу собственной опасности или злонамеренное равнодушие к беде помещиков. Сама я не была на месте действия, думая, что меня там просто затолкали бы и моего голоса не услышали. Теперь жалею, хотя едва ли помогла бы чем-нибудь, и нервы были страшно напряжены,—не знаю, выдержали бы. Ключ от кабинета, где были постели (т.-е. тюфяки) сестер и их библиотека, был у меня, и Степ[ан] Васильевич] не успел его захватить, да, думаю, это бы не спасло имущества, так как наверх вовсе не проникали, а внизу из гостиной и залы не спасли ни кушетки, ни мягких кресел—все сгорело, комнаты на двор пылали первые, и там в шкапу был бензин, так что последовало несколько взрывов, также и вверху, где от мальчиков остался, кажется, порох для охоты в небольшом количестве.

В кладовой погибла вся моя библиотека—200 названий—все мое богатство, собранное за эти два года покупкой и подарками авторов с дорогими для меня надписями—выражением их чувств... Погиб и альбом с видами Никифорова, вывезенный из Шлиссельбурга, ваш подарок, присланный туда. Степ[ан] Васильевич] уверяет, что мотивом поджога было недовольство тех, кому не удалось выпросить себе пособия. Конечно, это возможно, хотя тетя не думает этого. Заходил как-то ко мне потом Шебалов выразить свое сочувствие до поводу нашего несчастья и говорит, что оно никоим образом не есть проявление какого-нибудь аграрного волнения или коллективного действия, общего неудовольствия и т. п. Но я все же удивлена, что ты задумываешь стройку. От так называемой «злой воли» отдельных единиц нельзя себя гарантировать. Ты строился После пожара риги у мамочки и у тебя самого—но это хозяйственное возобновление необходимых построек. И есть времена и  в р е ме н а. Все в России так загадочно, туманно: личность, собственность, самая жизнь у нас не обеспечены. Не лучше ли в таком случае выждать грядущих событий. Что нужно для хозяйства—делать—и только. Дома наши пустовали не раз, и теперь все хотят быть в городе, где все же человек чувствует себя в среде равных, где он безопаснее, и, главное, где решается вопрос борьбы с правительством за свободу и законность. А деревня с ее неиссякаемой нищетой, некультурностью и страшным нравственным одиночеством,— кого может привлекать она в такой критический момент русской жизни, русской истории! В таком углу, как наш, всякий образованный человек стоит меж двух огней—быть съеденным мелким начальством, или стать лицом к лицу, быть может, с изголодавшейся толпой, полной демократической зависти и обиды. Читал ли ты «Мужиков» Чирикова? Мне кажется, краски не сгущены—деревня уже не может быть дачей, приятной во всех отношениях. Так не лучше ли, раз ее уже нет—заводить вновь лишь тогда, когда выяснится о б щ е е положение дел. В России несомненно происходит революция. Один год уже прошел—бурный и полный неожиданностей, но это еще первые раскаты грома: правительство слишком близоруко и эгоистично, и предстоит многолетняя борьба, в которую будут втягиваться все новые и новые «элементы. До Мон-Репо ли тут? И неизвестно, когда явится возможность свободной, мирной, культурной деятельности к деревне, которая только одна и правомерна, как цель жизни в деревне, а не проживание на подножном корму, в качестве дачника.

16 мая.

Письмо мое слишком удлинилось, и обо всем можно переговорить, когда приедешь.

Хотя телеграфировали из ПБ [Петербурга], будто губернатору дано знать о переводе меня в Казань, но он мне не давал знать об этом, но дал депешу исправнику навести справки, был ли грабеж и погром здесь. Исправник спросил и меня,—я сказала: нет.

Но приезд в Казань не имеет смысла, кроме глотания пыли. А если случалось бы, что сгорела и твоя усадьба, я уеду и без разрешения. Но, вероятно, этого не будет, хотя Степ[ан] Васильевич] говорит, будто она «простоит», по народной молве, «только до троицы».

В Васильевке прохаживаются больше по части мелких хищений, но вчера (15-го), когда тетя1 была у меня, приехал Влад[имир] Андреевич]и заявил тете, что только-что заметил в Васил[ьевской] усадьбе: одна балконная дверь повреждена; на полу следы ног; шкапы отомкнуты и ящики выдвинуты, а в кладовой подобран ключ (торчит в замке).

1 Куприянова.

