Г. Волков

Из прочитанных книжек

Царство тяжелой дремоты
и болотных миазмов

из книги Генриха Волкова "Путь гения"
М ., "Дет. лит.", 1976.

{10.03.86}

Оглавление

Это продукт рабской философии вчерашнего холопа; им удобно в этом навозе; легко ловить рыбу в мутной воде; "болезнь царства" в гетевском "Фаусте". — "Нам конституция зачем? Нам палку, палку нужно!" — Филистера отличает пресмыкательство; имей он свободу выбора, он никогда не выберет свободу; он чувствует собачью привязанность к палке, сам выполняет роль палки, изощряет свою тупость в тупиках давно заезженных плоских банальностей, под материализмом понимает обжорство, сентиментален. — Учителя больше всего ценили способность к бездумному запоминанию; система обучения не столько развивала личность, сколько подавляла ее. — Буря пугает филистера, но в оставшейся после нее тине он чувствует себя превосходно. — Философия кончается там, где она питается провозглашать окончательные истины в последней инстанции. — Из под львиной шкуры становится виден осел. — Своей бессовестной апологетикой филистер тщится упрочить положение господствующего класса; но становится беспощаден к угнетенному классу.

При отсутствии свободы печати призрачны все остальные свободы; цель, для которой требуются неправые средства, не есть правая цель; трусость, половинчатость в науке — это измена науке; это возможно, когда единственный орган мнит себя единственным обладателем государственного разума; утверждая право, прибегают к бесправию; чиновнику доверено управление умами; произвол каждого чиновника ограничен произволом вышестоящего чиновника. — Трутни убивают рабочих пчел, изнуряя работой. — Если один человек олицетворяет государство, то все прочие граждане обезличены, аналогично как суверенитет бога превращает человека в "раба божьего"; корпоративная тайна бюрократии охраняется иерархической организацией, иерархией знания.

Следует искать не добрую или злую волю, а видеть действия объективных отношений. — Подневольный труд разрушает тело и дух. — Чтобы стать свободным, мало осознать себя свободным. — Предрассудки традиционного наукообразного бессмыслия. — Формация, охраняющая право на эксплуатацию рабочего. — Вытащить меч диалектики из ножен системы. — Переворот в России начнется по всем правилам искусства. — Крот истории роет в направлении, указанном Марксом.

С вызовом перчатку я бросаю
Миру в лик широкий и презренный.
Исполин ничтожный, он, стеная,
Рухнет. Я пылаю неизменно.
И, подобный богу, меж развалин
Я с победой двинусь непреклонно.
Делом и огнём слова предстали.
Грудь моя — рождающее лоно.

I. Филистерство

Это верно — старый мир принадлежит филистеру**. Но не следует относиться к филистеру как к пугалу, от которого боязливо отворачиваются. Напротив, мы должны внимательно к нему присмотреться. Стоит изучить этого господина мира.

Филистерство (или иначе говоря, мещанство, обывательщина) отнюдь не является национальным изобретением. Оно естественный продукт... хамства, ханжеской религиозной морали и рабской психологии вчерашнего холопа, который остался в душе холопом. Оно неизбежное порождение того строя, который осуществляет безжалостную эксплуатацию человека... под "гуманным" лозунгом: "Свобода, равенство, братство", который делает людей холуями... и объявляет это "достижение" величайшим приобретением человечества.

Мы хорошо знаем, что мещанство обильно рожала русская земля, о чем свидетельствуют произведения Островского, Салтыкова-Щедрина, Горького, Чехова, которые клеймили "рождённых ползать". [...]

Каждый князёк был для своих подданных неограниченным деспотом. Власть... была в руках министров и правительственных чиновников, которые... получали полную свободу действий и полную безнаказанность...

Сребролюбивые мещане... спокойно мирились с тем, что их притесняли и оскорбляли, полагая, что легче всего ловить рыбку в мутной воде, и ухитрялись находить в постоянном социальном беспорядке порядочные источники богатства.

... Им было удобно в этом навозе, потому что сами они были навозом и потому, что окружающий навоз согревал их.