Тетя там еще не была и не знает, унесены ли какие-нибудь вещи и какие именно. Коле мы еще не пишем об этом, ибо он прислал Влад[имиру] Андреевичу] после сожжении Никиф[оровской] усадьбы самую неблагоразумную телеграмму, которую я задержала на свой страх, запретив объявлять се, и теперь, если ему написать, он может наделать глупостей.

Сейчас 11 часов утра 18 мая—я приехала в Христоф[оровку]. Оказалось, ночью подожгли Семеновскую усадьбу, где Кузьма и скот. Сгорело штук 40 овец, 1 лошадь, которую не могли вывести из-за огня. Вспыхнуло около конюшни, Изба, где Кузьма, уцелела: крестьяне дружно отстаивали. Зубаревские и назимовские тоже явились, и все работали изо всех сил. Немудрено, что Семенова хотели сжечь, он не только не уступил крестьянам земли, но, свалив на необходимость спросить детей, даже не ответил ничего крестьянам (хотя Коля совершенно охотно соглашался на продажу).

Тетя и Наташа на месте не были: пожар был около 11 часов ночи и горело 2 часа. Они оставались у себя на всякий случай. Вот, дорогой Петя, факты. Целую тебя и жду с нетерпением твоего приезда. Ты, верно, поговоришь с крестьянами. Твоя Ве р у ш а.

63. А. А. Спандони.

4/V1—06 г.

Дорогой Аф. Аф. Получила вчера ваше письмо и спешу ответить. Я живу в Никифорове, но, конечно, все письма, адресованные в Тетюши, доходят. Мне не хочется рассказывать, как гнусно поступила полиция со мной: выдумала, что из Нижнего я ездила с агитационными целями в Петербург и Москву, и на этом основании возвратила меня в прежнее положение. Но жить здесь скверно: бедность и голодание, попрошайничество и унижение, вымогательство и недовольство в случае отказа—вот обстановка, в которой я живу. В мое распоряжение поступило 800 рублей для помощи нуждающимся, и это поставило меня в центре всяческих домогательств и неудовольствий. Столовые—форма благотворительности, наиболее приличная для дающего,—запрещены губернатором, несмотря на хлопоты братьев у министра и разрешение последнего... Местный сатрап ответил министру, что он не ручается за спокойствие губернии в случае открытия их, ибо столовыми пользуются в целях агитации люди неблагонадежные. Итак, осталась раздача муки, пшена или денег на разные неотложные нужды. Когда приезжал сюда Жбанков1, то я ему сказала, что такая раздача напоминает картину, которую, быть может, заметили и вы. Название было, кажется, погоня за счастьем...

1 Секретарь Пироговского о-ва врачей.

Род пирамиды из человеческих тел, давящих друг друга, чтоб урвать кусочек этого желаемого для всех счастья, находящегося на вершине... Крестьянство предстало передо мной с самой несимпатической стороны, и вы поймете, как это больно для человека, сохранившего в душе известную идеализацию народа. Несправедливые и горькие чувства все время волновали меня, и, право, если я вырвусь отсюда, то более не приеду. Наш народ (в той местности, где я живу) находится в самом униженном положении. И потом отвыкла я уже от жизни, где на каждом шагу пользуешься чужим трудом. В тюрьме — все делала сама (или с помощью равных); в городе постоянно пользуешься продуктами чужого труда, а эксплоатация чужого труда происходит лишь в образе кухарки, обслуживающей 4—5 человек семьи, а здесь—что ни шаг—все оголенный чужой труд; сделай то, сделай это: копают, чистят, поливают, сажают, закладывают лошадей и пр. без конца. И это прямо противно.

Никогда я не чувствовала того, что испытываю здесь. Лежа в покойной, чистой постели, в просторной комнате, в бессонный час невольно приходит в голову, что тут же сотни людей валяются кое-как на старых тулупах, и представляешь себе психологию этих людей... Едешь в экипаже на паре и встречаешь телегу, и является отвратительная мысль, что едешь не по праву... что для того, чтобы качали рессоры, кому-нибудь необходимо трястись в телеге и т. д. Ну, словом, я чувствую себя достаточно несчастной, только вы не показывайте никому этого письма и не рассказывайте,..

Но относительно здоровья—я совершенно здорова и и деревне не страдаю даже и бессонницей, которая меня мучила в Нижнем, должно быть, потому, что я здесь ложусь рано и жар и сухой воздух меня очень утомляет. В деревне здесь трудно жить еще и потому, что я отвыкла от такой жары и сухоты. За все время с 19 апреля был одни хороший дождь 13 мая, хлеба гибнут от засухи, и, вероятно, на будущий год здесь будет страшный голод.

Вы пишете о пожаре. В Никифорове у нас 2 усадьбы. Одна—брата Петра, в которой я живу. Другая—старая отцовская, где мы провели детство и отрочество. Сгорела последняя, со всем имуществом, включая и мои книги с разными трогательными надписями авторов. У сестер тоже была порядочная библиотека, которую я мечтала при свободе обратить в общественное достояние, сделав из всех наших книг библиотеку для учителей. Но ничего не успели спасти. Быть может, я сделала глупость, не отправившись на пожар (та усадьба в противоположном конце селения и изолирована от него—а я живу в самом центре на площади, где церковь). По-видимому, приказчик растерялся и не сумел ничем распорядиться. Я же надеялась на него и боялась, что меня затолкают в толпе, так как я еще не привыкла быть в скопище людей. Так и не вытащили решительно ничего, даже рояли. Я получила прекрасные портреты и посылаю вам, но на нем мало морщин и я моложе, чем на деле. Смотря на него, как на картину, он мне нравится. У Водовозовой портрет вышел неудачен—без теней, мертвый, и я не узнаю себя. Я не знаю, вышла ли «Галлерея»,—-Водовозова мне прислала из любезности. Вышел сборник моих стихов; портрет и стихи посылаю.

Вашей статьи в «Былом» еще не читала. В Нижнем продают портреты шл[иссельбурж]цев. Вероятно, есть и в Одессе.

Так как я теперь вдали от всякой цивилизации, то мне трудно выслать сам портреты шл[иссельбуржцев]. Вы купите их сами. Посылаю вам 30 рублей: 25 на лекарство и молоко,— вы не рассердитесь за этот маленький подарок (а то я отниму портрет), а 5 рублей на портреты. Затем обнимаю и целую вас. 

Вера.

Портрет, стихи и деньги вышлю н а - д н я х через знакомую из Казани.

64. А. А. Спандони.

ОТРЕЗНОЙ КУПОН.

Дорогой Аф. Аф. Пишу несколько строк: будьте здоровы и извещайте о себе. Одновременно посылаю заказную бандероль, обещанную в письме. Крепко жму руку.

В. Фигнер.

На оборотной стороне.

Тридцать (30) руб.

От Веры Николаевны Фигнер. г. Тетюши, Казанской губ.

65. В. Я. Богучарскому.

19. VII. 06.

Спешу известить вас, Владимир Львович, что рукопись и оттиски я получила. Боюсь, что слишком поздно. Насчет рукописи под названием: Показания В. Н. Филип[повой], в которой сбоку стоит: «из книги Шебеко», я убедительно прошу избавить от такого неправильного заголовка, ибо там кроме нескольких первых строк—моего нет решительно ничего, и я не понимаю, каким образом можно ставить подобный заголовок? Он вводит в заблуждение. Возможно, что подумают, будто я давала показания о Похит[онове], Рогач[еве], военной организации и т. д.—так как содержание этой путанной жандармериады состоит именно в этом и, как я думаю, источником своим имеет показания Дег[аева], а вовсе не мои. Мне будет крайне неприятно, если по неосторожному недосмотру извлечение из творения жанд[армского] генерала появится под моим именем.

Об остальном не пишу за недосугом. Жму вашу руку.

В. Ф.

Еще одно обстоятельство: упомянутый генерал с апломбом пишет, что я пользовалась без стеснения уголовным каторжником «Николаем» и осуществляла тк. обр. слияние политических революц[ионеров] с уголовными преступниками.

В жизни я никогда не видела ни одного катор[жного] уголовного] и потому решительно не понимаю, откуда это свалилось на меня? Прошу вас, если вы будете печатать этот, нелепый документ, энергично заявить, что это вымысел а ничего подобного не было, что я во всю жизнь даже и не видывала ни одного уголовного катор[жанина] (и что это вам достоверно известно).

66. П. Л. Антонову1.