Крестьяне, ремесленники и предприниматели страдали вдвойне — от паразитического правительства и от плохого состояния дел. Дворянство и князья находили, что, хотя они и выжимали все соки из своих подданных, их доходы не могли поспевать за растущими расходами. Всё было скверно, и во всей стране господствовало недовольство. Не было... ни свободы печати, ни общественного мнения, не было даже сколько-нибудь значительной торговли с другими странами. Народ был проникнут раболепным духом.

Картина — очень похожая на ту "болезнь царства", о которой докладывает канцлер своему императору в гётевском "Фаусте", сетуя, что кругом всё стонет и страдает, одна беда другую порождает:

Из этой залы, где стоит твой трон,
Взгляни на царство: будто тяжкий сон
Увидишь. Зло за злом распространилось,
И беззаконье тяжкое в закон
В империи повсюду превратилось...
... Перед льстецом и лиходеем
Готов и честный ниц упасть:
Судья, свою утратив власть,
Примкнёт в конце концов к злодеям.
Рассказ мой мрачен, но поверь,
Ещё мрачнее всё теперь. [12-16]

Совсем как у Гейне в его "Китайском императоре":

Мятежный дух исчез совсем,
Кричат маньчжуры дружно:
"Нам конституция зачем?
Нам палку, палку нужно!"

Могло ли в таких условиях родиться сколько-нибудь радикальное политическое движение? Можно ли было рассчитывать на вмешательство народных масс в судьбы страны, на свободное волеизъявление народа? [...]

Законнорождённый отпрыск рабства (во всех его формах) и религии с её ханжеской моралью, кодексом нравственных цепей, мещанин носит на своём медном лбу печать обоих родителей. Его можно было найти среди многих профессий. Он мог быть как господином, так и слугой, как торговцем обычной ветошью, так и поставщиком ветоши уценённых идеи. В любом случае его отличает пресмыкательство и угодничество перед вышестоящим — будь то хозяйчик, король или бог. Веками выработанное и закреплённое лакейство становится внутренней, неосознанной потребностью филистера, его психологией, и его духовным миром. Его мысли и чувства вращаются в шорах догм, он носит кандалы в своём сердце и в своей голове, а потому чтит их. Он не мыслит свою жизнь вне определённых канонов, вне циркуляров и распоряжений свыше. Он чувствует себя неуютно, когда оказывается перед необходимостью сделать самостоятельный шаг. Имей он свободу выбора, он никогда не выберет свободу.

... Мещанин... тяготеет к дисциплине. Воспитываясь в казармах "его величества" — как военных, так и в духовных, — филистер охотно привыкает к палочной дисциплине и искренне полагает, что на ней весь мир держится. Он чувствует поистине "собачью" привязанность к палке и готов, доказывая преданность хозяину, перегрызть горло каждому, кто попытается отнять её. Он сам охотно выполняет роль дисциплинированной палки, обрушиваясь на "смутьянов".

Филистер настолько упоен собственным благочестием, безукоризненной "моральностью" своего поведения, что почитает священным долгом своим всем "читать мораль", всех наставлять на путь истинный. Достоинство человека он видит в его невежестве относительно всего, что не идёт на пользу сытому существованию. И в полном соответствии с этим собственное невежество он чванливо возводит в ранг величайшего достоинства. [...]

Филистеры... любят говорить красивые слова и не прочь выдать мир низменных и ограниченных своих потребностей за потребности "головы и сердца". Они не прочь также прослыть борцами, всегда, впрочем, оставаясь борцами не "на смерть", а "на живот" и "за живот".

Выдавая прекраснодушную болтовню за романтические блуждания в поисках истины, они хотят прослыть мыслителями, но обычно не идут дальше "промысла божьего", они изощряют свою тупость в тупиках давно заезженных плоских банальностей и душеспасительной болтовни. [...]