1 Шлиссельбуржец,

27. VIII. 06.

Письмо из Нижнего

Дорогой Петро! Если вы женились, то поздравляю и желаю счастья, а жену, да и вас самих, крепко целую. Я к вам с просьбой и прочтите ее жене, чтоб она приняла участие. Шлисс[ельбургский] комитет издает «Галлерею» всех сидевших в эт[ой] крепости: портреты и биографии. Я очень хотела бы написать несколько теплых страниц о вас, но не знаю хронологии, так что прошу вас прислать мне вашу краткую автобиографию с означением годов рождения, поступления в учебн[ое] завед[ение] и какое именно? год знакомства с социалистами, где, когда работали вы, когда и где арестованы; в чем обвинялись, и т. д. За все это буду благодарна. Мне не хочется, чтоб писал чужой человек. Мой адрес: Нижний-Новгород. Студеная, д. Кривавуса—мне, Приехала сюда только 18-го и принялась за литературный труд. Видела Лопатина, он здоров, похудел, так что живот совсем исчез. Расположение духа у него хорошее. Ему позволили ехать в Одессу, на лиман. Наши старики: Пп [Попов] и Фр[оленко] на Кавказе: лечатся водами и хотят сесть на землю, и мне говорили, что и вы с ними. Правда ли? Читали ли вы сборник моих стихотворений и есть ли он в Николаеве?

Смотрите, Петро, не посрамите землю русскую! Немедленно дайте нужные мне сведения. Целую вас крепко. Я здорова. Вера.

Напишите, что вы поделываете? В автобиографии необходимы сведения, кто и откуда ваши родители. Я подробности не помню. Вы говорили, отец был крепостным? Какой губ., где служил; и мать, какого сословия?

67. А. А. Спандони.

18/VIII 06 г.

Из Нижнего (во второй приезд).

Дорогой Аф[анасий] Аф[анасьевич]. Газеты оповестили о моем приезде раньше, чем это случилось на деле: лишь сегодня я приехала сюда и надеюсь слышать брата на сцене, что меня сильно интересует, так как я ни разу еще не слыхала его игры. Но прошу извинения, что так долго не писала,—это уж хронический недуг писать редко.

Вы спрашиваете о здоровье. Я совсем здорова в настоящее время, и настроение не так мрачно, как было в первые 2—2 1/2 месяца в деревне: на ряду с отвратительными явлениями и еще более отвратительными чувствами, которые они возбуждали, стали выступать на сером деревенском фоне другие черты более светлого и отрадного характера. Завелись знакомства с крестьянами, которые сами называют себя «сознательными», и хотя у них в голове еще большая путаница, и никак не можешь чувствовать в них себе товарищей—все же нельзя не радоваться, что идеи, занимающие нас, волнуют и эти головы, и они симпатизируют нам, как «борцам за свободу». Перед отъездом как раз пришел ко мне такой крестьянин «поглядеть на меня», спрашивал о Шлиссельбурге и показал приобретенную в Казани карточку-открытку, где сидят: Засулич, Перовская, Волкенштейн, я, Мышкин, Желябов и многие другие. К сожалению., впечатление весьма благоприятное было нарушено просьбой помочь в приобретении коровы. И хотя я не сомневаюсь, что в данном случае «борцы за свободу» сами по себе, а корова сама по себе, все же мне неприятно, что в наших отношениях будет милостынераздаватель и милостынеприниматель, а не дать—-тоже не годится, я думаю, потому что, если поддержка оказывается уничиженным просителям с безнадежными головами, то правильно ли не помочь тому, кто любит читать, интересуется политикой, сочувствует сосланным, понимает необходимость свободы и т. д. Крестьяне моего родного села составили и отослали депутату из Тетюшского уезда Лаврентьеву1 приговор с разными экономическими и политическими требованиями: учредительное собрание, уничтожение государственного совета, амнистия, все свободы «в натуре», земля без выкупа и т. д. Теперь вот уже три раза приезжал становой, все с допросами, кто составлял, кто писал?

1 Иван Егорович, крестьянин с. Большое Фролово Тетюшского уезда.

Крестьяне ведут себя трусливо. Старосты (их 4), приложившие печати, уверяют, что не знают, к чему прикладывали их, что они думали, будто это приговор о дровах и т. п. Все отпираются, будто не понимают сами, о чем говорится в приговоре, а между собой идут попреки, что подвел, дескать, ты и т. д.

Конечно, люди попали впервые в такую перепалку и еще проходят школу, как себя вести в таких случаях. Очень боятся, что будут высланы административно, хотя я и подбадривала, что полиция зря начала дело и оно ничем не кончится за отсутствием самого состава преступления.

Ну, ложусь спать. Устала с дороги.

Целую вас. Вера.

Будьте здоровы!

Мой адрес: Нижний-Новгород, Студеная, д. Кривавуса и т. д.

68. В. П. Куприяновой. 23. VIII. 06. Нижний.