Такой филистер-"теоретик" обожает всё возвышенное, романтическое, "идеальное" и презирает "грубый материализм". "Под материализмом филистер понимает обжорство, пьянство, похоть, плотские наслаждения и тщеславие, корыстолюбие, скупость, алчность, погоню за барышом и биржевые плутни, короче — все те грязные пороки, которым он сам предается втайне. Идеализм же у него означает веру в добродетель, любовь ко всему человечеству и вообще веру в "лучший мир", о котором он кричит перед другими, но в который он сам начинает веровать разве только тогда, когда у него голова болит с похмелья или когда он обанкротился, словом — когда ему приходится переживать неизбежные последствия своих обычных "материалистических" излишеств. При этом он тянет свою любимую песню: "Что же такое человек? Он — полузверь и полуангел".

Не эту ли самую песню филистера имел в виду Генрих Гейне, когда писал:

Я не хорош, но я и не плох,
Ни глуп, ни умен, понятно.
И если я сделал шаг вперёд,
Тотчас иду обратно:
Я просвещённый обскурант,
Ни жеребец, ни кобыла,
В любви к Софоклу и кнуту
Равно исполнен пыла.

0, они очень сентиментальны, эти пылкие любители "Софокла и кнута"
. ...Конечно, филистерство многолико, оно может принимать и рафинированные, утонченные формы, в которых распознать его не просто. Оно следит за модой и с каждой новой эпохой меняет свои одежды. [17-22]

Учителя больше всего ценили... способности к бездумному запоминанию и точному воспроизведению готовых знаний:... текстов, исторических фактов, математических формул. Лучшим учеником считался тот, кто мог без запинки пересказать заученное и красивым почерком вывести непреложные истины священного писания. Самостоятельность суждений, смелый полёт фантазии, оригинальный подход к решению задач — всё это считалось скорее недостатком, чем достоинством.

... Система обучения не столько развивала личность, сколько подавляла её. Она могла привить не любовь к наукам, а скорее отвращение к ним, как собранию скучных догматов. Бесспорность, безусловность, абсолютность преподаваемых знаний развращает ум учащихся, развивает леность и паразитизм мышления, привычку повторять чужие мысли, поклоняться тому, чему "принято" поклоняться. Школа, таким образом, подрывала авторитет науки в глазах учащихся, ибо прививала авторитарный характер мышления — мышления в канонах "иже не преступишь". Вместо верности истине она воспитывала веру в непреложность прописных истин. Вместо исследовательского "мучения мысли" в поисках самостоятельных решений она предлагала муку бессмысленного заучивания. [34-35]

Филистер всегда чтит оригинал, но явно предпочитает ему карикатуру. Буря его пугает, в тине же, которая остаётся после неё, он чувствует себя превосходно. Он снова всё старается "привести в систему", уложить всю бурю в книги, на которые нетрудно найти покупателя. [74]

Униженное смирение... есть лишь превратное отражение рабского, угнетенного, зависимого положения человека в обществе, отражение того факта, что общественные отношения не стали ещё подлинно гуманными, человечными. [84]

Филистеру кажется, что нет ничего более лёгкого, чем философствование, и он сам склонен разводить "глубокую философию на мелких местах": ходячие моральные прописи и беседы за жизнь".

В лучшем случае "здравый" подход к философии заключается обычно в том, чтобы усвоить определённую сумму философских понятий, заучить законы и категории, точно также как заучиваются законы и формулы в физике и математике. Но пользы от такого "усвоения" ещё меньше, чем от знания таблицы умножения для творчества в области высшей математики.

Точные науки начинаются там, где речь идёт о прочных, бесспорных эмпирически доказанных истинах. Философия кончается там, где она пытается провозглашать окончательные истины в последней инстанции. [92]

Второстепенные, лишённые всякой индивидуальности фигуры обычно прячутся "за спиной какого-нибудь философского великана прошлого; но вскоре из-под львиной шкуры становится виден осёл, жалкой пародией звучит плаксивый голос какого-нибудь новоиспечённого манекена". [95]

В науке филистерство проявляет себя прежде всего трусостью и низостью мысли, которая боится делать неизбежные выводы из наблюдаемых фактов, боится без оглядки следовать самой логике вещей, не взирая ни на какие посторонние науке соображения.