Дорогая Наташа. Поздравляю тебя и целую крепко в оба глаза. Посылаю тебе маленький подарок—ходила на ярмарку и в японской лавке, где сидит настоящий японец, купила разных пустяков для твоего увеселения: 2 круглых блюдца, 2 японск. коробочки, якобы японское мыло, японские духи и 2 открытки с японками. Еще купила пряник, но пришла к Коле и стала хвалиться своими покупками. Тут же, между прочим, купила для Перимовых1 две мышки и 2 коробочки в роде спичек с странными штучками (не рассыпь). Их надо бросать в блюдце с водой, и тогда они развертываются в хорошенькие цветы. Ренэ2 так заинтересовалась всем этим, что выпросила для опыта несколько штучек; потом распечатала твой флакон духов (клянясь, что купит «завтра» новый), затем оба певца захотели попробовать твой пряник и съели его.

1 Свойственники в Казани. Их детям, Олечке и Алеше, и посылались мышки.

2 Ренэ Ефимовна—3-я жена брата Николая.

Я терпеливо перенесла все эти бедствия и даже сама участвовала, видя бесповоротную гибель всего купленного. Итак, если духов не будет, то они—были! утешься, милый друг, этим и извини до поры, когда я разбогатею. Зато Коля сказал, что и он тебя поздравляет и хочет послать тебе дары. Не знаю, что выберет, а я советовала послать японский халат, в котором ты будешь очень эффектна, в декольте. Свои мелочи я отдала им, чтоб они вложили в свою посылку. Если опоздает—я тоже не виновата. Я слышала Колю пока 1 раз «в Пиковой даме». Ренэ хорошо исполнила Лизу, а Коля играл, конечно, хорошо, но я ожидала еще большего. Жду с нетерпением «Тоску» и «Паяцы», чтоб составить полное представление. Вчера они у нас обедали, и было очень весело, хотя после обеда я под их смех и говор сладко выспалась. Наташа! Я оч[ень] беспокоюсь: я не обошла, как хотела, перед отъездом все комнаты, и теперь мне кажется,  что я не заперла библиотечн[ого] шкафа и среднего буфета. Осмотри, голубушка и напиши, и в случае чего — запри, а ключ, я думаю, можно отдать и Степану Васильевичу; о своих вещей (комода и письменного стола, в которых нет почти ничего) я оставила ему, повесив в укромном месте. Не забудь наблюсти над моим павильоном1.

1 Когда в деревню приехали брат Петр с женой и сестра Ольга с маленьким сыном и бонной,—стало так шумно, что я не могла вынести. Мои нервы совсем расстроились, я стала ото всего плакать, перестала есть. Придя в такое состояние, я просила брата выстроить мне маленький домик в русском стиле в саду, в котором я могла бы проводить ночь. Брат исполнил просьбу. Но в этой игрушечной постройке жить мне не пришлось, потому что в августе, когда домик вполне не был еще готов, департамент полиции разрешил мне уехать из Никифорова в Нижний, опять к Сажиным, а в конце ноября я получила разрешение ехать за границу.

Чтоб венецианское стекло было, а наличника—у балконных окон. Рамы я хотела бы в 3 стекла.

Целую тетю и Володю. Всего хорошего. В. От Евгении тебе овальный японский лоточек для мелочей.

Коля просил сказать, что Гардер просит расписку в получении денег горн[ого] кружка. Отчет она получила, а ей почему-то нужна расписка.

69. А. А. Спандони.

24/IХ—06 г.

Дорогой Афанасий Афанасьевич. Что это вы так давно не пишите? Хорошо, что приехал Антон Степанович2 и рассказал мне о вас. Первым делом передайте, пожалуйста, Александре Владимировне3 (фамилии не знаю, и сам Антон Степанович не знает), что я крепко ее целую. Антон Степанович и его жена рассказали мне о всех ее милых заботах о Геккере, и так это меня пленило, что я хотела бы получить ее адрес, чтобы написать ей. А теперь вот что: сейчас у меня сидит г-жа Вагнер (из Киева), дочь Дзвонкевича.

2 Борейшо.

3 Жена Геккера.

Он живет в Сухуме, и она говорит, что ее отец страдает  той же болезнью, как и вы, но что климат Сухуми так  благотворно действует на него, что он чувствует себя теперь очень хорошо. Он там служит на какой-то маленькой должности, и она уверяет, что отец был бы очень рад, если бы вы приехали туда.

Не знаю, были ли вы с ним в хороших отношениях, но вообще, как вам покажется эта комбинация? Антон Степ[анович] говорит, что в Одессе теперь скверно и что вам худо, дорогой Аф[анасий] Аф[анасьевич]. Быть может, вы поправились бы в Сухуме? Не спишетесь ли вы с Дзвонкевичем насчет всех условий тамошней жизни?