Филистер в науке озабочен не поисками истины, а тем, чтобы скрыть её и фальсифицировать. Своей бессовестной апологетикой. Он тщится упрочить положение господствующего класса, а тем самым и своё собственное. Он хоронит истину в вязкой тине псевдоправдивой болтовни, он надёжно облекает её в одежды наукообразности.

Филистер стремится сделать науку орудием для достижения своих целей, ничего общего с наукой не имеющих, он использует её "применительно к подлости". Но человека, "стремящегося приспособить науку к такой точке зрения, которая почерпнута не из самой науки (как бы последняя не ошибалась), а извне, к такой точке зрения, которая продиктована чуждыми науке, внешними для неё интересами, — такого человека я называю низким".

..."Этот негодяй" извлекает из добытых уже наукой (и всякий раз им украденных) предпосылок только такие выводы, которые "приятны" господствующим классам. Он фабрикует научные выводы с оглядкой" на эти классы, но его выводы становятся "безоглядно-решительны, беспощадны, поскольку дело касается угнетённых классов". Тут "он не только беспощаден, но выставляет на показ свою беспощадность, цинически кичится ею".

Паразитируя на ниве науке, подобный "учёный" обычно обращается к плагиату, но и тут остаётся верен себе. "Человек, впервые открывший какую-нибудь идею, может, добросовестно заблуждаясь, доводить её до крайности; плагиатор же, Доводящий её до крайности, всегда делает из этого "выгодное дельце". [204-205]

2. Бюрократия

Надо заставить народ ужаснуться себя самого, чтобы вдохнуть в него отвагу.

... Свобода печати является показателем политических свобод вообще, при отсутствии свободы печати "призрачны все остальные свободы".
... Опубликована новая инструкция о цензуре. В этом документе, как в фокусе, сконцентрировалось всё мнимолиберальное ханжество... политики, которая хотела на словах "идти вперёд", а на деле — "не пущать".

[...] Закон ставит ударение не на истине, а на скромности и серьёзности, он противопоставляет истину исследованию. По сути дела, согласно закону истинно то, что приказывает... правительство, а исследование "допускается" как пустой, назойливый элемент, который лишь "по соображениям этикета" не может быть полностью устранён. Исследование уже заранее понимается как нечто противоположное "истине", поэтому оно ставится под подозрение и появляется только в официальном санкционировании "скромности и серьёзности"!

"Пишите свободно, но каждое ваше слово должно быть поклоном перед либеральной цензурой, которая пропускает ваши, столь же серьёзные. сколь и скромные, мнения. Не теряйте только чувства благоговения!" [...]

В научном исследовании важен не только результат, но и ведущий к нему путь, и здесь во внимайте принимается внутренняя позиция учёного: цель, для которой требуются неправые средства, не есть правая цель. Трусость, половинчатость в науке — это измена науке...

Наука, как и писательство вообще, не есть "промысел", ей не к лицу опускаться до уровня промысла. "Писатель, конечно должен зарабатывать, чтобы иметь возможность существовать и писать, но он ни в коем случае не должен существовать и писать для того, чтобы зарабатывать.

Живу для того лишь, чтоб песни слагать,
Но если, о сударь, лишён буду места,
То песни я буду слагать, чтобы жить, —

то в этой угрозе кроется ироническое признание, что поэт перестает быть поэтом, когда поэзия становится для него средством"...

Маркс не ограничивался сатирическим высмеиванием мнимого либерализма новых... указов, он вскрывает социальную сущность порядков, при которых возможны законы, "карающие за образ мыслей". Он показывает, что эти законы возможны только при антинародном режиме, в таком обществе, "в котором какой-либо один орган мнит себя единственным, исключительным обладателем государственного разума и государственной нравственности, в таком правительстве, которое принципиально противопоставляет себя народу".

Лишь "нечистая совесть политиканствующей клики" может измышлять законы мести, карающие за "образ мыслей". "Законы, преследующие за принципы, имеют своей основой беспринципность, безнравственный, грубо-вещественный взгляд на государство".

Маркс приходит к революционной мысли, что, издавая антинародные законы,.. "политиканствующая клика" ставит себя вне закона, что её действия, направленные на укрепление государства, носят, по сути дела, антигосударственный характер. [...]

Подоплека действий государственных чиновников... кроется отнюдь не в особенностях тех или иных лиц, не в умонастроении, она является выражением мира, "вывороченного наизнанку.

Если правительство антинародно, то всякое, даже "благое" его деяние оборачивается своей противоположностью. Желая утвердить "право", оно вынуждено прибегать к бесправию, к правонарушению, оно возводит в право произвол. Отнимая у печати право на критику, оно вменяет критику в обязанность правительственным чиновникам.

Выступая в защиту "отдельных лиц", оно принижает личность, лишает ее даже права на собственное мнение. Желая повысить национальное чувство, такое правительство само "опирается на унижающий нацию взгляд".

Правительственная инструкция требует "неограниченного доверия к сословию чиновников и исходит из неограниченного недоверия к сословию не-чиновников".

... Чиновник выступает в роли "охранителя", ему доверено "управление умами". При этом не возникает ни малейшего сомнения, обладает ли он научной способностью судить о всякого рода научных способностях.

[...] Но насколько гениальнее должны быть те официальные лица, которые назначают блюстителей порядка в области мысли и сами осуществляют контроль над ними! "Чем выше мы поднимаемся по лестнице этой бюрократии ума, тем всё более удивительные головы нам встречаются".

В самом деле, в полицейском, бюрократическом государстве всякая цензура имеет над собой высшую цензуру, произвол каждого чиновника ограничен произволом вышестоящего чиновника. Неизбежно, однако, что при таком порядке "на третьей или девяносто девятой ступени открывается простор для беззакония". Бюрократическое государство старается поставить эту сферу так высоко, чтобы она скрылась из виду. [116-122]

И если в обычном животном мире рабочие пчёлы убивают трутней, то в человеческом "животном мире" наоборот — "трутни убивают рабочих пчёл — убивают их, изнуряя работой". [125]

Если один человек олицетворяет собой всё государство, то не означает ли это, что все прочие граждане обезличены? Когда суверенитет власти сосредоточен в одном лице, то прочие лица лишены суверенитета. Когда один человек возводится в ранг "богочеловека", то это значит, что всё общество находится в недочеловеческом, животном состоянии, аналогично тому как в религии суверенитет бога превращает человека в "раба божьего". [...]

Бюрократия есть "сознание государства", "воля государства", "могущество государства". Она выступает внешне как представитель и хранитель "всеобщего интереса", хотя это мнимая всеобщность, за которой кроется интерес определённой привилегированной группы, или, как говорит Маркс вслед за Гегелем, — "корпоративный дух".

Бюрократы — священнослужители государства. Всякая вещь приобретает у них двойственное значение: реальное и тайное, скрытое от глаз непосвящённых. Поэтому "всеобщий дух бюрократии есть тайна, таинство".

Соблюдение этого таинства обеспечивается изоляцией бюрократии от внешнего мира замкнутым и "корпоративным духом", а в собственной её среде соблюдение таинства обеспечивается её иерархической организацией. Нарушение "корпоративной" тайны, "открытый дух государства" представляются бюрократии предательством. "Её иерархия есть иерархия знания. Верхи полагаются на низшие круги во всём, что касается знания частностей; низшие же крути доверяют верхам во всём, что касается понимания всеобщего, и, таким образом, они взаимно вводят друг друга в заблуждение".

Однако "знание" бюрократии не покоится на научном знании: действительная наука представляется бюрократии бессодержательной. "Знание" традиции.

"Авторитет есть поэтому принцип её знания, и обоготворение авторитета есть ее образ мыслей".

Таким образом, деспотическое государство существует в виде системы определённых бюрократических сил, связанных между собой посредством субординации и слепого подчинения. [131-133]

3. Крот истории

Делать идеи предметом культа — ещё не значит культивировать их.
Цель, для которой требуются неправые средства, не есть правая цель.
Сапожник Яков Беме был большой философ. Некоторые именитые философы — только большие сапожники.