Живет Дззонкевич на рыбном заводе Высаковского, но служит каким-то надсмотрщиком в порту. По этому адресу (рыбный завод Высаковского) можно и написать ему. А вам на холодные месяцы необходимо бы выехать из Одессы.

Напишите, дорогой, о вашем житье-бытье, а я также хотела бы из Нижнего куда-нибудь удрать, и брат хлопочет, чтоб дали заграничный паспорт. Если дадут, я поеду на несколько месяцев с Александрой
Ив[ановной] Мороз. Здесь осень: холодно, сыро, выйти невозможно. К тому же квартира у сестры (Студеная ул., д. Кривавуса) очень шумная, и это раздражает меня.

Для «Галлереи шлис[сельбургских] узников, которую издает в ближайшем будущем Шлис[сельбургский] комитет, я написала биографии: Фрол[енко], Антонова, Лукаш[евича], Морозова, Новорусского и Похитонова. Якубович хвалит.

Целую вас и поправляйтесь. Не забывайте меня.

Вера.

70. А. А. Спандони

7/Х—06 г.

Дэрогой Аф[анасий] Аф[анасьевич.] Сейчас получила наше письмо и даже расплакалась—такая беда ваша болезнь. Нельзя ли вам как-нибудь передвинуться на юг? Напишите же о проекте переезда к Дзвонкевичу. Переезд там не велик,. и дочь уверяет, что у него артериосклероз, но он ожил. Жизнь там недорога—быть может, дешевле Одессы. Или вы не в состоянии передвинуться? И пусть кто-нибудь вас проводит. Напишите откровенно о ваших финансах. Напишите, у кого вы живете, что это за люди и насколько заботливы они? Ведь вас беречь надо, а здоровые так часто не понимают больных. Антон Степ[анович] рассказывал мне, что вы на последней квартире не очень-то большими удобствами пользовались. Лучше ли в этом отношении теперешнее ваше жилище? А у меня жилище тоже не ахтительное, как я, кажется, уже писала вам, и я часто ужасно хотела бы уйти отсюда. Между тем перспектива поездки за границу кажется почти безнадежной. Брат Николай подал прошение министру внутренних дел, а там в юстицию, и, говорят, только высочайшим разрешением кончаются подобные дела, что весьма странно в виду того, что в прошлом году они сами предлагали (правда, надули потом) это. Жить здесь довольно-таки скучно. Особенно теперь, осенью; и я должна сознаться, что интересных людей как-то не встречаешь. Проездом был как-то прис[яжный] повер[енный] Мандельштам. Он мне показался умным и хорошим собеседником.

Начала посещать публичные лекции. Nomina odiosa sunt1.

1 Лекция была одного партийного из Москвы (Дм. Гавронского) по аграрному вопросу.

Была на одной и поражена невзыскательностью публики. Я отметила в уме много неточностей и совершенно парадоксальных (нет! неправильных надо сказать) положений. Но так как добрые намерения были очевидны, то аплодисменты гремели. Меня интересует отношение публики, и я думаю посетить разных лекторов, чтоб изучить аудиторию. Часто вижу тоже подростков, которые ничего не делают: не учатся и не читают. Что из них выйдет? Кроме пушечного мяса— ничего! И это еще все же какой-нибудь исход, а то и под пушку не попадут, а будут только загрязнять жизнь. Летом была крайне поражена: молодой человек из высшего учебного заведения лет 23 и, представьте, ничем не интересуется, ничего не читает и не хочет читать,—находит это излишним; и по профессии ничему не учится—полный невежда, но самоуверенный и считающий себя в полном праве! Кажется, после розового или пурпурового цвета, которым жизнь показалась залитой при выходе из Шлиссельбурга, я начинаю читать другую страницу, скучную и раздражающую. Это невежество меня просто бесит. Целую вас. Вера.

Благодарю Мейера1 за привет. Передайте привет Гер[ману] Александровичу]2, и мне очень надо написать ему. Долго ли он пробудет в Одессе и как его адрес?..

1 С. Мейер, бывший каторжанин из Одессы.

2 Лопатин.

Дальше переписка оборвалась. В 1906 г. в октябре Спандони умер, и по моей просьбе вдова Геккера, бывшего товарищем Спандони на каторге, выслала мне из Одессы мои письма, тщательно сохраненные им.