... Социальная несправедливость вызывается отнюдь не деятельностью отдельных лиц самих по себе. в образе этих лиц "выступает вся жестокость современных отношений", эти отношения являются "всеобщими, невидимыми и принудительными силами".

Эти отношения столь же независимы от воли отдельных лиц, как "способ дыхания". Следует искать не добрую или злую волю на стороне официальных лиц и на стороне бедняков, а "видеть действия объективных отношений". [139]

Что это значит? Это значит — рабочий трудится не по собственному желанию, и его деятельность — это принудительный и вынужденный труд, в процессе которого рабочий не принадлежит себе, а своему работодателю.

В таком подневольном труде рабочий не развёртывает свободно свою физическую и духовную энергию, а изнуряет себя, разрушает своё тело и свой дух. Он должен был бы по логике вещей удовлетворять в труде свою самую подлинно человеческую потребность — потребность к творчеству. Но труд служит для него лишь средством к удовлетворению самых элементарных потребностей.

Отчуждённый характер труда наиболее ярко проявляется в том, что к нему относятся как к проклятию, его исполняют с отвращением, от него бегут, как от чумы.

В процессе труда — этой самой человеческой из потребностей — рабочий не чувствует себя человеком, он выступает здесь лишь как подневольное животное, как живая машина. И напротив, вне труда, при выполнении своих элементарных, по существу животных функции — в едет в питье, сне и т. д., — рабочий ощущает себя самим собой, свободно действующим человеком. "То, что присуще животному, становится уделом человека, а человеческое превращается в то, что присуще животному".

Вся кабала человечества находит своё выражение в кабале рабочего, в его отношении к производству. "Все кабальные отношения суть лишь видоизменения и следствия этого отношения"...

Но оттого, что человек осознаёт кабальный характер своих отношений с миром, его отчуждение не исчезает, а только увеличивается.

Чтобы научиться плавать, недостаточно представлять себя плавающим; чтобы стать свободным, мало осознать себя свободным. [176-177]

Временами в этой прелюдии ещё, может быть, не совсем уверенно и ясно звучат нотки мотивов, которые впоследствии разовьются в целые симфонии. Всё отрицающая, беспощадная к миру и к себе работа мысли отнюдь не являлась бесплодной, как иногда казалось самому Марксу. В её отрицаниях не было зряшности, пустоты, в них крылась завязь новых плодов. Его мысль, выкорчёвывая предрассудки традиционного наукообразного бессмыслия, взрыхляла почву для ростков настоящей науки. [59]

В результате этого изучения перед читателем зримо предстала вся эта формация как живая, со сложной диалектикой её производительных сил и производственных отношений, с антагонизмом классов.., с политическими, юридическими и идеологическими институтами, охраняющими право... на эксплуатацию рабочего. [244]

Значит, дело... за человеком, которому окажется по плечу задача вытащить меч диалектики из ножен системы, очистить его от ржавчины идеализма, перековать таким образом, чтобы он мог повергать не только бесплотные тени понятий, но и стать боевым оружием познания материальной действительности: сложнейших социальных и природных процессов.

В 1877 году Маркс писал Зорге о том, что новый поворотный пункт в истории Европы будет связан с событиями в России. "Россия, положение которой я изучил по русским оригинальным источникам, неофициальным и официальным (последние доступны лишь ограниченному числу лиц, мне же были доставлены моими друзьями в Петербурге), давно уже стоит на пороге переворота, и все необходимые для этого элементы уже созрели... Переворот начнётся secundum artem (по всем правилам искусства. — Г. В.) с конституционных заигрываний, и буча выйдет отменная".

Отмечая, что все слои русского официального обществе находятся в экономическом и интеллектуальном отношении в состоянии полного разложения, Маркс утверждал: "Революция начнётся на этот раз на Востоке, бывшем до сих пор нетронутой цитаделью и резервной армией контрреволюции". [266]