Не странно, не удивительно ли? Спандони судили в 1884 году по одному делу со мной. Познакомилась я с ним, как сказано в соответствующем месте моего «Запечатленного труда» (ч. 1-я), в Киеве, когда из Харькова я ездила туда в 1882 году, чтобы познакомиться с местной народовольческой группой, членом которой он был. Познакомилась— но как? Как тогда мы все знакомились друг с другом. Раз у человека есть определенная революционная репутация,—подвергался преследованию, был в ссылка, известен таким-то товарищам по партии,—и довольно.

Не всматривались в индивидуальность, не заглядывали в психологию.

Так было и со Спандони. Когда я пригласила его, как наиболее солидного члена киевской группы, в создаваемую тогда центральную организацию «Народной Воли», я ничего не знала о его ранней биографии: о его детстве, воспитании, о том, как он стал революционером. Были нужны товарищи, чтоб итти вместе. Считала вполне надежным и пригласила

Потек — суд, на котором отчетливо он не выделялся, молчаливый, как всегда, но стойкий, благородный в поведения своем.

В Шлиссельбург он не попал, и так не завязалось у меня крепкой связи с ним.

Но когда я вышла из крепости и была сослана в Архангельскую губернию, в тяжелые, очень тяжелые условия, Спандони шлет мне письмо, одно, другое. Письма теплые, ласковые — каких я никак не ожидала от него и не заслуживала, потому что по человечеству он был для меня далек, и я считала, что и я для него далекий человек. И это незаслуженное горячее отношение ко мне сделало то, что с ним у меня завязалась правильная, дружеская, искренняя переписка.

71. П. Л. Антонову.

4. XI.

Дорогой Петро! Вашу рукопись я получила и сохраню. Воспользовалась я ею немного, ибо уже 3 недели, как отослала вашу биографию в ПБ [Петербург]. Но теперь мне ее возвратили, я вставила год рождения и эпизод о самоваре, кот[орый] мне показался оч[ень] интересным.

Я очень жалею, что вы так долго не присылали, я могла бы очень многое взять или предложить всю автобиографию. Напрасно вы уж не продолжали столь же подробно, как начали. Вы очень хорошо написали, и я думаю, стоит напечатать отдельным изданием целиком1. Но на это надо ваше согласие. И потом Якубович всех нас очень бережет и чиркает все, что встретит о терроре, а вы насчет этого откровенны. Вообще, напишите, предоставляете ли мне право, если представится случай, напечатать целиком всю вашу рукопись. С удовольствием посылаю (послезавтра) вам стихи и мой портрет и целую крепко вас и вашу Зину.

1 Я напечатала ее в журнале «Голос Минувшего».

Я пустилась в свет, но общество приводит меня в какое-то возбужденное состояние, которое не дает спать, и в конце-концов: нервы у меня расстраиваются. Братья хлопочут, чтоб дозволили на время уехать мне за границу, но пока нет толку.—Приехали из Сибири Шебалин и Сур[овцев]. Первый пробыл здесь 3 недели и оставил своего сынишку Васю; скоро опять вернется. А Митя, я думаю, заедет к вам. Я сообщила ему адрес, по которому пишу это письмо. Он в Херсоне. Богородецкая ул., дом Тихонова, квар. Александра Александр [овича] Каменского. От Карпа1 имею письма. Не напишете ли вы: Забайкальская область, Александровский завод. Акатуй. Петру Влад[имировичу] Карповичу.

1 Карповича мы в Шлиссельбурге звали «Карп».

Ну, целую и обнимаю крепко. Пишите мне, Петро! Нехорошо, женившись, забывать Веру.

72. И. Д. Лукашевичу. 

18/ХI 1906.

Дорогой Лука! Я получила ваше письмо. Вы так долго молчали, [ч]то я даже дивлюсь, что с вами. Лучек! Два дела к вам. Первое коммерческое. 1) Один господин, мой знакомый, богатый человек, увидя вашу палеонтологическую карту,, прельстился ею и спросил, краснея: не продам ли я? Он спросил после того, как я рассказала о тщетных попытках ее издать, сделанных мною в Пб [Петербурге] и Москве, в разных книжных фирмах. Они отвечали (Сытин, «Молодая Россия», Т-во Просвещения, Эфрон и др.), что издание в красках будет дорого, а спрос в публике на такие издания ничтожен. В самом деле, правда, без красок и неуклюжая по большой величине, палеонтологическая карта Залесского с книжечкой объяснений вся, за исключением 60 экз., лежит без движения. Я ответила знакомому, что считаю эту карту вашей собственностью, но могу спросить вас. Он спр[осил]: «А сколько бы он взял за право собственности на нее». Я ответила—думаю, рублей 150.—Он такую сумму дает. Так, Лука, если вы согласны, я отдам ему ту или другую карту из имеющихся у меня, а деньги вышлю вам. На последней карте я прибавила карты континентов и написала текст, кот[орый] читал акад[емик] Чернышев. (Текст составила по старой карте с дополнениями, кот[орые] я в свое время списала у вас в свою голубую тетрадь). Не знаю, будет ли покупатель издавать? Возможно, что и нет. Он просто любитель. Но я могу условиться, что если, напр., в течение 5 лет он не издаст, то вы имеет право искать издателя. А еще можно условиться о количестве экземпляров его издания. Например, «Молодая Россия» при 10 000 экз. издания платит 100 руб. за печатный лист в 40 т. букв; при 20 тыс. плата дороже и т. п. Так что можно условиться, что продаете на 1 изд. во столько-то экземпляров. Но я не знаю, во сколько его определить. Мой брат хотел издать, но отступил, ибо Сытин высчитал, что издание, кажется, в 10 тыс. экз. обойдется 5 тыс. руб., другая фирма определила в 7% тыс. руб. Второе дело—филантропическое.

В пользу голодающих в 92 г. был издан сборник автографов писателей, обществ, деятелей, артистов, художников. Теперь я думаю повторить подобное же издание, но с нов[ыми] именами, сообразно духу времени. Конечно, издание будет от какой-нибудь фирмы, м. б. «Рус[ского] Бог[атства]» или др. Я хочу дать автографы шлис[сельбуржцев]. Так пришлите свой с каким-нибудь подходящим афоризмом, цитатой, словом, что хотите; конечно, небольшое. Напишите на листке почтовой бумаги.

На всякий случай, кроме этого листка, пришлите другой с одной только вашей подписью. Мб. [может быть] мы сделаем так, что поместим вид Шлис[сельбургской] крепости, а кругом разбросаем наши подписи. Выберем, что будет лучше. Выслать это надо, не откладывая, на адрес: Студеная, д. Кривавуса, Михаилу Петровичу Сажину, ибо возможно, что я скоро уеду за границу, а если не уеду, он все равно отдаст мне. Дело без меня не остановится, и его будет продолжать Сажин. Целую вас. Желаю успеха вашим предприятиям. Отвечайте и присылайте скорее (о карте и автографы), чтоб застало меня1. В. Ф.

1 Вскоре я действительно уехала в Италию

Здесь Шебалин. Будет служить и «Надежде» в Твери.

Митя Сур[овцев] и Херсоне. Собирается приехать сюда. Его адрес: Богородицкая ул., д. Тихонова, кв. Каменского. Дм[итрию] Яковлевичу Сур[овцеву].

73. Отрывок из письма Ветринскому на его запрос о Глебе Ивановиче Успенском1.

1 "Русская мысль", 1913 г., кн VIII (Из Нижнего в 1906 г.)

Я думаю, что мы скорее угадывали, чем знали друг друга. Ни он ко мне, ни я к нему близко не подходили. Поэтому, что же я могла бы написать о нем? Несколько мелочей, которые ничего к нему не прибавят, а амплифицировать факты я не умею. Да надо сказать, что мои мысли в то время были так сконцентрированы на заговорщицкой деятельности, что я не могла попять, что от всякого надо требовать по способностям, и меня страшно огорчало, что Успенский т о л ь к о писатель, публицист и художник. Мне хотелось, чтоб все в одном котле кипели. А затем я никогда не была с ним наедине, когда у человека бывают порывы, что он легко и свободно отдается другим, раскрывается. Всегда мы были в обществе других, и да простится мне — скучно там было! Даже ни разу не выдалось такого счастливого часа, когда Г. И. начинал (по словам других, более счастливых его друзей) рассказывать что-нибудь из своих наблюдений, — -п. ч., по общим отзывам, он был несравненный собеседник в этих случаях. А при мне не было ничего яркого, незабываемого... Если было еще что характерное в моих отношениях с Успенским, то это его реалистическое понимание русского крестьянина с одной стороны, и мое сантиментальное народничество — «другой. — С обиженной улыбкой, добродушно-иронически он жаловался окружающим, что Вера Ник[олаевна] требует от него «шоколадного мужика». А я и впрямь народа не знала и страшно хотела шоколаду, да шоколаду... Вот и все.